Иван Толстой: Мичиганское издательство "Ардис", основанное в начале 70-х Карлом и Эллендеей Проффер, пребывает до сих пор в активной зоне памяти старшего поколения. Ардисовские книжки – под рукой, ардисовским авторам еще вчера можно было позвонить, а некоторым можно будет и завтра.

К тому же у многих с "Ардисом" связана какая-нибудь собственная история, причем, как правило, история приятная. Веселое имя "Ардис"!

Мне кажется, этому есть объяснение. После тяжелых политических книг "Посева", после "ИМКИ-Пресс" и морализаторской антисоветской публицистики ардисовские томики воспринимались как что-то легкое, не страшное, увлекательное, чисто литературное. Довлатов, Фазиль Искандер, Бродский, Саша Соколов, Битов – почти домашний, френдли тамиздат. Аргумент "за это не посадят при обыске" был, конечно, далеко не главным, но все-таки теплился в душе, придавая читателю дополнительную уверенность в себе.

У "Ардиса" с советской властью были скорее "стилистические разногласия", что, как мы давно убедились, и есть самое главное.

Знали мы и других западных издателей, приезжали в Россию и Вольфганг Казак, и Игорь Ефимов, и Никита Струве, но ни к кому не было столько симпатии и благодарности, как к Профферам. Жаль только, что не застали рано скончавшегося Карла. Но Эллендее дань отдали.

Этой осенью начинается международный показ документального фильма "Камень. Ножницы. Бумага", созданного Анной Наринской, Антоном Желновым и Иваном Юдиным.

О фильме стоило бы говорить в любом случае, но дело подкрепляется тем, что это очень хорошая, вдумчивая работа, ее создатели знают и понимают тему, они ее прожили интеллектуально и биографически. Не в последнюю очередь скажу, что кино это превосходно снято, эстетика кадра и чувство истории возлюбили друг друга самым убедительным образом.

Мой первый собеседник - Антон Желнов, документалист, журналист, бывший ведущий "Дождя", автор фильмов об Иосифе Бродском, об Илье Кабакове, о Владимире Сорокине.

Вам зрители еще не задавали вопрос: снимать фильм об учреждении – это же скучно?

Антон Желнов: Зрители пока не задавали такой вопрос, хотя он очень хороший вопрос, я его сам себе задавал, когда начинал работу над этим фильмом. И мы все, команда, друг другу его задавали. Но нет, не скучно, потому что, наоборот, это вызов, это челлендж, это интересно. Хуже всего идти по проторенной дороге: снимаем про героев, снимаем биографии и так далее. Я как раз этого всегда боялся, не хотел идти по инерции.

Хотелось как раз что-то сделать о феномене, о событии, о явлении, но не о человеке. Мы действительно сделали фильм про издательство. Конечно, личности, конечно, герои, все это проявляется, выходит на первый план, как и положено в кино в какой-то момент, личная судьба, личная биография человека, который за всем этим стоит. Но изначальный посыл – да, это фильм о здании, это фильм о доме, это фильм о бренде "Ардис".

Иван Толстой: Вы много разъезжали по Америке, снимая, или пытались как-то собрать героев более или менее компактно?

Антон Желнов: Много разъезжали. Мы улетели в Америку на съемки 26 февраля 2022 года, спустя два дня после начала всего. Это был последний прямой рейс. Уже в Америке мы принимали решение, что мы продолжим, точнее, начнем снимать, независимо от обстоятельств, которые произошли в мире. Сейчас мы понимаем, что это было правильное решение: не забросить, не вернуться, а сделать то, ради чего мы туда поехали. Много штатов было, мы начали с Калифорнии, закончили Нью-Йорком, в промежутке были Мичиган, был Массачусетс, Бостон, Вашингтон, еще были съемки в Калифорнии в Сан-Хосе. В общем, да, мы наколесили. Плюс работа моя в детройтском архиве, точнее, в мичиганском архиве, архиве Мичиганского университета, отделе специальных коллекций, где хранится весь архив "Ардиса". После того как закончились съемки, я еще остался в Америке на какое-то время и работал там уже один с архивом.

Иван Толстой: С кем из героев вашей картины говорить было труднее всего?

Антон Желнов: Безусловно, с главной героиней картины – с Эллендеей. Потому что для нее это не просто воспоминания, не просто фильм, для нее это целая жизнь.

Просто большая ответственность наступает, когда ты понимаешь, что там нет проходных, второстепенных героев, все герои, которые есть в фильме, в основном это редакторы, наборщики, переводчики издательства "Ардис". Но, безусловно, для Эллендеи это целая жизнь, это не просто работа, о которой приятно вспомнить. В этом смысле, чтобы это вошло в фильм не просто как воспоминание, но была и какая-от эмоциональная связь с прошлым, память об этом прошлом, чтобы вывести на эмоцию, чтобы это было не сухое перечисление фактов – вот это, наверное, было самым сложным.

