Иван Толстой: Что нового? Я думаю, что на прошлой неделе все смотрели, конечно, дебаты двух кандидатов в американские президенты, и не может такого быть, что это не главная новость и у вас, и во всем мире, правда, Александр?

Александр Генис: Бесспорно! Один шведский дипломат как-то сказал, что Америка играет такую важную роль в мире, что ее президента весь мир и должен выбирать.

Но главная новость сегодня – последствия этих дебатов. Потому что сейчас каждый день тысячи и тысячи людей обсуждают одну и ту же проблему: следует ли Байдену выйти из президентской гонки? 72% американцев считают, что следует. Но его поддерживает семья, его поддерживают бывшие президенты – и Обама, и Клинтон. Что будет дальше – неизвестно.

Сами дебаты произвели странное впечатление. С одной стороны, Байден казался безнадежно дряхлым. Но если читать стенограмму, то получается, что он все говорил правильно. А вот Трамп был в своей тарелке. Почти каждое его утверждение сопровождалось данными “фактчекинга”: ложь, фальшивая, недостоверная, бездоказательная информация.

К тому же Трамп просто не отвечал на вопросы, которые ему задавали. Его спросили, как он собирается организовать депортацию всех нелегальных иммигрантов (по разным оценкам, это около 11 миллионов). Все мы хотели узнать, сколько эшелонов понадобится, сколько конвоиров, куда он собирается депортировать эти миллионы людей. Вместо ответа на этот вопрос Трамп сказал, что Байден очень плохой президент. Один аналитик подытожил дебаты так: ложь против старости.

Тем не менее для меня дебаты – праздник демократии. Я не пропустил их ни разу, ведь в России их не было и нет. Однако именно дебаты создают гражданское общество. Потому что когда люди участвуют в них своим вниманием, болеют за кандидатов, обсуждают результаты, то в стране рождается гражданское сознание. Каждый принимает ту или другую сторону, взвешивая аргументы. Собственно, так родилась демократия в Древней Греции, так она живет сегодня.

Давайте, Иван, представим себе, что на всех выборах Путину пришлось бы дебатировать с Навальным. И чтобы это показывали по всем каналам. И чтобы свободная пресса ловила кандидатов на каждом вранье. И чтобы все зрители бесстрашно обсуждали результаты. Если бы такие дебаты были возможны в России, то она сегодня была бы другой страной.

Иван Толстой: Новости бывают не только политическими или не прямо политическими, но и политико-социальными, культурными, такой бывает интересный винегрет и замес. Вот, например, выражение последних дней, уже ставшее вирусным, все социальные сети высказались, его можно употреблять разве что в качестве пародии: я имею в виду выражение "новые тихие".

Известный блогер, эссеист, издатель и редактор Сергей Николаевич посмотрел фильм, который был снят об Иване Урганте. Ивана Урганта уж совсем не надо никому представлять – это знаменитый телеведущий. Фильм "Иваново детство". Сергей Николаевич написал такую рецензию, и я ее процитирую, а потом хочу вас кое о чем спросить, Александр.

Посмотрел фильм "Иваново детство" Николая Солодникова про Ивана Урганта. Почти полтора часа сплошных воспоминаний! А ведь Иван еще совсем не старый человек. И про Комаровское кладбище очень многозначительно. И про свои сны. На самом деле я не люблю слушать про чужие сны. Есть в этом что-то старческое, даже старушечье. Плохие приметы, хорошие приметы. Кому до этого есть дело? Не Феллини ведь. И не Тарковский.
Но в исполнении Ивана, взобравшегося зачем-то на железную крышу, рассказ про сон показался мне трогательным и даже милым. И вообще былая его искрометность главного шоумена страны не то чтобы поблекла или потускнела, но приобрела какой-то дополнительный план, новый тембр.
Так бывает, когда пытаются шутить в доме покойника. И правда, сколько же можно рыдать и рвать на себе одежды! Ничего уже не изменить, никого не воскресить. Надо как-то жить дальше…

Мне кажется, фильм Солодникова интересно рассматривать как первую декларацию "новых тихих". Осторожный манифест оставшихся. Плачем только во сне, страдаем исключительно молча. О главном не говорим ни в кадре, ни за кадром. Обмениваемся всепонимающими долгими взглядами, исправно ходим на все похороны, обильно цитируем Мандельштама, любуемся петербургскими видами, гадаем по "Урании" Бродского…
Программа-минимум для русского интеллигента времен СВО.

