Иван Толстой: Начнем с новостей. В Америке сезон выпускных экзаменов, впрочем, и по всему миру. Время и для студентов, и для их родителей, очень важное, тревожное, восторженное. У меня в семье два выпускника – и сын, и внук, для обоих, конечно, эти дни запомнились на всю жизнь.

Но вот что интересно: эти празднества некоторые студенты в самых престижных университетах Америки стараются сорвать. Студенческие пропалестинские волнения на кампусах. Что особенно странно – что это происходит в Америке. Ведь послевоенная Америка – это истинная земля обетованная для евреев всего света. Эта страна щедрая, богатая, которая не давала никогда в обиду. И вот ситуация складывается так, что многие студенты-евреи боятся приблизиться к кампусам своих альма-матер.

Александр, что такое случилось в Америке, что сломалось в американской жизни?

Как закончилась Россия | Table Talk с Александром Генисом (youtube.com)

Александр Генис: Давайте начнем с того, что выпускная церемония – это апофеоз формального образования, в этом вся прелесть этой традиции. Ей больше 300 лет, то есть она старше, чем сами США. В эти дни тысячи выпускников в специальных одеждах, в особых головных уборах стоят на площадях в кампусах и принимают поздравления от ректора университета. Это настолько важная традиция, что ни Гражданская война, ни Первая мировая, ни Вторая мировая война не прервала выпускные церемонии.

И вот сейчас мы видим какие-то безобразия, которые устраивают некоторые студенты.

Давайте сразу скажем, что это не означает, что такое происходит в вузах по всей Америке, но в самых элитарных университетах такое происходит. Их студенты ведут себя как хунвейбины: они оскорбляют профессоров, вместо специальной академической шапочки они надевают палестинские платки, они заглушают криками речи профессоров, поворачиваются к ним спиной. Одна девушка в Колумбийском университете, получив диплом, разорвала его на глазах у всех. Я представляю себе родителей, которые это видели. Образование там сейчас стоит 67 тысяч долларов в год, плюс жилье и так далее, выходит около ста тысяч долларов, а она разорвала этот драгоценный диплом.

Почему? У меня есть только одно объяснение: это 30-летняя традиция и практика политической корректности, которая вышла за разумные границы и дошла до безумия.

Что происходит в головах этих студентов? Поддерживая лозунг "Палестина от моря до реки", они, как нацисты, призывают уничтожить евреев, устроить новый Холокост. Вряд ли, я думаю, они с этим согласятся, но лозунги эти они выдвигают. Мне кажется, что тут виновата инверсия мифа о Давиде и Голиафе. В их представлении Израиль – это Голиаф, страшное чудовище, которое обижает арабов. Но на самом деле Давидом является крохотный Израиль в окружении враждебных государств, во что они не верят.

Впрочем, это не первый раз. Левые студенты поддерживали красных кхмеров в Камбодже и маоистов в Китае, все это было. Тут надо добавить несколько слов про ХАМАС. Лучше всего о нем высказался Брет Стивенс, колумнист "Нью-Йорк таймс", газеты, которую обвиняют в том, что она не борется за права евреев, а отдает их на съедение палестинцам. Это не совсем так, ибо на страницах НЙТаймс Брет Стивенс ясно пишет: чем больше убивают детей в Газе, тем больше шансов у ХАМАС выжить. Дети – это броня, которая защищает ХАМАС от израильской армии, поэтому им выгодны и жертвы со стороны собственного населения, и в этом кошмар этой ситуации.

Но надеюсь, что сейчас все в Академии стихнет. Начнутся каникулы, придут другие более важные дела, связанные с американскими выборами, отчаянной борьбой кандидатов. Тем более что один из них, Дональд Трамп, в разгар лета, 11 июля, выслушает свой приговор. Судья вынесет его после процесса, признавшего бывшего президента виновным в уголовном преступлении. Многие считают, что этот день войдет в историю Америки как триумф независимого суда, доказавший, что в стране нет никого выше закона. Перед лицом таких событий волна студенческих протестов сама схлынет.

