"Мобилизация – это ночной кошмар". Готовы ли россияне воевать?

К двухлетней годовщине так называемой "частичной мобилизации" в России исследовательские проекты "Хроники" и ExtremeScan провели репрезентативный телефонный опрос взрослого населения России. Как относятся россияне к возможности второй волны мобилизации? Что, по их мнению, нужно делать для освобождения Курской области от Вооруженных сил Украины?

Военная обстановка обостряется, в том числе и в самой России, где на территории Курской области уже почти два месяца продолжаются бои, а в Тверской области и в Краснодарском крае в результате атак беспилотников горят военные арсеналы. The Wall Street Journal, опираясь на данные своих источников, пишет, что в Министерстве обороны считают необходимым проведение новой мобилизации в России. Однако российское руководство мобилизацию пока не объявляет: видимо, не хочет рисковать, помня о снижении своей популярности после первой волны осенью 2022 года. При этом штатная численность Вооруженных сил РФ увеличена почти до двух с половиной миллионов человек.

Социологи отмечают, что мобилизация, сильно напугавшая российское население осенью 2022 года, по-прежнему остается для людей одним из основных поводов для страха и тревоги. О результатах свежего исследования рассказал Радио Свобода исследователь проекта "Хроники", политолог Всеволод Бедерсон.

– Мы спрашивали прямо: если для продолжения "спецоперации" потребуется новая мобилизация, как правильно поступить? Давали варианты: провести еще одну мобилизацию или остановить военные действия, заключить мирное соглашение с Украиной. Результаты весьма показательны: за мобилизацию, если она потребуется, почти 29%, а за мирное соглашение с Украиной – 49% респондентов. Это показывает не столько настроенность на мир (с помощью этого вопроса мы не можем до конца это выяснить), сколько то, что новая мобилизация – это, мягко выражаясь, проблема, довольно сильно беспокоящая респондентов. Значительная часть людей к этому не готовы, даже если мобилизация станет решающим фактором для возможности продолжать войну.

По другим вопросам это тоже видно. Например, мы спрашивали: какие из перечисленных событий респонденты хотели бы, чтобы произошли в ближайший год. Вариант "мобилизация мужчин для участия в СВО" выбрало 22% опрошенных, а мирный договор с Украиной со взаимными уступками – 63% респондентов. Здесь есть динамика. В январе 2024 года, в нашем предыдущем опросе, мобилизацию выбирали около 15%, то есть мы видим рост где-то на 6%, а вариант мира с Украиной (тогда была более мягкая формулировка: "перемирие") выбирали 58%, и здесь рост почти на 5%.

Мобилизация и перемирие, мир – это темы, действительно заботящие россиян. Как только мы начинаем ответы на первый вопрос (мобилизация или остановка военных действий) пересекать с ответами на другие вопросы, например, на вопрос о поддержке гипотетического решения Владимира Путина "вывести российские войска с территории Украины и начать переговоры о перемирии", то группа сторонников мобилизации, которую при этом можно вычленить, сокращается до 14–15%.

Жесткие сторонники мобилизации – это, похоже, те же самые принципиальные сторонники войны, читатели Z-каналов, для которых мобилизация – своего рода символ веры, элемент сложившейся ценностной картины мира, залог вероятной победы. Они готовы ругать собственное начальство за то, что оно не делает войну народной, призывают всех на защиту так называемого "русского мира". Для всех остальных мобилизация – это проблема, опасность, риск, сложности и то, чего очень сильно не хотелось бы.

Получается некоторая поляризация мнений: мобилизация является требованием жестких сторонников войны и совершенно точно не поддерживается ее противниками и, вероятно, теми, кто не готов прямо выражать мнение по этому поводу.

– Вы задавали два связанных между собой вопроса: какие из перечисленных событий произойдут в ближайший год и какие вы бы хотели, чтобы произошли? Как тут распределились мнения?