Иван Толстой: И вот теперь вопрос: как вы думаете, Александр, может ли из тихого омута родиться что-то значащее, что-то важное, серьезное – или для того чтобы социальное высказывание набрало какое-то свое значение, свой вес, непременно нужно, чтобы был эффект разрывающейся бомбы?

Александр Генис: Короткий ответ – может.

А развернутый ответ надо начать с того, что, во-первых, Сергей Николаевич хорошо пишет, мне понравился этот его абзац. Что касается "новых тихих", то дело в том, что они не очень-то отличаются от "старых тихих", которых я хорошо знал и застал, когда жил в Советском Союзе. Кем были "тихие" тогда? Инвалидами застоя, которые после хрущевской оттепели вступили в брежневскую зиму 70-х. Из них вышло много интересных писателей. Например, метафизики советской жизни Юрий Трифонов и Владимир Маканин. Они не были диссидентами, не сидели в лагере, но они использовали те возможности, что были.

Поскольку мы вошли в дурную колею повторов, то можно предсказать будущее по опыту прошлого. Мариэтта Чудакова когда-то интересно описала литературу 1930-х: "Чем страшнее был террор, тем больше было природы". Чем большее сажали, расстреливали и убивали, тем чаще писатели писали про охоту, рыбалку, огород, сад – это была этакая “дачная словесность”, которая обходила власть по обочине.

Иван Толстой: Что же ждет “новых тихих”?

Александр Генис: Знакомые этапы. Сначала – самоцензура, страх навредить себе и другим. Потом – расцвет эзоповой словесности. Это особое искусство, расцветшее в советских условиях. Только что в издательстве “НЛО” очень кстати вышла книга Льва Лосева.

Это его диссертация об эзоповом языке. Я ее читал еще в рукописи, которой Лосев поделился еще в 80-е. Эта диссертация позволила ему занять профессорский пост в очень престижном Дартмутском колледже. Там он подробно, со схемами описывает устройство эзоповой словесности. Иногда она приводит к таким шедеврам, как книга "Юрий Тынянов" Аркадия Белинкова.

Следующий этап – самиздат. Когда все возможности будут исчерпаны, начнется бегство литературы в самиздат. С интернетом это, наверное, проще, чем было тогда, но, может, и не очень, если учесть, как блокируются все сайты.

И наконец, самиздат перерастает в тамиздат. Сперва произведения писателей оказываются на Западе, а потом и их авторы. Таким образом происходит восстановление зарубежной русской литературы. Вот что ждет "новых тихих".

Иван Толстой: Спрашивается: какое наследство оставляют "тихие"?

Александр Генис: Они оставляют будущему читателей, а читатели – это главная партия в России. Читатели учатся скепсису, читатели получают прививку от державной пропаганды. Возможно, это и есть главный интеллектуальный ресурс России – читатели, которые знают, что власть лжет, что телевизор – гадость и все, что говорят газеты, – неправда. Читатели верят лишь тому, что появляется в обход . Поддержка таких читателей – заслуга "тихих". Я думаю, уже за это их не следует их пинать, тем более нам, живущим на свободе.

Иван Толстой: Наша следующая рубрика – "Фабрика кино". 80 лет исполнилось высадке союзников в Нормандии, знаменитый D-Day 6 июня. Конечно, у каждой страны, участника и не участника Второй мировой, есть свои какие-то священные коровы, священные места, мемы, имена и так далее. Но надо сказать, что на Западе, по-моему, с большим уважением относятся к общей памяти о войне, чем в России.

В России всегда были претензии, что вот, мол, на Западе не помнят наших достижений, наших жертв. Как же, Сталинградом, по-моему, чуть ли не в каждом городе мира так или иначе отмечают улицу, площадь, переулок, какое-то здание, памятник. А вот что-то я не припомню, чтобы, скажем, где-нибудь на Клязьме была бы площадь Эль-Аламейн или даже в Москве какой-нибудь переулок Иво Има или Иво Джима, как его произносят. Если я что-то путаю, если я что-то забыл, пусть меня поправят.