Опять же, повторюсь, учитывая, что для Эллендеи это вся ее жизнь, конечно, ей говорить об этом, вспоминать об этом не так-то уж и просто. Наверное, получить какое-то откровение от главной героини – это было самым сложным.

Иван Толстой: Антон, вы намеренно отсекли от участия самих писателей?

Антон Желнов: Да, это было наше с Аней Наринской, с моим соавтором, решение изначальное, связанное с тем, что мы не хотели делать фильм про писателей, потому что это тогда другой сюжет. Плюс у нас был фильм с Колей Картозия про Сашу Соколова, фильм "Бродский не поэт" про Иосифа Бродского. В очередной раз делать кино на эту тему не представлялось просто возможным, либо это было бы тавтологией. Любой автор хочет избежать инерции, тавтологии.

Поэтому мы решили пойти таким неожиданным путем, действительно снять про людей, которые не были на виду, но которые важны не меньше, чем сами писатели. Всегда зритель думает, что есть звезды, а есть подсобное помещение. В этом случае мы хотели сделать так, чтобы показать, что на самом деле подсобное помещение, подвал тот самый, в котором начинался "Ардис", он не менее значим, чем сам поэт. Потому что кто бы знал, как могла бы судьба распорядиться, если бы не Профферы. Поэтому, да, мы скорее сделали акцент на этом, чтобы дать слово людям, о которых массы не знают, но которые для культуры, для истории культуры очень важны.

Иван Толстой: А теперь позвольте залезть к вам за пазуху: чем был "Ардис" в вашей жизни?

Антон Желнов: У меня не было книжек оригинальных "Ардиса", но у меня, я помню, как папа подарил мне на день рождения репринтное издательство "Ардиса" – это были шесть сборников Иосифа Бродского, "Новые стансы к Августе", "Часть речи", "Урания", "Пейзаж с наводнением" и еще какие-то два, сейчас не припомню.

Иван Толстой: "Конец прекрасной эпохи" и "Остановка в пустыне".

Антон Желнов: Именно. Вот у меня был этот подарок. Это были уже другие книжки, это были репринты, они были с черными обложками, но с тем же дизайном, с каким они выходили в "Ардисе".

Мое столкновение с "Ардисом" получилось косвенное через эти сборники, потому что я их зачитал до дыр, я не хотел никаких других изданий, я в эти книжки влюбился. Я знать тогда не знал ничего про "Ардис". Я читал у Соломона Волкова, у Довлатова какие-то воспоминания, но какой-то связи у меня эмоциональной не было. Через эти сборники, которые очень сильно на меня повлияли, это было начало нулевых годов, наверное, я влюбился, "Ардис" тоже, пусть и таким путем, стал частью моей биографии.

Иван Толстой: Скажите, пожалуйста, как ваш фильм будет идти по экранам, как он будет отвоевывать себе зрителей? Какая его судьба намечена? Конечно, это футуристический вопрос. И тем не менее, чего ждать?

Антон Желнов: Ждать Израиля. 10 октября Тель-Авивский Музей изобразительных искусств, там есть прекрасный профессиональный большой кинотеатр. Поэтому приходите на эту премьеру. Мы там все будем, мы там все встретимся. Это будет первый публичный большой показ со зрителями, с обсуждением, с критиками, которых мы тоже пригласим.

Есть планы на декабрь - Ригу и Латвию. Мы чуть позже будем знать точную дату. Это в рамках фестиваля "Артдокфест", "Пролог", возможно, мы тоже покажем нашу картину. Пока это будет серия публичных премьер и показов в разных странах мира.

Зимой и весной мы надеемся на участие в американских фестивалях, в дальнейшем, чтобы этот фильм лег на какую-то онлайн-платформу американскую, английскую, не знаем пока какую, какую-то глобальную. Но, безусловно, чтобы он был представлен в мире – вот это наша цель. Я скажу честно: это не связано с последними событиями, изначально мы хотели делать в том числе для славистов, в том числе для западной аудитории, поэтому снимали на английском. Поэтому никакой фронды здесь, что мы выпендриваемся и хотим только это на Западе показать, нет, я надеюсь, покажем и в России. Но пока путь картины такой – Тель-Авив, Рига, а дальше посмотрим.

Иван Толстой: Полвека прошло с появления ардисовского первенца сборника Осипа Мандельштама "Камень". Фильм Анны Наринской, Антона Желнова и Ивана Юдина назван "Камень. Ножницы. Бумага". Ардисовские авторы постоянно участвовали в программах Радио Свобода. Предлагаю послушать небольшую панораму голосов, записанную в 96-м году к 25-летию "Ардиса". С Сашей Соколовым беседует Катя Метелица:

Саша Соколов: Когда я решил, что я хочу напечататься на Западе, я послал рукопись, еще находясь в Москве, "Школа для дураков".