Иван Толстой: Перейдем к неполитическим новостям. Объявлено о появлении первой литературной премии Пятой волны эмиграции, то есть сегодняшней волны. Премия называется "Книги свободы": "Литературная премия пятой волны учреждена издательством Freedom Letters, "Новой газетой Европа" и телеканалом "Дождь".

На соискание премии принимаются рукописи романов, крупных повестей и произведений в жанре нон-фикшн объемом от 4 до 25 авторских листов. Как говорит основатель Freedom Letters Георгий Урушадзе, рукописи будут приниматься от 1 сентября до 30 ноября. Радио Свобода – один из информационных партнеров этой премии. Лауреаты будут объявлены в мае 2025 года. Призовой фонд – 20 тысяч долларов".

Давайте вспомним о непосредственных предшественниках этой премии. Что мне вспоминается, когда я читаю эту новость? Литературная премия имени Владимира Даля, которая существовала 40 лет назад в Париже, или литературная премия Марка Алданова, которая сейчас существует в Нью-Йорке. Зачем далеко ходить: существует известная очень и престижная премия "Либерти", и вы один из ее учредителей. Мы с вами как-то в программах, и даже не раз, о ней говорили. Напомните, пожалуйста, нашим зрителям, что это?

Александр Генис: Сперва я хочу отметить любопытный факт: инициатива эта идет из Берлина. Как раз на днях я прочитал статью Александра Долинина, известного нашего набоковеда, который написал статью про русский Берлин, он назвал ее "Мачеха русских городов". Сто лет назад в Берлине жили более 300 тысяч эмигрантов из России, во многом это был русский город. И вот сейчас ситуация повторяется. Несколько лет назад, еще до войны, я разговаривал с основательницей легендарного издательства Эллендеей Проффер. Я спросил: "Может ли появиться новый "Ардис"?" Она сказал: "Да, конечно. Но он будет не в Америке, а в Берлине". Именно это происходит. И премия, о которой вы говорите, – признак оживления эмигрантской культурной жизни. Это печально, с одной стороны, но, с другой стороны, замечательно, что русской литературе есть где переждать эти страшные дни.

Что касается нашей премии "Либерти", то она возникла в 1999 году, ее придумал Соломон Волков, наш коллега, многолетний автор "Свободы", и художник Гриша Брускин.

Втроем мы составляли независимое жюри, которые каждый год присуждало премию людям, которые, как мы считали, способствовали плодотворным российско-американским отношениям. Со временем собралась блестящая плеяда: Василий Аксенов, Лев Лосев, художники Олег Васильев и Вагрич Бахчанян, философ Михаил Эпштейн, который все знает. Были и видные американцы: директор Библиотеки Конгресса Джеймс Биллингтон, автор знаменитой книги "Икона и топор", лучшего о России я ничего не читал, директор музея Гуггенхайма Том Кренц, Ирина Прохорова, глава издательства НЛО, и десятки других. Эта премия способствовала именно тому, чему должна была помогать, а именно контактам между русской и американской культурами.

Хороший пример – премия Владимиру Сорокину. Мы дали ему премию как бы преждевременно. Сорокин был тогда мало известен в Америке – за пределами академических кругов, где он был постоянным героем диссертаций. Когда мы дали ему эту премию, то писателя пригласили в Америку. До этого, мне кажется, путали Сорокина с его персонажами, так бывает. Но когда они увидали Сорокина, когда он получил эту премию, то он оставил очень благоприятное впечатление. Потихоньку стал раскручиваться маховик известности Сорокина. И, о чем мы недавно с вами говорили, сейчас весь канон Сорокина переведен на английский язык и постепенно публикуется в лучших издательствах, журналах.

Конечно, сейчас не до нашей премии: русско-американские контакты на нуле. Но я рад новой премии. И сумма премии приличная – 20 тысяч долларов. Наша премия обходилась всего одной тысячей долларов, но никто не отказался ни от денег, ни от связанного с ней престижа.

Иван Толстой: Приятно, что дело не в инфляции, а в том, что новые учредители понимают значение такой суммы, значение поощрения для новой эмиграции – это психологически очень важно.