Тем не менее 80 лет высадки союзников, на эту тему существует масса мировых фильмов, но в Америке есть два фильма классических. Как вам кажется, в эти дни их не забывают, продолжается эта традиция?

Александр Генис: Эти фильмы никогда не теряют зрительского внимания. Тем более в этом юбилейном году. На мемориальных встречах во Франции Байден связал D-Day с новой войной, с агрессией Путина в Украине. Он сказал, что угрозы миру напоминают те, что были во времена Гитлера. “Америка, – сказал Байден, – весь свободный мир показал, чего может достичь демократия. Отвесные скалы Нормандии, на которые под пулеметным огнем забираются солдаты. D-Day – это память о том, что может сделать демократия, если она объединена”. Это, конечно, был прямой призыв президента к борьбе с путинской агрессией.

Что касается кино, то я очень люблю фразу Анджея Вайды: "Чтобы происшедшее стало частью национальной истории, о нем надо снять хорошее кино”. И уж польский мастер знал толк в историческом кинематографе.

В Америке есть два главных фильма на эту тему. Один – “Самый длинный день", фильм 1962 года, который в старых добрых эпических формах показывает с разных сторон все, что произошло в этот день. В нем участвовали кинематографисты всех участвовавших в высадке стран, включая Германию. Я этот фильм пересматривал несколько раз, потому что он очень интересно построен. Мы следим за событиями глазами многих героев, которых мы узнаем и любим. У них всех – разные лица, разные характеры. А вот у фашистов лица нет, только мундиры. И это говорит о том, что демократическая армия противостоит тоталитарной. Это тонкий момент, прием, который работает.

Другой фильм снимался уже для следующего поколения. Это "Спасая рядового Райана” 1992 года. Я его смотрел в кино летом, как раз перед 4 июля. Я тогда еще подумал, что, не дай бог, придет парень на свидание с девушкой в кино, а там показывают то, чего страшнее нет.

Но Спилберг так и задумал свой фильм. Его первые 20 минут уже вошли уже в историю батального кино навечно. Там показывают, что такое фронт. Это снято будто бы любительской камерой: все прыгает, нерезко, нелогично. Но именно имитация любительской съемки придает кадрам ощущение истинности.

Если первый фильм рассказывает о борьбе демократия против тирании, то второй – это конфликт войны против мира. Спилберг вернул новому поколению, для которого война – это видеоигра на экране, реальность сражения. Вот как выглядит война настоящая, говорит своим фильмом Спилберг, и это очень страшно. Хорошо бы этот фильм показывать в России тем, кто вербуется на войну в Украине, – чтобы они посмотрели, что их ждет на передовой. Я недавно слышал, что российская армия теряет тысячу человек в день в этой мясорубке.

Батальное кино Америки создало два шедевра, которые останутся, потому что D-Day – это живая память Америки.

Надо добавить, что этот юбилей, может быть, последний, на котором присутствовали участники легендарной операции. Средний возраст ветеранов, которые приезжали в место высадки, сто лет.

Иван Толстой: Да, я абсолютно убежден, что человек, посмотревший такие фильмы, если он не выродок, никогда не сможет сказать: "Можем повторить".

Еще о кино. Умер Дональд Сазерленд, знаменитый актер, ему было почти 89 лет. Он обладатель множества всевозможных кинематографических наград. Но человечество помнит его, мне кажется, больше всего по роли Казановы в знаменитом фильме Феллини. Фильм вышел в 1976 году, незадолго до того, как вы, Александр, появились сами в Америке. Интересно, помните вы впечатления того времени?

Александр Генис: Первый год в Америке было время кино. В Гринвич-Виллидж тогда был кинотеатр повторного фильма, и каждое воскресенье мы все туда ходили, чтобы посмотреть то, чего не видели в России. Там весь зал говорил по-русски и жадно глазел на экран: Антониони, Бергман, Феллини, в том числе его "Казанова", который на первом просмотре произвел на меня впечатление холодного фильма. Но Сазерленд был хорош. 200 ролей он сыграл в кино и на телевидении, иногда он снимался в шести фильмах в год. Так вот, когда его спросили, в каком фильме он ценит себя больше всего, ответил так: "Дело не во мне, а в режиссере. Для актера нет ничего важнее, чем сниматься у Феллини".

