Иван Толстой: Новость о большом обмене российских политзаключенных взволновала многих по обеим сторонам океана. А вы помните, как это было во времена СССР?
Александр Генис: Конечно, тогда это тоже было важной процедурой в отношениях двух сверхдержав. Но выглядело это несколько иначе. Как и сейчас, с советской стороны отпускали наших диссидентов – невинных и смелых людей. С американской – советских шпионов, а не как сейчас – убийц и мошенников.
Интересно, что этот феномен нашел свое отражение в американском кино. Я говорю о фильме Спилберга “Шпионский мост” (2015), где великолепный британский актер Марк Райлэнс играет роль советского шпиона Рудольфа Абеля. В картине он показан отважным и достойным противником, который вызывает сочувствие и уважение. Этот фильм напоминал стихи Бродского про тех, кто
“смело входили в чужие столицы,
но возвращались в страхе в свою.”
Тем убийцам и жуликам, которые возвращаются в Россию сегодня, бояться нечего.
Иван Толстой: Американские политические события в последние недели перевернули вообще все в Европе (и, наверное, во всем мире), это было подобно шторму. И покушение на Дональда Трампа, и новая в качестве претендента в президенты кандидатка от Демократической партии. А какие наиболее интересные запомнились вам суждения на эту тему? Я понимаю, у нас не политинформация, но все-таки ваши читательские и зрительские впечатления – какие самые яркие?
Александр Генис: Знаете, Иван, мы сейчас все живем в сумасшедшем мире, потому что каждый день за каждым семейным завтраком идет обсуждение выборов. Выборы всегда нервное дело, но никогда они не были такими. Это уже восьмые выборы, в которых я принимаю участие, и я никогда в жизни не видал такого ажиотажа. Еще и потому, что совершенно непонятно, что будет. Дело в том, что предвыборная гонка свелась к двум фигурам – Трамп и Камала Харрис. Как говорят ехидные наблюдатели, “уголовник против прокурора”, что отражает вообще-то реальную ситуацию: Камала Харрис действительно прокурор и Дональд Трамп действительно осужденный преступник. Но это никоим образом не упрощает ситуацию, потому что гонка по-прежнему очень напряженная.
Камала Харрис – демографически удобная фигура
Если Байден был центристом, то Камалу Харрис обвиняют в либеральных пристрастиях – в том, что она чересчур левая. Главная претензия республиканских избирателей заключается в том, что, по их мнению, Камала Харрис – “вице-президент от меньшинств”. В лагере республиканцев многие считают, что ее выбрали, потому что она представляет женщин, представляет афроамериканцев, она представляет иммигрантов. Короче говоря, это демографически удобная фигура, которая подходила для вице-президента, ибо она помогла Байдену выиграть выборы в 2020-м. Но будет ли она успешна в качестве “президента для всех” – это еще большой вопрос.
Но меня, честно говоря, сейчас больше интересует другой политик. Видимо, моя жизнь настолько тесно связана с литературой, что я пытаюсь разобраться с успешным автором и молодым сенатором от штата Огайо, который баллотируется на пост вице-президента. Это Джей Вэнс, который стал партнером Трампа. Он попал в политику благодаря литературе. (То же самое было с Обамой, который написал книгу, которая стала очень популярной и привела его в Белый дом.)
Вэнс написал мемуары, которые стали бестселлером, по книге поставили фильм, довольно популярный. Он есть на "Нетфликсе". Я, когда услышал, кто будет избираться, купил эту книгу и прочел ее. Она называется довольно странно, ее трудно перевести на русский язык: Hillbillу Elegy. Коллеги из Би-Би-Си перевели это как "Деревенская элегия", но правильнее сказать "Элегия для деревенщины". Вэнс рассказывает о глухих местах в штате Кентукки, горном краю, где жила его бабушка, где он сам жил в детстве. Это дыра, отсталая провинция.
Был такой Генри Каттнер, писатель-фантаст, который написал замечательную серию рассказов про Хогбенов. Это про мутантов, которые живут в этих самых горах. Они обладают сверхъестественными способностями, но никто в этом их не подозревает, потому что в этих забытых богом местах все происходит в тайне.