Катя Метелица: В "Ардис"?

Саша Соколов: В "Ардис", да.

Катя Метелица: Каким образом вы послали?

Саша Соколов: Это история странная. Я послал ее с помощью своей австрийской подруги, которая стала позже моей австрийской женой. Она, пользуясь дипломатической почтой австрийского посольства, почему-то через Египет попала в "Ардис", почему-то с египетской маркой пришла. Рукопись "Школы для дураков" пришла без первой страницы, никто не знал, кто же автор этой рукописи. А через неделю египетская почта прислала вот эту страницу недостающую, и оказалось, что это какой-то Саша Соколов.

Иван Толстой: История Василия Аксенова.

Василий Аксенов: К тому времени уже довольно налажена была техника, многие делали микрофильмы и отправляли с журналистами, с туристами. Реже отправлялись рукописи как таковые, потому что просто трудно было найти почтальона, тем более если это толстенный роман. Тащить роман туда неизвестно от кого, бог знает что.

Я отправил "Ожог". Когда я его написал, первая мысль была о том, как его отправить. Я еще не думал о публикации, просто отправить в безопасное место. И я был, в общем-то, прав, ибо ГБ, когда они вышли в конце концов на "Ожог", они из этого сделали очень большую какую-то угрозу сами для себя, раздули это до гомерических пропорций.

Что я сделал? Я пошел в один московский дом, где, я знал, бывают иностранцы. Они у меня самого бывали, но в то время не было подходящих персонажей. Попросил хозяйку, которая была близкой подругой моей мамы по Колыме: не найдется ли человека, почтальона? Она сказала довольно запросто, с улыбкой: "Да, есть одна девушка, которая поедет скоро, дипломатка из австрийского посольства. Я ее спрошу". Потом она мне сказала, что все, договорились.

Я стоял где-то на юго-западе, на улице, с папкой под мышкой, все элементарно, мимо шли бесконечные процессии советской власти – пустые грязные самосвалы, вдруг среди жуткой такой толпы техники появился маленький желтенький "Фольксваген", я понял, что это за моей рукописью приехала девушка, просто протянул ей в окно. Она закрыла окно, сказала: "Хеллоу!" Показала рогульку V и поехала.

Очень долго ехал роман, очень долго ехал. К тому времени я сам уже приехал в Калифорнию на два месяца, удалось мне вырваться по приглашению университета Калифорнии, я там читал лекции, и он все не приезжал. Он приехал только тогда, когда я вернулся в Москву. Он попал к Профферам, потому что они соединились с тем человеком, кому послана была рукопись, они уже имели связь. И когда он наконец все-таки пришел, а задержка была просто чисто бытовая, вероятно, эта девушка его куда-то положила и забыла на некоторое время, вот и все. Профферы получили, они сразу стали готовить это издание. Но вышел он по-русски, уже когда меня отсюда попросили.

Издательство "Ардис", укрепившееся уже основательно к середине 70-х годов, оно нам всем дало альтернативу. Потому что до появления этого издательства любая публикация за бугром автоматически означала немыслимую дикую конфронтацию с этой властью. Это были эмигрантские резко политизированные издательства, а "Ардис", с самого начала заявивший себя как университетское издательство американских молодых интеллектуалов, поклонников русской литературы, он был менее уязвим, к нему труднее было придраться. Таким образом, создавал колоссальную альтернативу, и этой альтернативой воспользовалось много писателей молодых и сравнительно молодых в те времена. Короче говоря, он помог уцелеть целой генерации писателей в России.

Иван Толстой: О некоторых опасных рукописях говорит Эллендея Проффер, запись 1996 года.

Эллендея Проффер: Не надо вредить русским, которые живут под этой системой. Каждый раз надо думать: это будет хорошо, или плохо, или что-нибудь среднее? Писатели бывают, конечно, сумасшедшие, в смысле, что они не думают о последствиях, а мы думали.

Самый яркий пример – это Копелев. В какой-то день он нам говорит: "У меня есть мемуары". Он оставляет нам читать рукопись, называется "Хранить вечно", где описано первый раз, как солдаты русские ограбили, изнасиловали и вообще все такое немецкое население, когда шли в Берлин. Это, конечно, была сенсационная рукопись.