Но тут надо вспомнить, что и Сазерленд изрядно намучился, и Феллини с ним намучился. Феллини рассказывает, как проходили съемки. Сазерланд спрашивает, что он должен играть. Феллини говорит: “Ничего. Это как если бы я взял кота на роль, а тот бы спрашивал, что ему играть”. Тогда Сазерленд поинтересовался, о чем он должен думать, исполняя роль, что он должен про себя говорить. Феллини предложил ему считать до десяти. Но актер себя все равно не щадил. Поскольку Казанова был очень сильным, Сазерленд укреплял мышцы, таская железный прут. Он даже ходил пешком в студию, а это – пригород Рима.

"Казанова" отнюдь не самый популярный фильм у Феллини, у него ведь есть такие шедевры, как "Восемь с половиной", "Амаркорд", мой любимый фильм всех времен и народов. Но когда спросили самого Феллини об этом, он сказал: “Я не могу выбрать любимый фильм, но я могу выбрать самый совершенный". И назвал "Казанову".

У меня с ним связана еще одна история. Лет 10 назад я прочитал мемуары Казановы. Они многотомные, довольно занудные, мало подробностей, в основном все про Казанову, он был еще тем нарциссом. Но я выяснил, что Казанова был в Риге! Я тщательнейшим образом обчитал строчки, посвященные Риге, и не обнаружил ни одной детали, по которой я могу узнать родные места. Рига тогда, как и теперь, была частью Европы. Там говорили на европейских языках, одевались, как во всей Европе, играли в карты по универсальным правилам. Но сам факт пребывания Казановы в Риге привел меня в восторг, и у меня родилась идея.

Я вспомнил, что Михаил Шемякин поставил памятник Казанове в Венеции. И выбрал он для прототипа Сазерленда в роли Казановы. И вот этот замечательный памятник, большой, бронзовый, был поставлен на набережной во время карнавала, а потом его сняли, потому что в Венеции нельзя ставить ничего нового вообще.

С тех пор он простаивал где-то без дела. Тут я связался с помощью моей однокурсницы, редактора рижского журнала Татьяны Фаст с отцами города Риги и предложил поставить памятник Казанове работы Шемякина в Риге. Важно, что в Латвии очень низкая рождаемость, а Казанова – великий ловелас. Можно представить, сколько будет назначаться свиданий около памятника Казанове!

Рижские власти вроде заинтересовались, обратились к Шемякину. Но тот уперся, сказал, что готов сдать памятник напрокат, скажем, на 20 лет, но не хочет его оставлять насовсем. Потом ситуация настолько ухудшилась, что стало уже не до Казановы. Но я считаю, что Сазерленд в Риге в образе Казановы был бы замечательным памятником и Казанове, и Шемякину, и, конечно, Сазерленду, которого я очень люблю.

Иван Толстой: Я уверен, что его весь обтерли бы, он стал бы золотым моментально. Конечно, влюбленные парочки ходили бы туда.

Наша следующая рубрика – "Книга у изголовья". Сегодня я выбрал для разговора интереснейший, неожиданный, а точнее, долгожданный том, толстый том под названием "Энциклопедия диссидентства" с подзаголовком "СССР". Два года назад "Новое литературное обозрение", московское знаменитое издательство, выпустило такой же том, точно так же оформленный, под названием "Энциклопедия диссидентства. Восточная Европа", а теперь те же годы, 1956-й, от ХХ съезда партии, до падения Берлинской стены, до 1989 года, описываются диссиденты Советского Союза.

Интереснейшее чтение, хотя, казалось бы, вроде и не новое. Сколько было написано о диссидентах, о правозащитниках, об инакомыслящих, и уж целая библиотека существует и мемуаров, и документов, и "Хроника текущих событий" переиздана, то есть на все вкусы есть абсолютно любые книги.