Начинается книга так: маленький мальчик едет с бабушкой в машине, вдруг бабушка останавливается и говорит: "Выйди из машины". В чем дело? Едут дроги, похоронная процессия. Она говорит внуку: “У нас в горах надо остановиться и отдать последние почести покойнику, потому что мы горцы, такие мы люди". Сильная сцена. Потом разворачивается история Вэнса, который попадает в Йельский университет. Он деревенщина, hillbillу, не умеет себя вести в обществе, не знает, какое вино пить, какой вилкой есть. Все это показано довольно здорово.
Смысл книги заключается в том, что белые бедные люди забыты элитой Америки
Смысл книги заключается в том, что белые бедные люди забыты элитой Америки. Эти простые люди никак не участвуют в политической жизни, кто-то должен им помогать, кто-то должен о них заботиться, кто-то должен вывести их на поверхность. И этот "кто-то" – Вэнс, которого Трамп выбрал именно потому, что он популярен среди белых небогатых людей, оставшихся на обочине американской экономики.
Сам Вэнс интересная фигура, он, например, четыре года воевал в Ираке – пошел в армию после 11 сентября. У него подходящая для политика биография, если бы не одно обстоятельство: Вэнс был самым непримиримым врагом Трампа. Еще недавно он говорил, что Трамп – это “героин для Америки”. Он напечатал статью, где сравнивал Трампа с Гитлером. В связи с этим журнал "Нью-йоркер" напечатал такую карикатуру – Вэнс звонит Трампу и говорит: "Простите, что я вас сравнивал с Гитлером. Я рад, что вы приняли это за комплимент".
Но, когда Вэнс стал сенатором, он понял, что в республиканской политике он не может сделать ничего, если не опереться на Трампа. Поэтому Вэнс “развернулся в воздухе” и стал главным поклонником Трампа, главным защитником его. В том числе он принял так называемую “большую ложь” Трампа об украденных выборах. Хуже, что Вэнс, новичок в политике, делает сокрушительные ляпы. Недавно он – уже в новом качестве кандидата в вице-президенты – заявил, что все бездетные американки – печальные леди с котами. Больше 40 миллионов американских женщин без детей из обеих партий на это обиделись.
Демократам нужно было бы найти такого человека, как Вэнс, для выборов
Так или иначе, все это делает Вэнса противоречивой, но интересной фигурой. Он молод, энергичен, амбициозен, у него великолепная биография для политика. И все говорят о том, что, в принципе, Вэнс рассчитывает стать будущим президентом и готовится к этой роли.
Я должен сказать, что демократам нужно было бы найти такого человека, как Вэнс, для выборов. Но тут уже все решено, Камала Харрис будет противостоять Трампу. Эти выборы будут необычайно важны для всех. Один шведский дипломат как-то сказал, что в Америке выборы настолько важны для всего мира, что весь мир должен голосовать за американского президента.
Иван Толстой: "Фабрика кино" – наша следующая рубрика. На экраны вышел очередной сезон исторического сериала "Вавилон-Берлин". Название очень удачное, даже у нас на Радио Свобода Елена Фанайлова стала одно время делать такой радиосериал "Вавилон Москва". Режиссер отнес действие в 1929 год – это пересечение эпох, пересечение культур, почти тектонический разлом, потому что скоро, в начале 30-х годов, станет известно, кто придет к власти, и так далее.
Меня единственное, что смутило, – существование знаменитого, гениального, я бы сказал, фильма, отнесенного к той же эпохе и написанного как бы на тех же основаниях, на тех же камешках, на тех же колках, – это, конечно, фильм "Кабаре". А я-то вспоминаю, когда я в первый раз видел "Кабаре" – это было 51 год назад, больше, чем полвека. 1973 год, меня родители взяли на каникулы в Африку, в Александрию. Представьте себе: мне 15 лет, открытый кинотеатр, сверху звездное, в ярких звездах, как будто лампочки ввинчены в бархатный потолок, небо, мы сидим, кока-кола запрещена – как еврейское мероприятие в Египте, поэтому продается только пепси-кола (у них свои взаимоотношения с этими брендами), мы пьем пепси-колу, что-то такое закусываем, и на экране "Кабаре". Вот мне, 15-летнему, экзотика в небесах, как у Канта, и на экране экзотика этого "Кабаре" – это нельзя забыть до конца своих дней.
И вот Фолькер Кучер, человек, написавший роман на эту тему, дает эту тему режиссерам, и они снимают уже который сезон фильм. Я хотел вас спросить: вы смотрите кино куда больше, чем я, смотрите этот сериал, в частности, я так понял, предыдущие сезоны тоже, – что же так привлекает в той берлинской эпохе, почему она выигрышна для показа?