– Здесь мобилизации ждут 41% опрошенных, а мирного договора с Украиной – 36%. Если же спрашиваем о том, чего хотели бы люди, тут, как я уже сказал, соотношение: 22% сторонников мобилизации против почти втрое большего количества желающих мирного договора с Украиной со взаимными уступками. Тут нет противоречия, так как это не бинарный вопрос, а множественный выбор: люди могли выбирать разные варианты ответов; возможно, кто-то выбирал и мобилизацию, и мирный договор. Все это очевидно говорит о запросе на мир, на завершение войны, а также – о росте поляризации в обществе по этому поводу. Возможно, эти поляризованные группы жестких сторонников и жестких противников мира уменьшаются (сейчас я пока не могу точно это сказать, это гипотеза), но разрыв между ними как будто увеличивается, и их требования и желания тоже более радикальны.

Всеволод Бедерсон

– Какие варианты предлагают опрошенные для освобождения территории Курской области от ВСУ?

– Здесь тоже был множественный выбор, несколько вариантов ответа. Провести взаимный обмен территориями – 18%, провести новую мобилизацию – 19%, отправить в Курскую область солдат-срочников – 7%, перебросить российские войска с новых территорий – 17%, еще 3% – оставить все как есть. Здесь 30% затрудняющихся с ответом – это довольно много для вопросов подобного рода. Видимо, этот вопрос воспринимается в значительной мере как экспертный, а люди просто не знают, как правильно поступить. Второе, что это может отражать: какой-то единой позиции, которую предлагает по этому поводу российская пропаганда и к которой можно присоединиться, нет, то есть телевизор не сообщил, что делать, поэтому и существует большое количество тех, кто не может определиться, поскольку нет социально одобряемого ответа.

Тут мы видим еще, что солдаты-срочники – это в целом табуированная тема, то есть очень мало кто готов отправлять их в горячую точку, даже среди тех, кто прямо заявляет о поддержке войны. В этой последней группе жестких сторонников войны только 9% готовы отправить в Курскую область срочников для освобождения ее от ВСУ. Получается, что и для лоялистов, и для противников войны срочники в этом смысле неприкасаемы.

У нас был еще вопрос: что, по мнению респондента, является более важной целью для российской армии – вытеснение ВСУ из Курской области или продвижение на фронте в Донецкой области? Здесь мнения тоже распределились показательно: вытеснение из Курской области видится первоочередной целью 53% респондентов, а продвижение в "ДНР" – 14%. Здесь тоже обращу внимание на очень большую долю затруднившихся с ответом – 31%. Видимо, причины те же. Этот вопрос предполагает некоторую экспертность, люди думают: я человек не военный, не знаю, что нужно делать. Опять же, пропаганда и тут не сформулировала какой-то социально одобряемый вариант. Но в целом больше половины опрошенных ответили, что важнее вытеснение ВСУ из Курской области. И это, похоже, входит в некоторое противоречие с заявлениями Владимира Путина, который про Курск высказывается мало, а в публичных выступлениях скорее комментирует события на фронте в Украине. Это довольно любопытно.

– Готовы ли сами опрошенные поучаствовать в военной операции?

– Об этом мы спрашивали только мужчин с 18 до 60 лет. Не готовы поучаствовать 30%, готовы добровольно 14,5%, готовы в рамках приказа 32,5%, а все остальные отвечали: "не подлежу мобилизации", затрудняюсь ответить, – и примерно каждый десятый отказался отвечать на этот вопрос.

Здесь интересно взглянуть на возрастное распределение. Менее всего готовы участвовать в войне самые молодые, то есть мужчины в категории 18–29 лет: их 36%. А больше всего готовых поучаствовать добровольно в самой старшей категории, 50–59 лет: это 26%. Готовы поучаствовать в рамках приказа больше всего в категории 40–49 лет (37%). Если смотреть динамику, то по сравнению с январем количество готовых поучаствовать сократилось примерно на 5% во всех возрастных группах, вне зависимости от того, добровольно или по приказу.