И тем не менее эта уникальна несколькими вещами. Во-первых, достоверностью сообщаемых сведений. Потому что в зависимости от редактора кто-то может пропустить какой-то ляп, кто-то может какой-то отсебятиной заняться, а здесь под редакцией Александра Даниэля, знаменитого историка правозащитного движения, сотрудника "Мемориала", сына писателя Юлия Даниэля, – под его редакцией все-таки мы прежде всего ожидаем точности, аккуратности, исторической достоверности.

Здесь есть и роспись истории правозащитного движения, истории преследований, создание тех или иных институций, всевозможных изданий, и, конечно же, гигантский, на тысячу с лишним страниц, биографический словарь со всеми подробностями. Правда, отобраны совсем не все диссиденты, их было больше тысячи, и нужно было сокращать, сошлись на 225 биографиях. Эту книжку, по-моему, из уважения, из понимания, откуда вообще корни растут, должен иметь у себя на книжной полке, а лучше раскрытой на столе всякий интеллигент, говорящий по-русски.

Это изумительный, замечательный, благороднейший, достойнейший памятник. Уж пусть интернет разрастит это издание до громадных каких-то размеров, до всей уже возможной виртуальной полноты.

А вас, Александр, я хочу вот о чем спросить: эта книга, в конце концов, сосредоточивает свое внимание на деятельности диссидентов внутри Советского Союза, а вам посчастливилось видеть, и я догадываюсь, что немало, правозащитников, высланных из Советского Союза, в изгнании.

Диссидент на чужбине. Что такое герой не у дел, какими они вам запомнились?

Александр Генис: Я бы не сказал, что они были не у дел, они всегда были у дел и оставались у дел. Подумайте, Иван, какие молодцы наше "Новое литературное обозрение" и, конечно, Ирина Прохорова. Как они мужественно продолжают сражаться за то, чтобы память о свободе не умерла. Я с вами совершенно согласен, эту книгу должен иметь каждый "новый тихий". Для того чтобы сохранять в себе достоинство и честь, надо держать такую книгу на столе и помнить, что были люди, которые жертвовали всем.

Иван Толстой: Замечательно сказали: каждый "новый тихий".

Александр Генис: Диссидентов я знал, конечно, многих. Просто потому, что давно живу в эмиграции. Это были самые разные люди, например, Петр Григоренко, замечательный человек, его любили крымские татары, которые живут у нас в Квинсе, он там был своим героем. Когда я работал в "Новом русском слове”, в газету приходил знакомиться Григоренко. Все его встречают цветами и восторгами, но в нашей типографии еще белогвардейцы работали, которые бежали когда-то с первой волной. И они сказали: "А мы не пойдем здороваться с Григоренко". Я говорю: "Почему, он же герой?" Один из наборщиков говорит: "Сталинскому генералу руки не подам".

Иван Толстой: Путаница в голове какая-то.

Александр Генис: Не без этого. Потом я перебрался на Радио Свобода, где каждый вечер после работы собиралась уникальная компания – сплошь диссиденты. Мы выпивали и слушали их лагерные истории. Я не помню, чтобы они жаловались или рассказывали что-нибудь страшное, только смешное. Это поразительно. Своего рода игра: “Нет, нас не сломаешь, мы будем все равно жить нормальной жизнью и говорить только о смешном”. Это было очень здорово.

Иван Толстой: Защитная реакция.

Александр Генис: Да, но она защищала и нас, потому что мы, зрители и слушатели, смотрели на них как на героев, но видели в них и простых людей, которые, попав в нечеловеческую ситуацию, сумели сохранить достоинство и юмор. Главный рассказчик был, конечно, Юрий Гендлер, наш начальник, директор "Свободы" впоследствии, а тогда он руководил нью-йоркской студией. Он рассказывал замечательные истории про лагерь. Например, такую. Зеков собрали на политчас. Пришла пора вопросов. Они спрашивают: ”Когда отпустят Микиса Теодоракиса?" А начальник, который решил, что речь идет о литовских националистах, сказал: "Когда он встанет на путь исправления”. Может быть, не все теперь помнят, что Теодоракис был узником “черных полковников” в Греции и знаменитым композитором.

Подобные байки рассказывал и Довлатов. Они с Гендером были главными солистами. Мне тогда не казалось это странным, а сейчас я подумал, как это поразительно: сидит зэк, сидит охранник и вдвоем рассказывают о лагере, обмениваясь смешными эпизодами.