Мы переходим к следующей рубрике: "Книга у изголовья". Здесь маленькая библиотека, которую я приготовил для сегодняшнего разговора. И хотел бы начать с книги, от которой у меня только обложка, я ее распечатал для того, чтобы упомянуть и вдохновиться ее внешним видом. Это книга Александра Эткинда, известного публициста, историка культуры, историка психоанализа в России и историка экономики, и вот он написал книгу под названием "Россия против современности".

Я посмотрел только PDF этой книги, еще саму ее не держал, мне она показалась крайне интересной. Эта книга написана в прошедшем залоге, как бы из позиции ближайшего будущего – о том, что случилось с Россией. Она описывает Россию как уже законченную судьбу. Это интересное изложение, оно позволяет Александру Эткинду подводить итоги и втягивать читателя в обсуждение России как целого. Очень интересный прием. Один из главных тезисов книги Эткинда: войны Россией ведутся не за предложение, а за спрос. Эта не совсем сразу понятная мысль, немножко парадоксальная, означает вот что: России больше нечего предлагать миру, как только свой старый товар – нефть и газ. Но нефть и газ рано или поздно кончатся. И Эткинд пишет как бы из той исторической точки, когда нефти и газа у России больше нет. Точнее, есть, но они никому на свете больше не нужны, потому что мир модерный, он совершенствовался, он стал современным или сверхсовременным, и он пользуется другими источниками энергии. А Россия так и осталась в дремучем прошлом со своей нефтью и газом.

Успели ли вы, Александр, хотя бы бегло познакомиться с этой книгой Эткинда?

Александр Генис: Я прочитал ее внимательно с карандашом, написал "блерб" для обложки этой книги. Я давно и внимательно слежу за творчеством Эткинда, знаю его самого как замечательного ученого. Эта книга необычная, начиная с обложки. Эта книга выходит в Риге, ставшей, как и век назад, еще одним центром эмигрантской культуры. Интересно, что книга будет переведена и на латышский язык. Обложка этой книги тоже крайне любопытна. На ней изображен огромный – на несколько этажей – плакат в виде Путина-упыря: кровь течет у него с зубов. Такой плакат висит напротив русского посольства в Риге. Я прекрасно знаю это место. Все в российском посольстве смотрят на плакат с кровожадным Путиным каждый божий день.

Но о чем же книга? Эткинд поставил русско-украинскую войну в широкий экологический контекст. Пока по всему миру разворачивается "зеленая" революция, путинский режим ведет арьергардные бои. Книга написана необычно – со страстью манифеста и азартом пророка. При этом, как вы уже сказали, она написана из поствоенного будущего. Война закончилась и России предстоит жить с тем, что будет после войны: платить репарации, убедиться в том, что весь ее путь к сырьевой державе оказался неверным, и так далее. Когда и как это произойдет, мы не знаем, но любопытно, что Эткинд на этом сценарии уверенно настаивает.

Мне понравилось еще то, что он описывает ситуацию, в которой мы сегодня находимся, в мифологических категориях. Идет борьба державного Левиафана с Землей Геей, он пытается ее изнасиловать и сам себя губит. Тут Эткинд вводит понятие "немезиса" от имени богини возмездия Немезиды. Злодейство, говорит он, само себя наказывает. Это и есть “немезис" – месть за поруганную природу, историю, политику. Все попытки тирании навязать миру свою волю кончаются тем, что зло наказывает само себя. Эткинд приводит в пример очень характерную историю с НАТО. Вся безумная затея с войной была задумана, как утверждал Путин, чтобы сдерживать НАТО. Но в результате этой войны появились новые страны альянса на российских границах – Финляндия, Швеция.

Эта книга уже вышла на английском языке, данное издание – это перевод с английского. То есть у нее большая международная аудитория, как у многих книг Эткинда. Я думаю, что ее найдут интересной и наши читатели.

Иван Толстой: А вот еще одна книга, я думаю, что кое для кого из наших зрителей она будет не совсем обычной.