– У тех, кто готов поучаствовать, вы спрашивали: пробовали ли вы записаться добровольцем после начала СВО, и если пробовали, то что помешало? Что говорят люди?

– Среди ответивших "готов добровольно поучаствовать" не пробовали записаться 71%, подавляющее большинство. Тех, кто ответил "готовы добровольно поучаствовать, но не пробовали", около 30%. Там разные причины того, что помешало им довести дело до конца, но варианты довольно тривиальные: "сказали, что нет вакансий", "жена не пустила", "с работы не отпустили", "заболел".

– Получается, что даже те, кто готовы на словах, на деле как раз не готовы участвовать в войне?

– Именно так.

– Как в целом, исходя из этих данных, вы бы охарактеризовали отношение в России к мобилизации на данный момент?

– Мобилизация для людей – это такой ночной кошмар, живущий под кроватью. Как будто все знают, что ее нет. Точно как с ночными страхами: если днем заглянуть под кровать, то там ничего не будет, но в ночи там что-то шевелится и копошится, все время напоминая о том, что в самый неподходящий момент оно может из-под кровати выскочить. Россияне этого очень не хотели бы, они опасаются новой волны мобилизации.

В прошлый раз мобилизация стала суперстрессом для большого количества людей, вне зависимости о того, бежали они из страны, оказались призванными в армию или их вообще это не затронуло, – все люди в значительной мере испытали тот или иной стресс, в том числе и родственники мобилизованных. Это мы видели по данным всех предыдущих опросов, причем не только нашего проекта. Россияне очень не хотят мобилизации, но не уверены, что ее нельзя ожидать от родного государства.

Прощание с мобилизованным. 11 октября 2022 года

– А что, на ваш взгляд, означает эта демонстративная готовность поучаствовать в войне у довольно существенного процента людей?

– Как мы видим, это довольно лицемерная готовность: готовы-то они готовы, но в итоге на самом деле не готовы. Даже те, кто ответили "готовы добровольно", то есть с высокой вероятностью люди идеологически заряженные, мотивированные, способные объяснить себе цели войны, фактически ничего для этого не сделали, а те, кто попробовали, и то в значительной мере не довели дело до конца. Так что эта готовность скорее отражает свойственную российскому обществу и политике игру: мы делаем вид, что готовы вас поддержать, а вы делаете вид, что опираетесь на наше мнение.

– Насколько трудно проводить такие телефонные опросы в военное время?

– Если брать чисто техническую сторону, то это нетрудно, респонденты общаются довольно охотно. Мы, кстати, спрашивали о мотивации поучаствовать в опросе. 40% ответили, что было интересно послушать вопросы, 25% хотели высказать свое мнение, чуть больше, 27%, – "просто было свободное время". На самом деле в авторитарных условиях, в условиях несвободы люди воспринимают звонящего им оператора как некоторую функцию от большой власти. По их представлениям, если кто-то что-то спрашивает, то это власть хочет понять, что происходит, "а я в ответ могу узнать, что интересует моих больших начальников". И мы видим, что самый распространенный ответ – "было интересно послушать вопросы". Людей интересует, что пытаются у них узнать.

– Хотя в данном случае это же вовсе не власть интересуется.

– Само собой. Но логика респондентов, похоже, именно такая. И она, кстати, не сказать чтобы совсем неправильная, ведь кто-то точно будет делать выводы на основе полученных данных. А для четверти респондентов это способ своего рода психотерапии на политические темы и социальные темы. Люди хотят высказать свое мнение, адекватных каналов донесения этого мнения нет, а здесь они в анонимной форме могут все рассказать так, как считают для себя честным.

– С самого начала войны идет спор о том, имеет ли смысл проводить массовые опросы в такой ситуации. Вы не считаете, что все-таки можно получить искаженную картину? Ведь многие боятся отвечать. Анонимный опрос или не анонимный, но телефонный номер-то респондента при этом известен. А за высказанное "неправильное" мнение о войне можно подвергнуться репрессиям, вплоть до тюрьмы, и людям это хорошо известно.