Александр Генис: Во-первых, я вам завидую, потому что в том самом году, когда вы сидели в Александрии, я на попутных машинах добирался до Соловецких островов, и все, что я видел, – это Беломорканал, а не "Кабаре".
Ну, а исторические сериалы – это моя любовь, я свято верю, что они заменяют большие исторические романы. Если бы Толстой был жив сегодня, наверное, снял бы сериал "Война и мир", а не писал бы четыре тома. И "Вавилон-Берлин", уже четвертый сезон, я действительно смотрю с большим удовольствием. Тем более что сам когда-то выпустил книгу “Вавилонская башня”, так что эта метафора мне давно близка.
Веймарская Германия была полна талантами и горем
Сейчас в этом сериале уже дело дошло до 1931 года, вот-вот придет к власти Гитлер. Что меня привлекает и в этом сериале, и в этой эпохе, так это исторические аналогии. Веймарская Германия была полна талантами и горем. При этом все ее жители не любили веймарскую власть и не защитили. Именно поэтому ей на смену пришел фашизм. В этом сериале показано, как тогда тяжела была жизнь немцев в Берлине – сколько было безработных и беспризорников, как все было ужасно, какие были коррупционеры. И конечно, все это мне напоминает 1990-е годы в России: обман, ложь, воровство, олигархи, все знакомо. И все говорят: “Лишь бы это кончилось”. Вот оно и кончилось фашизмом.
Как легко и охотно отдали свободы Веймарской республики, так же отдали наследие 90-х годы, променяв свободу на Путина с его войной и репрессиями. Поэтому этот сериал я смотрю сквозь российские 90-е годы.
Вы не зря вспомнили "Кабаре", потому что одна из странных черт того времени была истерическая, безумная любовь к танцам, целые города и деревни танцевали. И в этом фильме очень здорово показано это же дионисийское буйство, которое овладевало время от времени немцами, как будто бы они знали, что вот-вот кончится веймарский карнавал и начнется эра нацизма, когда танцы закончатся и начнется муштра.
Мы сейчас живем в эпоху великого переворота на малом экране
Этим летом в Америке проходили номинации на награду "Эмми", премии за лучшие телевизионные шоу. Я посмотрел на этот список, решил, что он куда интереснее, чем список фильмов, которые выставляются на "Оскара", потому что мы сейчас живем в эпоху великого переворота на малом экране. Сериалы стали прибежищем наиболее талантливых авторов. Например, кучу номинаций получил великолепный английский сериал "Корона" про королевскую семью. Я внимательнейшим образом следил за всеми сезонами. Это же экзистенциальный эксперимент. Корона подразумевает вершину власти, не имеющей ее вовсе: постмодернистский симулякр, копия без оригинала.
Другой потрясающий сериал, “Сёгун”, получил аж 26 номинаций на “Эмми”. И это при том, что он на 90% идет по-японски, а американцы не любят читать титры. Я читал книгу Джеймса Клавелла, по которой поставлен сериал, а это больше тысячи страниц. Я смотрел и старый сериал 1980-х годов. Но ничто не сравнится с наслаждением от новой экранизации, который сделан совместно американцами и японцами. Дело происходит в средневековой Японии – вокруг 1600 года. Тут показана совершенно другая – неевропейская – ментальность. Я специально спросил своих японских друзей, как смотрят в Японии этот сериал. Насколько для них это "клюква"? Моя переводчица Казуми любезно собрала для меня отзывы о том, что думают японцы, о том, как в Америке показывают японскую историю. Всем страшно понравилось. Только один человек сказал: "Все хорошо, но одну глупость все же сморозили”. Там самурай обнажает меч во дворце. И он объявляет: "Ах, раз я обнажил меч, то я завтра же совершу сэппуку, вскрою себе живот, своего сына тоже убью заодно”. Зрителя возмутило, что герой отложил самоубийство. “Что значит завтра? – пишет он, – немедленно надо было сделать харакири”. Несмотря на этот промах, я понял, что японцам нравится это зрелище тоже.
Короче говоря, я считаю, что исторические сериалы – это необычайно полезное дело, потому что они делают историю доступной для всех. Чтобы сделать это, понадобились сотни уникальных по роскоши костюмов. Невероятные деньги вложены в такие сериалы, и это делает их ярким конкурентом для кино. Так что смотрите сериалы и не стесняйтесь этого отнюдь не бедного зрелища.