Борис Парамонов, книга называется "Красненькое кладбище". Это непривычный для многих парамоновский жанр – это сборник стихов почти за 10 лет. Борис Парамонов, конечно, известен нашим радиослушателям, читателям – это замечательный эссеист, историк культуры и так далее. Но немногие его знают именно как поэта. Я уверен, Александр, что вы знакомы с Борисом Михайловичем поэтом, не так ли?

Александр Генис: Более того, при мне родился Парамонов-поэт. Я не знаю, когда Парамонов стал писать стихи, но я знаю, когда мы все об этом узнали. Это произошло во время передачи на Радио Свобода. Мы с ним записывали беседу о метафизике рекламы, типичная тема для наших бесед с Парамоновым. Было это очень много лет назад, еще Гендлер был тогда нашим начальником. Передача заканчивалась, мы обсудили все аспекты этой проблемы, а потом Парамонов сказал: "Вы знаете, я написал сонет о рекламе. Хотите прочту?" Я говорю: "Еще бы!" И Борис прочитал свой сонет о рекламе – это была первая моя встреча с поэзией Парамонова, но далеко не последняя.

Он с огромным азартом пишет стихи и очень любит ими делиться. Стихи для него стали главным делом в последние 20-30 лет. И то, что в таком преклонном возрасте Парамонов выпускает новый сборник, по-моему, замечательно. Стихи Парамонова – это отдельная история. Я не могу сказать, что принимаю их целиком, Парамонов идет от словотворчества, я бы сказал, футуристического, а иногда заумного извода. Вы знаете, какой любимый жанр Парамонова? Палиндром, он без конца их сочиняет. Это его любовь.

Его стихи – это постоянное испытание для читателя, потому что он должен вникать в очень сложную поэтическую конструкцию. При этом интересно, что Парамонов лучше всех, кого я знаю, пишет о стихах вообще, он очень хорошо понимает поэзию, особенно Цветаевой. В ваших, Иван, с Парамоновым беседах я всегда замечал, что когда доходит дело до Цветаевой, то тут текст становится песней.

Парамонов необычный поэт и странный поэт. Но люди, которые понимают в стихах гораздо больше, говорят, что главное в его стихах – звук. И сказал мне это не кто иной, как Владимир Гандельсман, наш замечательный поэт, который внимательнейшим образом следит за творчеством Парамонова и всячески его хвалит. Надо сказать, что Борис был очень признателен ему за такую оценку.

Важно еще сказать, что в книге, которую вы, Иван, нам только что показали, есть еще и проза, и это проза поэта. Сюда, например, включена лучшая статья о Платонове, которую я читал. Конечно, это никакая не статья – это глубокое эссе или поэма в прозе. Она и называется замечательно: "Трава родины, или Сталь и шлак". Это – поэзия литературоведения, поэзия философии. И в этом качестве Парамонов мне напоминает древних философов-досократиков, которые могли изъясняться только стихами.

И еще: я хочу прочесть маленькое стихотворение Парамонова, которое лежит в моей заветной папке, куда я прячу все важное на черный день (я уже не знаю, когда он придет, по-моему, он уже здесь). На листке написано: "Парамонов, 16 августа 2015 года". Маленькое стихотворение очень простое, очень трогательное и очень трагическое, оно противостоит всему, что я только что сказал о музе Парамонова.

Что прошло, то мило –

Ни борьбы, ни воль.

Впереди могила,

По дороге боль.

Будущность напрасна –

Листья в ноябре.

Прошлое прекрасно –

Муха в янтаре.

Иван Толстой: Да, конечно, виртуозность Парамонова, его неожиданность, вызывают в читательской памяти одновременно как-то и Мандельштама, и Бориса Поплавского, и Андрея Платонова даже в стихах, и какое-то бессвязное, якобы бессвязное, псевдобессвязное бормотание Василия Розанова, и совершенно свободные ассоциации в устах какого-нибудь неизвестного поэта 1920-х годов, и, конечно, Марину Цветаеву.