– У меня, конечно, предвзятый ответ: моя работа все-таки связана с опросами. Опрос – это исследовательский инструмент, и как любой другой инструмент, он имеет свои ограничения. С помощью опроса мы можем уловить какие-то верхние слои, понять направления, тенденции, динамику с учетом того, что есть социально одобряемые ответы, что респонденты могут бояться, что повышается доля тех, кто вообще отказывается говорить с интервьюером, и так далее. Но при этом есть же еще качественная методология: делая интервью с каждым отдельным человеком, мы можем узнать какие-то детали, которые никогда не узнаем с помощью массового опроса.

Понятно, что все ограничения, которые существуют для опросов в авторитарных несвободных условиях, абсолютно справедливы: люди часто дают социально одобряемый ответ, фальсифицируют свое мнение в пользу того, как, по их мнению, правильно было бы ответить. Но все-таки анонимные телефонные опросы имеют свою объяснительную силу и на них стоит обращать внимание. На мой взгляд, да, опрос – это рабочий инструмент, и по общей совокупности ответов, а также других методов общая картина вполне видна, – полагает исследователь проекта "Хроники" Всеволод Бедерсон.

Основной вывод, который делают социологи из своего исследования: россияне всё больше готовы к компромиссу с Украиной, всё меньше – к продолжению войны и новой мобилизации.

Об отношении в России к мобилизации и о проблемах мобилизованных рассуждает эксперт в области защиты прав военнообязанных (его имя мы не называем из соображений безопасности).

– Если сравнивать с прошедшей в 2022 году волной мобилизации, то, я думаю, в случае второй ее волны уже не весь народ, кому пришли повестки, будет так же легкомысленно бежать в военкомат в четыре часа утра. Ведь тогда еще никто не понимал, что это такое, на сколько это затянется и что будет дальше. А теперь все уже поняли, что это надолго, никакой ротации нет, поэтому, скорее всего, народ будет поосторожнее. Во всяком случае, будет какая-то движуха избегания.

– По вашим наблюдениям, люди опасаются новой волны мобилизации?

– Конечно, опасаются. Я все время разговариваю с мужчинами мобилизационного возраста и вижу, что все постарались как-то устроиться с бронированием на работе или еще с какими-то отсрочками, даже и по поводу здоровья. Несмотря на приказ Шойгу, все-таки есть заболевания, с которыми не могут мобилизовать: например, инсулинозависимый диабет первого типа. Но их же там, больных, уже тогда намобилизовали очень много, а уволить нельзя! Согласно этому приказу, они не должны были там оказаться. Так что люди должны проверить свое здоровье и найти поводы для освобождения, ведь у мужчин около сорока кризис среднего возраста и на здоровье отражается.

Мобилизованный во время учений на полигоне

В приказе Шойгу, выпущенном еще до первой волны мобилизации, перечислены заболевания, с которыми человек не может быть мобилизован. Там есть сердечные и другие тяжелые заболевания. Правда, ВИЧ и гепатит С там почему-то не упоминаются, и людей с этими болезнями можно мобилизовывать – их и мобилизуют. А им ведь все время надо принимать терапию, и как это возможно на фронте?! Да и опасность заразиться от них другим людям гораздо выше в условиях фронта.

Но в целом сейчас люди немножко встряхнулись, и для них пишут вполне правильные рекомендации: появились вменяемые телеграм-каналы, посвященные этой теме. Так что информацию найти можно, было бы желание.

Тут еще, правда, пришла новость об этом электронном реестре военнообязанных, по которому повестки рассылаются через Госуслуги. Но я пока не понимаю, как это будет работать и будет ли работать вообще. Они этот реестр сделали, Минцифры и Минобороны опробуют его на нескольких субъектах Федерации. И, конечно, все понимают, что это не временно, это не сборы на два-три месяца, и не "сверка учетных данных": пришел по повестке в военкомат, попал на фронт – значит, будешь там до упора.