Иван Толстой: Наша следующая рубрика – "Книга у нашего изголовья". Я хочу спросить вас о книге, которой у моего изголовья еще нет, она еще едет ко мне, я успел ее заказать, просто счастливые дни еще не наступили. Это книга замечательного поэта, эссеиста и преподавателя Льва Лосева, она называется "Эзопов язык в русской литературе". Мы можем показать только обложку, взятую из интернета.
Книга написана как бы с другой стороны плотины – это не со стороны цензоров написано (понятно, что это книга о цензуре), а со стороны тех, кто преодолевал эти умственные плотины, если использовать пушкинское выражение. Лев Лосев написал эту книгу в качестве своей диссертации в университете, но она оставалась неопубликованной до сих пор. Вы Лосева знали много десятилетий, думаю, что лучше, чем любой из наших зрителей. Что вам известно об этом труде, насколько это лосевская книга?
Александр Генис: Эту книгу я читал еще в рукописи, которую он любезно прислал. Надо сразу сказать, что она не имеет ничего общего со стихами Лосева. Надо понимать, что Лосевых есть два – доктор Джекилл и мистер Хайд, это совершенно разные люди. Один – застегнутый на все пуговицы профессор, второй – поэт, который написал сборник стихов "Памяти водки", их нельзя путать. Поэзия Лосева достаточно хулиганская, а филология его крайне корректна, даже педантична. Эта книга подробно объясняет механизм советской цензуры. Особенно она хороша для иностранцев, потому что мы и так многое знали.
Когда Лосев писал книгу, еще жива была советская практика чтения между строк, и мы все прекрасно представляли себе, как устроена цензура. Иностранцам Лосев объясняет это подробно, с картинками, со схемами. Он справедливо говорил о том, что все знают, что имеет в виду автор, но фокус заключается в том, чтобы оставить цензора в дураках, при этом цензор тоже готов остаться в дураках. Помните, у Шварца полицмейстер одевается в дамское платье, чтобы подслушать, что говорят в толпе. Но при этом намеренно оставляет сапоги с шпорами – чтобы не наслушаться чересчур крамольных речей.
Цензура возвращается, а значит, возвращается эзопов язык
Еще лучше эзопову словесность объяснил Фазиль Искандер. Он говорит: "Представьте себе, что вас заперли в сумасшедшем доме в одну палату с буйным сумасшедшим, и вы должны с ним играть в шахматы. Но если вы выигрываете, он становится опасным, если вы поддаетесь, то он тоже становится опасным. Вы должны проигрывать, но так, чтобы он этого не заметил. В результате вы становитесь чемпионом мира по игре в поддавки. А потом буйного уводят, а вы остались. Кому же теперь нужен ваш талант?"
Вот так Искандер представлял себе ситуацию после перестройки, когда цензура пала. Сейчас этот талант опять нужен, потому что цензура возвращается, а значит, возвращается эзопов язык. Интересно, что у талантливого писателя эзопов язык выворачивается из-под пяты “рабского жанра басни” (так его называл Гегель) . И тогда выясняется, что мы уже не помним, кого высмеивал Свифт в "Гулливере", но книга продолжает жить и без этого. То же самое бывает со сказками Щедрина, которые можно читать, не зная, над кем он издевается.
И все же эзопов язык – большая проблема для литературы. По этому поводу в последней книге Сорокина "Наследие", уже запрещенной путинской цензурой, есть замечательный абзац про эзопову словесность, который я хочу прочесть. Герой там говорит про советских писателей. "Для меня они все добровольные инвалиды, положившие свои конечности под пилу цензуры. У них отпилены ноги, отпилены руки. Советская литература – балет инвалидов на ВДНХ. Их литература как забег одноногих или заплыв безруких".
Вот так Сорокин представляет себе советскую литературу. К великому нашему несчастью, эзопова словесность возвращается, пишем одно, думаем другое, говорим третье. Эта ситуация, которая столько лет преследовала нас в Советском Союзе, теперь становится реальностью нового литературного процесса.
Иван Толстой: Рубрика "У нас в Нью-Йорке". Лето очень спортивное, только что закончился Чемпионат Европы по футболу. Америка не футбольная, точнее, не соккерная страна, в Америке есть свой футбол. Александр, я знаю, что вы страстный болельщик. Во-первых, за кого вы болели? И во-вторых, как смотрят футбол в Америке?