Все мои знакомые диссиденты отличались не только мужеством, но еще тем качеством, о котором очень хорошо сказал Лотман: внутренней веселостью, которая позволяла им все пережить. Я знал людей, которые тяжело страдали в лагере, но и они никогда не жаловались. Например, Синявский, который там писал свои лучшие книги и ничего не рассказывал страшного о лагере, говорил только одно: "Я хожу и со всеми здороваюсь. В лагере со всеми здороваются, а не в лагере не со всеми, на меня уже даже в Париже оглядываются".

Иван Толстой: А жене он на свидании говорил: "Машка, здесь так интересно”.

Александр Генис: Ему интересен был фольклор, блатная песня, анекдот – вот жанры, которые его очень увлекали. Конечно, честь быть знакомым с диссидентами всегда для меня была важна, я счастлив, что я их знаю. Скажем, Павел Литвинов – мне всегда хочется встать, когда я с ним встречаюсь. Или Чалидзе, знаменитый правозащитник, большой знаток законов. Когда ему в Америке дали “премию гениев”, он купил себе милю берега на озере Шамплейн, возле Канады. Купил машину, но у него еще не было автомобильных прав. Тогда он выяснил, что на свой земле можно ездить без прав.

Иван Толстой: Миля туда, миля назад – целых две.

Александр Генис: Важно еще, что диссиденты научили нас всех предъявлять власти претензии. Их главный лозунг – уважайте свои законы, уважайте свою Конституцию, уважайте свой Уголовный кодекс. Это была пора юридического ликбеза для всей страны. Диссиденты объяснили, что закон не дышло, что закон существует и если власть пренебрегает этим законом, как это происходит сегодня, то это не значит, что она сама легальна. Ведь тоталитарная власть – и Гитлер так говорил, и Путин – играет в правосудие. Но правозащитники внесли правосознание в каждую семью, во всяком случае, в каждую семью, которая знала, что происходит в стране. Благодаря им мы знали правду о беззаконных преследованиях.

Вот вы, Иван, назвали число диссидентов: тысяча человек. Я подумал: “Тысяча, вроде бы мало”. Но, когда пришла перестройка, именно эта тысяча человек столько сделала для гласности, подготовив события, которые дали обществу начатки свободы на 30 лет. Это ведь гигантское достижение.

Иван Толстой: Последняя рубрика – "У нас в Нью-Йорке".

26 июня в скончался поэт Бахыт Кенжеев, один из основателей поэтической группы "Московское время". Он родился в Чимкенте, с трех лет жил в Москве, в 32 года эмигрировал в Канаду, после чего переехал в США. Сам себя Кенжеев называл казахом, пишущим на русском языке.

Александр, вы знали Бахыта?

Александр Генис: Конечно! Кто же его не знал в русском Нью-Йорке. Мы с Бахытом и его неразлучным другом Алексеем Цветковым пересекались все годы эмиграции. В Нью-Йорке Кенжеев был яркой фигурой – доброжелательный, открытый, полный интереса к жизни. Это, пожалуй, можно сказать и о его стихах.

Мне кажется, что лучший некролог одному поэту может написать другой поэт. На следующий день после смерти Бахыта Вера Павлова опубликовала стихотворение о нем. Им мы и помянем Кенжеева.

Кто это в чёрной раме,

самых живых живее?

Смерть отразим стихами,

медным щитом Персея.

Отгоревало пламя.

Осиротело имя.

Смерть отразим стихами –

блещущими, твоими.

Иван Толстой: Александр, как только произносишь: “Барышников полвека в Америке”, – становится страшно: неужели я так долго живу? Я помню, когда по радио сообщили о побеге Барышникова, о том, как он остался в Америке. Но вы-то его хорошо знаете. Что такое для вас Барышников и для Америки?