– В первую волну действительно было много неопределенности, неведения, люди не понимали, что происходит, поэтому многие без особых опасений шли в военкоматы.

– Так и начальники не знали, что будет! Кто думал, что они останутся там навсегда? Указ о мобилизации не отменен, и этот пункт, что увольнения военнослужащих запрещены, так там и болтается. Мобилизованных много, ситуации разные. Много раненых, которых не увольняют. Появилось достаточное количество семейных обстоятельств, по которым можно было бы и отпустить людей: скажем, маленькие дети с онкологией в больнице, операция за операцией. Один мужчина написал правозащитникам: жена арестована, ей грозит большой срок, а ребенку два года, никаких родственников нет, и его хотят забрать в детский дом, а отца послать на "спецоперацию". Он мобилизованный, сейчас служит по контракту, но вот изменилось семейное положение и надо увольнять. Но и одиноких отцов все равно не увольняют.

– Продолжается ли скрытая мобилизация?

– Мобилизации как таковой нет, есть предложения заключить контракт. Реклама везде, на работе какие-то разнарядки. Где есть учетно-военные столы, там тоже пытаются прессовать. Прессуют призывников, чтобы они подписывали контракты, хотя жалоб на это от солдат по призыву стало меньше. Раньше только призыв прошел, только они в часть попали – и тут же сыплются жалобы. Сейчас не так много.

– С какими еще обращениями мобилизованных в прошлую волну приходится сталкиваться правозащитникам, на что жалуются люди?

– Все то же самое: нужно лечение, но не лечат, не отпускают в отпуска, обещанные Путиным раз в шесть месяцев, не демобилизуют раненых.

Правда, позавчера я в первый раз увидел решение: категория Д, не годен к военной службе. Но там жена молодец, прямо пример, единственная идеальная жена в Российской Федерации! У мужа тяжелое ранение, осложнение на тазобедренный сустав, а его не лечили, ничего не делали, пока она за это не взялась. Правозащитники ей помогали, говорили, что делать, она все выполняла, и в результате теперь у нее есть заключение военно-врачебной комиссии, что у него категория Д и к военной службе он не годен: теперь его надо увольнять и получать страховку. Но это, пожалуй, единственный случай за весь период с начала первой волны мобилизации, то есть за два года!

Всплыла еще одна проблема с мобилизованными и вообще, с этими новоиспеченными контрактниками – оказывается, с психиатрическими диагнозами тоже нельзя человека уволить из армии, только если это наркозависимый, а остальных нельзя! Пускай у него шизофрения, паранойя, тяжелая депрессия, но раз он в воинской части, то там и останется. Кроме того, сейчас на фронте очень много людей с посттравматическим стрессовым расстройством, а если оно достаточно тяжелое, то через какое-то время переходит в психическое заболевание. И вот с такими людьми вообще непонятно, что делать.

– То есть их не увольняют и, видимо, в приказе Шойгу нет этих заболеваний?

– Именно так. Там хитрое расписание болезней, поскольку они контрактники. Только в очень тяжелых случаях можно чего-то добиться. Но вот тут один уже три раза в психушке лежал, и все равно они не хотят проводить ему комиссию, увольнять по здоровью. Представляете, чего он там навоюет?..

– На ваш взгляд, почему не получило массовой поддержки движение жен мобилизованных за ротацию в армии? Вот на днях, во вторую годовщину мобилизации прошла очередная их акция – и никакой реакции населения…

– А вот такие жены в Российской Федерации! Воюет – и пусть воюет, деньги идут, спасибо родине за это. Чего они будут бузить? Это тоже очень интересно, как родственники относятся, даже когда бойцы жалуются своей семье. Мало кто готов что-то делать для своих близких, оказавшихся в беде. Жены, матери пишут правозащитникам: вот он позвонил – не кормят, оружия нет, посылают на штурм, они отказались, а их посадили… Им говорят: ребята, есть прокуратура объединенной группировки СВО, есть интернет, есть сайт, пишите, просите военную прокуратуру вмешаться! Но нет.