Для меня футбол как балет. Вы же не спрашиваете: кто победил в танго?
Александр Генис: Я болею всегда за красивый футбол, а не за какую-то команду. Для меня футбол как балет. Вы же не спрашиваете: кто победил в танго? В Америке я смотрю футбол с самого приезда, что было очень сложно. Сперва я болел вместе с нашим дворником, выходцем из Латинской Америки. Мы вдвоем смотрели футбол, конечно, на испанском языке, поэтому я даже немножко выучил язык. Потом стало немножко лучше, но дороже. Я помню, платил 200 долларов за то, чтобы посмотреть по телевизору чемпионат. Это была моя недельная зарплата, когда я работал грузчиком.
Сейчас все изменилось, футбол можно всюду смотреть. Да и американцы давно умеют играть в футбол, особенно девочки. Но поразительно, насколько ничего не изменилось в отношении американцев к футболу. Они умеют играть, они знают правила, они сами участвуют во всех чемпионатах. Но любви к футболу это как-то не прибавило. Один спортивный журналист написал: "Уже появился футбол в 3D. Но ничего не помогает – они все равно не могут попасть по воротам. Футбол как бильярд без луз”.
Представьте себе, что идет матч в далекой стране, как сейчас, например, в Германии. Многие, такие, как я, записывают матч. И вот вы едете с работы и видите табло, на котором написано: "Испания выиграла у Германии со счетом 2:1". Все испортили.
У меня есть своя ненаучная гипотеза. Она объясняет, почему Америка никак не может влюбиться в футбол. Для всего мира футбол заменяет политику, футбол – это международная война другими средствами. В Америке ничего подобного не происходит. Она же сбежала от европейских распрей в свой безнациональный рай. Я знаю, что надо сделать, чтобы такое отношение изменилось. Для этого нужно, чтобы каждый штат играл с другим штатом в футбол, будет 50 команд, и все будут болеть за свой штат. Но если бы это произошло, тогда бы это уже была не Северная, а Южная Америка, которая так знаменита своим футболом. До тех пор американцы никогда не поймут, за что я так горячо болею.
Иван Толстой: Давайте хотя бы в нескольких словах обсудим другой спортивный праздник, куда более яркий, – это, конечно, Олимпиада. Сейчас все кому не лень в эти дни обсуждают не столько спортивные результаты, сколько спортивное антре, то есть открытие этих игр.
Невероятное количество видео, фотографий, масса идет споров о том, кощунство это или не кощунство, оскорблены ли чьи-то чувства или нет. Но организаторы на всякий случай извинились перед теми, кто мог себя счесть оскорбленным, а главный режиссер всего это действа сказал, что ни в коем случае он не собирался никого оскорблять.
Здесь некоторое как бы непонимание Франции и ее особенностей, мне кажется, наблюдается. Причем во всевозможных культурах: не только российские читатели и зрители не приемлют некоторых вещей, фривольностей французских, но и соседи по Европе. Тут нужно понимать, что французы, они, вообще говоря, такие лицедеи во всем, они любят крайности, любят эпатировать буржуа. Большинство ведь людей не любят французский вонючий сыр, или сыр с плесенью, им это отвратительно. (Я категорически не принадлежу к числу этих нелюбителей – наоборот, обожаю.)
Только француз и больше никто, по-моему, мог придумать "знаменитую" колбасу "андуйет", которая готовится в непромытых – намеренно непромытых – кишках, поэтому она воняет дерьмом, и это изыск особый. Вы приходите в магазин, говорите: "Мне, пожалуйста, 300 грамм этой колбаски". Продавец говорит: "Месье, я не уверен, что она вам понравится". "Понравится, понравится", – отвечаете вы. – "А, если уверены, то пожалуйста, вот вам 300 грамм".
Надев бельевую прищепку на нос, это можно съесть и запить большим количеством вина для дезинфекции. Но, вообще говоря, само сознание того, как это преподносится, немножечко шокирующее.
И такие французы во всем. Едят жареных лягушек. Еще Собакевич говорил, что лягушку ему хоть сахаром помажь – он ее в рот не возьмет, а француз возьмет.
Французу нужно нечто экзотическое, экзотику самой экзотики. И вот такой карнавал, а по существу французский Хэллоуин, был устроен на открытии этой Олимпиады. И почему это кого-то шокировало? Людей, которые видели фильмы Пазолини, смотрели порнографическое кино, их что-то шокировало в этом открытии? Поразительно. По-моему, это отдает ханжеством. А на вас какое все это действо произвело впечатление?