Но было бы нелепо, Александр, если бы мы с вами обсуждали музу Парамонова и не задали бы вопрос о том, на кого он похож и как он пишет стихи, как он их начал писать, если бы мы не задали этот вопрос ему самому. Перед нашей беседой я позвонил Борису Михайловичу в Нью-Йорк, и вот что он по этому поводу сказал.

Борис Парамонов: С моими стихами интересно получилось. Дело в том, что я их научился писать сам, пытался писать чуть ли не с детства, и ничего не выходило, плохие были стишата. Но в конце концов я догадался, как их надо писать, чтобы получались стихи, чтобы это были стихи: надо не темы искать поэтические так называемые для стихов, не чувства свои выражать (Элиот сказал, что стихи пишутся не для того, чтобы выразить чувства, а для того, чтобы от них избавиться), а надо в стихах идти от слова и за словом, а не за темой, как бы она ни казалась грандиозной и представляющей всеобщий интерес.

Конечно, есть мастера писать на любую тему, причем неплохо, например, таков Евтушенко. Но я, увы, к такому не способен, я не могу писать на любую заданную тему, только тогда, когда иду за словом. У меня стихи получаются, если явится вдруг, причем неизвестно откуда, слово или словосочетание, которое я называю стихогенным, то есть стихопорождающим. Подчас даже не одно слово может явиться, а сочетание слов, но подчас даже одно слово может родить стихотворение.

Вот пример поразительный и поучительный – это Цветаева "В некоей разлинованности нотной". Это стихотворение вышло из слова "полотно". Поэт вслушался в слово и увидел два его смысла: полотно как ткань, простыня и железная дорога, железнодорожное полотно. Вот отсюда родился образ и сюжет стихотворения, загляните в текст Цветаевой и убедитесь в этом. Вот так пишутся стихи. Я это понял и тогда стало что-то получаться. Но само собой разумеется, прежде всего надо научиться читать стихи, видеть, как они сделаны.

Иван Толстой: Переходим к третьей книге, и эта книга, Александр, на этот раз ваша. Она называется "Дао путника". К ответу, к барьеру, Александр: что это?

Александр Генис: Это мой интимный компас. Есть у людей разные любимые игрушки, у меня – это компас. Каждая сторона света для меня означает что-то очень специальное, очень разное. Эта книга моих избранных травелогов составлена из четырех частей, как легко догадаться, – это Север, Запад, Восток, Юг. Каждая связана с путешествиями, путевыми очерками, путевыми заметками. Только жанры этой прозы другие, тут нет путеводителя, тут нет советов, тут нет ничего такого, что могло бы быть полезно путешественнику, потому что это лирическая исповедь автора, который не может остановиться, посетив 70 стран, по-прежнему изнывает от любознательности.

Дао в прямом смысле – это путь, но это тот Путь, который ведет не к расширению, а к углублению. Мне представляется, что подлинная путевая проза строится как драма. В первом акте мы собираем информацию, это – экспозиция. Перед тем, как куда-нибудь уехать, я месяц, два, три читаю книги этой страны, ем ее еду, смотрю фильмы этой страны, и в конце концов, когда я знаю уже больше, чем экскурсовод, который мне будет эту страну показывать, я отправляюсь в путь с полным знанием доверху.

Но когда ты полон знания, ты не можешь ничего нового узнать. Есть об этом буддийская притча. Приходит к учителю человек и говорит: "Научи меня". Тот говорит: "Давай чаю сначала выпьем". Наливает чашку чаю, уже перелился чай через чашку. Ученик говорит: "Переливается же чай". Учитель отвечает: “Видишь, когда ты полон, то ничего больше не влезет". Поэтому в третьем действии путевой прозы все должно измениться. Ты понимаешь, что увидел совсем не то, чего ждал, и эта перемена меняет путешественника, в эпилоге он возвращается не таким, как приехал. Желательно, чтобы он был мудрее.

Такая драма разворачивается на каждой странице сборника "Дао путника". Там есть все на свете, например, большая часть "Пенаты" посвящена балтийским странам. Там есть "Югославская тетрадь". Не знаю почему, но меня очень много переводили на сербский, хорватский, черногорский, теперь у них много языков, и я часто ездил туда.