– Боятся?

– Да просто не хотят! И при этом еще правозащитникам претензии предъявляют: а вы зачем, а чего вы там сидите, если не можете помочь? На самом деле есть, конечно, вещи, которые могут сделать правозащитники, но только после того, как семья сделает свою часть работы. Если сам боец не может, значит, родственники должны обратиться туда, сюда, написать, приложить документы, а потом уже, когда или нет ответа, или ответ не устраивает, могут выступить правозащитники. У правозащитников же нет связи с бойцом, невозможно даже ничего уточнить!

Свердловская область. Выдача обмундирования в областном сборном пункте "Егоршино"

Эти жены и матери звонят, пишут, просят помочь, но не сообщают практически ничего: ни как зовут, ни номера части. И на все просьбы уточнить данные эти курицы ноют: "А я думала, вы мне поможете". А как можно помочь, если человек сам совсем не хочет ничего делать?!

Потому и жен мобилизованных никто не поддержал. По фигу им всем: подумаешь...

– А что все это говорит о россиянах: то, так легкомысленно они отнеслись к мобилизации два года назад, то, что они сейчас не борются за свои права?

– Мы не узнали ничего нового про население нашей страны. Все это было всегда, во всяком случае, столько лет, сколько я занимаюсь этой темой. В массе своей люди равнодушны, никакой инстинктивной родительской любви нет, никакой семейной любви у жен к мужьям нет. Это такое, я считаю, биологическое явление – отсутствие инстинктов родительских, супружеских и всяких прочих. Просто сейчас очень много народа втянуто в такую ситуацию, когда кто-то воюет, а тут остались родственники, поэтому все это проявилось очень ярко.

Это то, что Екатерина Шульман называет атомизацией: каждый живет отдельно, думает только про себя. Это, конечно, не совсем так, потому что это все-таки семья, родственники, родные. Но по-настоящему бьется за своих очень мало кто: и за призывников, и за контрактников, и за мобилизованных. Ну, и жены мобилизованных, видимо, тоже уже устали, поняли, что все это бесполезно, потому что никакой поддержки нет. Был бы хоть один плохонький депутат или член Совета Федерации, который как-то бы их поддержал, но ведь ни одна крыса не поддержала!

А у них же есть разные возможности профессионально все это сделать: и запросы, и законодательные предложения, и много чего еще. По крайней мере, можно было бы перевести в легальную плоскость этот вопрос по поводу увольнения мобилизованных, чтобы тема была обозначена юридически. Но никто не поддержал! Я не вижу никого, к кому можно было бы обратиться. Всем по фигу все эти люди…

Вот такое равнодушие, бесчувствие – серьезная проблема, которой должны бы, по-хорошему, заниматься психологи, социологи. Но все пытаются формулировать это только в какой-то политической плоскости, а не психологической, не в личностной. А это же глубокая вещь: не просто "хорошие люди" или "плохие люди", это какое-то явление, которое, может быть, лечить надо – я этого не исключаю. Ну, ставил же в свое время один советский психиатр диагноз "социальная олигофрения".

Во всяком случае, та крайняя жестокость, которой отличались взаимоотношения в советской армии, это была патология, и то, что происходит сейчас, тоже патология. Мы об этом говорили в первую чеченскую с военными врачами, но тогда один чиновник из Главного военного медицинского управления очень обиделся, когда я сказал, что офицеров тоже надо лечить. Он покраснел, надулся, хлопнул папкой: "У меня офицеры все здоровы!" – и ушел.

С этим надо что-то делать, но то ли нет специалистов, то ли просто никто об этом не задумывается… Я пытаюсь читать и слушать в телеграме наших человековедов, правильных, квалифицированных, но все равно их точка зрения отличается от моей, она более социальная, а я считаю, что эта история – вполне медицинская.