Александр Генис: Мне очень понравилось, как в социальных сетях, где горячо обсуждается открытие Олимпийских игр, кто-то сказал: "Господи, вы Рабле читали? Прочтите Рабле, вот и все". Неплохо бы прочитать к этому еще и Бахтина, чтобы разрешить вопрос.
Для меня Олимпийские игры – это прежде всего ритуал самой старой в мире религии – олимпийской
Для меня Олимпийские игры – это прежде всего ритуал самой старой в мире религии – олимпийской. Давно уже нет ее жрецов, храмы стали руинами, идолы в музеях, но по-прежнему люди собираются для того, чтобы богам принести жертву: азарт борьбы, агон. Есть много религий, но только одна объединяет всех – олимпийская религия. 204 страны представлены в Париже! Когда-то в Древней Греции только греки могли участвовать в Олимпийских играх, а варваров не пускали. Потому что ими считали тех, кто не соблюдает закон, у кого диктатура вместо Конституции. Персия, например, могучая страна, но ей нельзя участвовать в Олимпийских играх. То есть условием была идея: цивилизация – игра по правилам. Поэтому России на Олимпийских играх нет. По-моему, это очень справедливо. Во время двух мировых войн отменяли Олимпиады, теперь отменяют агрессора, пока остальные наслаждаются Играми.
Что касается открытия, то, по-моему, все перепутали – это же языческий праздник, а не христианский. Только что мы говорили о том, что олимпийская религия самая древняя в мире, поэтому там, где видели пародию на христианство, на самом деле был Бахус. Всадница, которая скакала на электронном коне, а потом и на настоящем коне, – галльская богиня реки Сены. Это совершенно другие истории. Если мы их не знаем, то это наша беда. Ни в коем случае нельзя к этому относиться чересчур серьезно. Меня вообще поражает: чего вы, собственно, беситесь? Не нравится – не смотрите. 89% французов осталось довольными. Давайте и мы с ними будем солидарны.
Иван Толстой: Давайте поговорим о другом искусстве – об искусстве модерна. В Венгрии в 2013 году был впервые отмечен праздник – Всемирный день модерна. Спрашивается: а почему, собственно, в Венгрии? Это если забыть, как звучит столица Венгрии – Будапешт, город, входивший в Австро-Венгерскую империю, в ту самую империю, которая, может быть, этот модерн и породила, вместе, скажем, с Францией и в гораздо меньшей степени – с Италией. В Италии модерна так мало, как только может быть, там этот стиль называется "либерти", во Франции – fin de siècle, в Чехии и Австрии это "сецессион" или "югендштиль".
У вас в Риге, вашем родном городе, северный модерн – один из самых изумительных северных модернов. Как, кстати, и в Хельсинки изумительный совершенно этот стиль. Ну и в моем родном Петербурге тоже, что его и роднит с Ригой и со всеми перечисленными местами.
Так вот, в Будапеште отпразднован этот день, стиль модерн – это общее описание большой эпохи, нескольких десятилетий. Сужают до 20 лет, по-моему, но это несправедливо, он длился и 30, и 40 лет, с конца XIX до 30-х годов ХХ века, когда он из модерна, из "ар-нуво", то есть нового стиля, переродился в "ар-деко", то есть декоративный, формально с 1925 года, когда прошла первая большая выставка "ар-деко" в Париже.
Почему я заговорил об этом в нашем Table talk? Потому что Нью-Йорк – это поразительный город, все знают его небесную линию, его абрис, он знаменит, но кто приближал свой взор к нью-йоркским деталям, к зданиям, к декору, тот никогда не забудет, что Нью-Йорк – это город модерна. Я придумал это или так оно и есть?
Александр Генис: Так оно и есть. Рига, конечно, раз мы вспомнили "югендстиль", – это второй город в Европе после Барселоны, где так много архитектурных сокровищ модерна. Две тысячи зданий в этом стиле создано. Самые знаменитые – это творения Михаила Эйзенштейна, который построил в Риге целые кварталы. Господи, как это красиво! Хотя я знаю, что многие считают это пошлостью. Например, сын Эйзенштейна Сергей Эйзенштейн считал, что "папа творил какую-то чепуху" – так он писал в своих мемуарах.