Короче, в книге есть всё, что я люблю, и всё, что я привез. Но интересно, что это "всё" – не то, за чем я ездил. Одно дело поехать в Париж и увидеть там "Мону Лизу", а с другой стороны – клошара на мосту, и ты не знаешь, что важнее, потому что "Мону Лизу" ты и так не забудешь. Вот такая избранная путевая проза и составила эту книгу. Именно избранная, потому что я тщательнейшим образом отобрал все, что написал за последние 30–40 лет, скомпоновав книжку-отчет.

Занятно, что это еще одна моя книжка с восточным названием. У меня есть "Дзен футбола", "Камасутра книжника”, теперь – “Дао путника", моя восточная полка растет.

Иван Толстой: А теперь последняя рубрика – "У нас в Нью-Йорке". Александр, что интересного произошло в Нью-Йорке за последние дни?

Александр Генис: Всегда масса интересного происходит в Нью-Йорке. Так, в мае прошел симпозиум "Поэтика протеста", приуроченный к 60-летию Марка Липовецкого, талантливого ученого, профессора Колумбийского университета, которого очень любят его студенты, аспиранты и коллеги-профессора. Этот симпозиум произошел в квартире самого Марка Липовецкого, потому что протестующие студенты Колумбийского университета довели дело до того, что полиция перекрыла доступ к университету. В результате все мы сидели у него в квартире и слушали доклады.

Это была очень интересная конференция, потому что, хотя она вся шла на английском языке, проблемы были только самые актуальные. Все это имело прямое отношение к тому, что происходит сегодня в России в связи с войной. Любопытный был доклад о “нанопротесте”, как теперь называется, – это мелкий протест, который на улицах российских городов позволяет выразить свое отношение к войне. Это маленькие язвительные плакатики, всевозможная антипропаганда. В частности, были игрушки, покрашенные в цвета украинского флага – желто-синие игрушки. Их показало украинское телевидение, сказав, перефразируя Пушкина: "Русский бунт бессмысленный и бессмысленный". (Дальше должно идти "беспощадный", но они переделали пушкинскую цитату.) Их можно понять: это – микробунт, но в нынешней ситуации все опасно, можно за любой пустяк получить огромный срок.

Иван Толстой: Как интересно, Александр, что квартирник у Марка Липовецкого рифмуется с тем, что происходит сейчас в России. Я уверен, что такие маленькие квартирники, маленькие симпозиумы, маленькие междусобойчики происходят и в Москве, и в Петербурге среди людей, которые не хотят выносить свои обсуждения, свои мысли в широкую аудиторию. Я думаю, что это какая-то такая насмешка судьбы.

Александр Генис: Верно, мне это напоминает юность – наши еврейские семинары отказников в Риге, когда мы собирались друг у друга на квартирах. Характерно, что семинар был еврейским, но занимались мы, например, Цветаевой. Русская литература была языком общения.

Иван Толстой: Правильно, кто же сказал, что в этом христианнейшем мире все поэты – жиды? Цветаева.

Александр Генис: Самым интересным на этом квартирнике был сам Липовецкий, который читал главный доклад на его коронную тему: образ трикстера, жулика, обманщика, который всегда увлекал фантазию человека, начиная с Гермеса или Локки до наших дней. Марк говорил о фигуре трикстера в советской и постсоветской культуре: Хулио Хуренито, Беня Крик, Остап Бендер, Иван Бабичев, Сандро из Чегема, Веничка Ерофеев, вплоть до Деточкина в исполнении Смоктуновского. После доклада я его спросил, кто такие трикстеры у власти. Липовецкий сказал, что они – главные фигуры в постсоветской политике – от Жириновского до Путина и его двойника Евгения Пригожина.

Иван Толстой: А еще что было в Нью-Йорке?

Александр Генис: Читка премьеры пьесы Михаила Дурненкова, которая называется "Дива". Я к стыду своему лишь недавно узнал о драматургии Дурненкова, прочитав его несколько пьес, которые мне страшно понравились. И крохотная пьеса "Красная чашка”, которая воскрешает поэтику Беккета, и интересная, крупная, умело сделанная пьеса "Война еще не началась", она написана действительно до войны в 2015 году, хотя Крым уже был захвачен. Эта пьеса чрезвычайно интересная, тонко сделана.