Александр Генис: Да, я его немного знаю и очень горжусь этим знакомством, но это частное дело, а вот для Америки он очень важная фигура. Только что этот юбилей, 50-летие жизни Барышникова в Америке, отметили в "Нью-Йорк таймс”. На первой полосе секции "Культура" был огромный фотопортрет Барышникова, да и внутри были его фотографии замечательные. Он ведь большой любитель фотографии, знает в ней толк. Журналисты "Нью-Йорк таймс" сказали, что Барышников своим приездом, своей личностью, своей харизмой, своим потрясающим искусством сделал балет в Америке массовым искусством. Когда я прочитал это, то аж подскочил на стуле. Знаете, считается, что опера – это элитарное искусство во всех странах, кроме Италии, где опера, как футбол, – это массовое искусство. Но мы не в Италии, и балет не опера. И то, что сделал для американского танцевального искусства Барышников, – его гигантская заслуга.

Я прекрасно помню, как восходила звезда Барышникова и как она слепила: он был не просто звездой, а он был номер один. Чем он умело пользовался, когда был директором балетного театра. (Кстати, он сам себе назначил зарплату – один доллар.) То, как он танцевал, – другой разговор, я не специалист, не мне судить об этом. Знатоки говорят, что это был не танец, а левитация: он зависал в воздухе, как будто земного притяжения для него не существовало.

Слава его велика в Америке. Если поставить на весы всю нашу эмиграцию, включая и двух "Нобелей" – Солженицына и Бродского, то один Барышников их, пожалуй, перевесит. Довлатов, без которого трудно обойтись, когда мы говорим о третьей волне, рассказывал по этому поводу такую историю. Пригласили деятелей третьей волны куда-то в университет на встречу со студентами. Делегацию составляли три человека: Алешковский, Довлатов и Барышников. Когда они добрались до зала, вокруг колледжа стояла толпа и конная полиция. Тут Алешковский и говорит Довлатову: "Надо же, Серега, как любят русскую литературу в Америке".

Что меня еще поражает в Барышникове – то это его постоянный и жгучий интерес к сценическим экспериментам. Ведь он достиг в балете всего на свете, но никогда не останавливался. Я помню, давным-давно он сыграл роль Замзы в спектакле по "Превращению" Кафки. Это был совершенно поразительный спектакль, который мне, в общем-то, не понравился, потому что был посвящен критике буржуазии, как часто бывает в авангардном театре в Нью-Йорке. Но Барышников играл человека, превратившегося в жука, ползая не только по стенам, но и по потолку. Смотреть на него было невозможно, потому что казалось, что у него вывихнуты руки и ноги. Пластика его была настолько великолепна, что он создал незабываемый образ таракана.

Это замечательный эксперимент, но далеко не единственный. Последний раз я с ним встречался, когда он пригласил на просмотр вполне безумного спектакля, где он сам с собой разговаривает, длинные и странные монологи какого-то авангардиста из Европы.

Я его тогда спросил, чем он сейчас занимается. Он говорит: "Ну, как чем? Театром Но, в Японию еду". То есть он участвовал в спектаклях театра Но – это церемониальный театр Средних веков в Японии, одно из самых необычных зрелищ в мире. Я однажды просидел в Кобе шесть часов на спектакле и ничего не понял. Но Барышникову – в его 75 лет! – свойственна потрясающая жажда нового.

Интересно, что в интервью, где он подводит итоги своей жизни на Западе, Барышников сказал: "Меня называют дефектором, но я не дефектор, я – селектор. Я выбрал творческую свободу, и я всю жизнь ею пользуюсь. Я счастлив, что Америка дала мне эту возможность".

Прошло столько лет, но Барышникова не забыли. И этот юбилей, 50-летие в Америке, отмечается как праздник массовой культуры, которую он, собственно говоря, и создал своим великим балетным искусством.

Иван Толстой: Забудешь ли Барышникова? Я, например, никогда в жизни ни у кого ни одного автографа не взял, но один раз оскоромился. Я пошел в Братиславе на спектакль Барышникова по Бродскому, потом с артистического выхода зашел обратно в концертный зал, дождался его, долго нужно было ждать, вышел Барышников, еще была некоторая группа людей, которые сообразили, что можно взять автограф, я поздоровался и протянул ему программку. И он с таким мрачным достоинством расписался и внимательно посмотрел мне в глаза. Очень страшный взгляд, никогда не забуду. Достоинство и гордость этого человека, цельность этой личности совершенно незабываемы.

Вот говорят: какая разница, видел ты великого человека или не видел. Вот я видел великого человека, и это производит впечатление до конца, до гроба.