Что касается Нью-Йорка, то этот стиль породил Нью-Йорк. До модерна он был заурядным, неинтересным городом, у которого не было своего облика. Вы упомянули всемирную выставку 1925 года в Париже, там было условие: все проекты должны были быть без колонн, колонны запретили для всех, кроме итальянцев, потому что те без колонн не могут. Интересно, что Америка не участвовала в этой выставке – ей нечего было показать. Представляете себе: такая могучая страна, а у них не было ничего интересного. И вдруг ар-деко! Это стиль лучше всего прижился в Америке, потому что в Европе уже все было построено, а в Америке нет, Нью-Йорк можно было строить заново. Именно этим занялись американцы – и ньюйоркцы, и чикагцы, и многие другие города в Америке. У них было где строить, а вот в Европе места уже не было. Поэтому в Европе это декоративный стиль, а в Америке это большой стиль. И главное достижение этого стиля – это небоскребы, особенно такие, как “Крайслер”, самый красивый небоскреб.
Впрочем, они появились намного раньше, чем возник этот стиль, но никто не знал, какими их строить. Эзра Паунд, например, который интересовался новейшим искусством, говорил, что небоскребы должны стать американской готикой. Такие небоскребы есть в Нью-Йорке. Один – “Вулворт” – напоминает свадебный торт. Он пародирует готическую архитектуру. Другой, в Питсбурге, называется “Кафедральным собором учения”. Это университетское здание построено в виде церкви, да еще с витражами. Я однажды там выступал и почувствовал, что моя лекция превращается в проповедь, просто потому что я нахожусь внутри этого собора.
Такое зодчество – повторение европейских задов. Поэтому так уместна оказалась архитектура ар-деко. Чтобы понять, как выглядит Нью-Йорк красивым, нужно знать, куда смотреть. Одно дело издалека любоваться на небоскребы – это само по себе красиво, но если приблизиться к ним вплотную, то надо смотреть на двери, на лифты, на решетки – это все декоративные детали, которые необычайно украшают город и исполнены особого духа. Я бы сказал, что это дух молодости.
Ар-нуво – перезревшая культура, культура выдоха, которая суммировала весь предыдущий опыт. Главная в ней была женщина во всех видах – муза, возлюбленная, Европа, кто угодно, но это была женская архитектура, женский стиль. А ар-деко стало стилем героя-юноши – это триумф молодости. После Первой мировой войны потребовалось обновление всей культуры, и ар-деко было именно таким способом обновить заново весь словарь архитектуры в том числе. Поэтому, например, в Америке не колонны строили, а брали за образец, как это делал знаменитый архитектор Райт, зиккураты Вавилона, о котором мы уже сегодня говорили. Наш знаменитый нью-йоркский рельеф сильно напоминает вавилонские башни, которые понастроили в городе.
Важно еще, что когда высотные здания строились в Европе, то их венчали религиозные символы – крест или петушок, как в у нас в Домском соборе в Риге. Но у небоскреба была пустая крыша. И это было неправильно, потому что он был незавершенным. Однако тут появилось радио, и каждый небоскреб теперь увенчивала антенна, которая обеспечивала связь с другим миром, что и заменяло религиозную составляющую готической архитектуры. Так антенна завершила стиль ар-деко, который сделал Нью-Йорк величественным городом.
Архитектура ар-деко – самое удачное, что было с Нью-Йорком, гораздо более удачное, чем то, что было до него, и то, что, на мой взгляд, было после. Я имею в виду “интернациональный стиль”, который делал одинаковые стеклянные параллелепипеды. Другое дело архитектура 1930-х годов – тот же самый “Крайслер”, Эмпайр-стейт-билдинг, самое удачное из всего, что есть в Америке.
Иван Толстой: Согласен с вами абсолютно. Я помню, как я зашел в вестибюль Эмпайр-стейт-билдинг и увидел эти лифты, эти старые, уже не работающие почтовые ящики, то ли медные, то ли латунные, эти решетки, эти сеточки, которые еще потом много десятилетий оставались масса где. Вспоминаю в детстве автомобиль "Волга" – радио было забрано вот такой "ардекошной" сеточкой. Советский человек, по-моему, не подозревал, что это такое, что это за стиль. Но когда я увидел эту тяжесть и легкость одновременно, это невероятное изящество ар-деко в Эмпайр-стейт-билдинге, я понял: вот оно, я совершенно счастлив.