Он живет в Хельсинки, работает теперь в европейском театре, всюду ставят его пьесы, в Америке тоже. И вот мы с ним познакомились в Нью-Йорке, где Михаил представил новую пьесу. В ней два героя – он и она. Я не хочу раскрывать интригу, но это "me too" наоборот. Главное, опять-таки, как это сделано: в основе – сломанный диалог, такой, как бывает в пьесах Чехова. Роль дивы исполняла Светлана Ефремова, актриса, которая играет во многих американских сериалах, она известный персонаж в голливудской жизни.

Это любопытная история, сейчас русских актеров много за границей. Если раньше всех русских, скажем, в "Джеймсе Бонде" играли иностранцы, они говорили "Грышка", “Мышка". Теперь этого уже не услышишь, в кино все хорошо говорят по-русски. Это обнадеживает, потому что появляется и русский театр за границей, и русские актеры находят себе место, и все больше и больше набирает обороты эмигрантская культура.

Иван Толстой: Но не все же в Нью-Йорке происходит в квартирах и в замкнутом пространстве, есть и общественные, так сказать, площадки, извините за выражение, как, например, знаменитый ресторан "Самовар". Недавно прошел очередной день рождения Иосифа Бродского. Неужели "Самовар" пропустил этот день?

Александр Генис: Не дай бог! Нет уже Романа Каплана, который был главным мотором этих праздников, но традиция осталась. Я ни разу не пропускал день рождения Бродского, как и день его смерти, который тоже отмечается в "Самоваре".

И на этот раз все было тоже очень интересно. Полным-полно народа – полный зал. Открывала все это Вера Павлова. Что необычно, потому что Вера Павлова, как сказала великий знаток поэзии Бродского Валентина Полухина, – единственный поэт, который избежал влияния Бродского. Во многом она – его антитеза. Тем интереснее, что именно Вера открывала вечер Бродского, читала его стихи наизусть, как требовал он сам от своих студентов.

Было очень много молодых людей. К сожалению, наше поколение было мало представлено – нас становится все меньше и меньше.

Чтобы понять молодых, я спросил у Насти Валеевой, молодой женщины, которая с большим энтузиазмом устраивает подобные события, что их поколение видит в Бродском такого, чего мы не видим". Она сказал, что для ее сверстников с Бродского просто начинается вся остальная поэзия. Можно любить других поэтов, но первый всегда будет Бродский, и с этого начинается зрелость.

Вот тут я вспомнил слова Бориса Гребенщикова. Он мне когда-то сказал, что эмбрион становится человеком, когда в первый раз услышит "Битлз". Вот Бродский и есть наш “Битлз" – от него идет все остальное. Причем он заменяет сразу всех четверых, которых, кстати, очень любил. Он даже перевел "Желтую субмарину”. Думаю, что с "Битлз" у Бродского было много общего, вкус к свободе в первую очередь.

Иван Толстой: И на финал под занавес я приготовил маленькое интервью, маленькую беседу. На экране мы сейчас увидим и вас, Александр, в Нью-Йорке, и Веру Павлову, о которой вы рассказывали. Вера Павлова отвечает на ваш вопрос об Иосифе Бродском.

Александр Генис: Вера, ваши стихи кардинально отличаются от стихов Бродского. Как вам жить со стихами Бродского – они мешают, помогают?

Вера Павлова: Я рада, что есть стихи Бродского. Я однажды на пляже прочитала за месяц полное собрание Бродского – от первого тома до последнего. Это было очень поучительно, такого головокружительно роста нет ни у одного поэта.

Александр Генис: Размер стихотворения для вас очень важен. Бродский – автор длинных стихов, но вы считаете, что длинное – это не стихи.

Вера Павлова: Можно и так сказать.

Александр Генис: И как же быть с Бродским?

Вера Павлова: Он исключение, только ему можно было писать длинные стихи.