Мы не знали, что делать. Мы говорили: "Лев, ты понимаешь, что тебе будет очень плохо после появления этой рукописи, наверное, нам тоже?" Он смотрит на нас и не понимает: "То есть как?" Мы ему объясняем, что мы видим вредного здесь с точки зрения советского чиновника, а он все равно настаивал. Потому что, как мы видели впоследствии, произведение само что-то просит. Человек, скажем, может быть трус, но вот его ребенок – рукопись, надо кормить этого ребенка, надо дать ему все-таки выйти в свет. Из-за этого иногда люди, которые никогда в жизни не стали бы рисковать, рисковали жутко.

Андрей Битов: Как-то раз, надписывая "Пушкинский дом", уже советский, полный и с комментарием, я поставил все даты: 1964–1971–1978–1989. За вычетом получается 25 лет. Практически роман был готов в 1971 году, а комментарий был готов в 1978-м. Он вышел в том же 1978 году в Америке, но без комментария, что, наверное, слава богу, потому что комментарий сильно отягчил бы мою участь.

Как дело происходило? Я писал роман по договору с "Советским писателем", прекрасно зная, что никогда роман не напечатают, но, тем не менее, желая иметь профессиональные рамки и аванс. Я сдал первый вариант в 1970 году, совсем окончательный в 1971-м. С тех пор я старательно носил его по редакциям, он был и в "Новом мире", и в "Дружбе народов", где он только не был.

Мне действительно однажды вернули не мой экземпляр, это был "Пушкинский дом", но незнакомая машинка. Короче говоря, это была эпоха самиздата, он ходил, гулял, я понимал, что он уплыл. Тогда я отдал его Карлу Профферу с тем, чтобы хотя бы текст рукописи был у него, но не разрешал ему печатать. Условие было такое, чтобы он подготовил английский перевод, чтобы выпустил только одновременно с английским. Поскольку я понимал, что английский перевод – это долгое дело, спокойно и жил. Жил, жил, потом вдруг, как в шпионском фильме, мне позвонил какой-то посольский и сказал, что надо встретиться. Я только что вернулся из Болгарии, собирался, может быть, поехать в Америку, потому что у меня был накоплен послужной список уже – это значит командировка в соцстрану, туризм в капстрану. При лояльности можно было по этой лесенке забраться.

Такой счастливый я встречаюсь с этим американцем, мы стоим где-то около Университета, он раскрывает портфель и вынимает книгу, я вижу – "Пушкинский дом". Это чувство я, конечно, запомнил на всю жизнь, потому что я не ждал абсолютно в этот момент. У меня сначала, конечно, оборвалось сердце со страху, тем не менее, я схватил книгу в руки. Во-первых, она была золотая с кровью. Ни за какие деньги бы я не вообразил будущую обложку, плати мне хоть миллиард долларов, не угадал бы. Красивая.

Потом открываю, листаю, все воздушно, красиво, точно. И тут напарываюсь на опечатку, я понимаю, что эта опечатка набрана с рукописи, там не было ни одного изменения, они набрали даже опечатки. В этот момент никакого у меня страха не стало, я понял, что все замечательно, что ради этого стоило жить. Как бы момент истины, как любят говорить в шпионских фильмах.

Потом меня стали вызывать в ВААП с тем, чтобы я подал в суд на Проффера. Хотя он слегка нарушил нашу устную договоренность, ни в какой суд ни под какой присягой я бы не подал. Я ему передал такое письмо, в котором попросил его написать наиболее приемлемое объяснение, он написал замечательное письмо, как ни странно, я его потерял. Я подозреваю, что оно было утрачено в момент выяснения отношений с ВААПом, подлинник лежит где-нибудь. Смысл его был такой, что у нас культурное издательство, а я уже знал, что "Пушкинский дом" в виде рукописей находится в двух немецких издательствах, в одном израильском и еще в каком-то, то есть он вышел бы неизбежно, я решил, что лучше я со своей культурой.

Еще замечательная деталь: Набоков умер в 1977 году, а "Пушкинский дом" вышел в июле 1978 года. В этом же письме Карл пишет, что настолько был распространен роман, что даже лежал на столе у Набокова перед его недавней кончиной. Вот это "лежал на столе у Набокова" – это абсолютная цитата из "Дара", из встречи Кончеева с Годуновым-Чердынцевым. "Лежал на столе" ничего не означает, читал ли он, как он отнесся – все это в тумане, но перед смертью на столе у него лежала моя рукопись.

Меня не пустили, естественно, в Америку, в которую, возможно, и так бы не пустили, я стал невыездным. Заботливый Феликс Кузнецов вызвал меня и сказал: "Надо тебе что-то сделать такое положительное. Давай поезжай с писательской группой в Коми АССР". Я поехал в Коми АССР вместо Америки. Надо сказать, замечательная поездка со всем обкомовским пьянством застоя, к тому же в места моей армейской службы.

Иван Толстой: Я беседую с Анной Наринской, журналистом, публицистом, куратором, автором фильма "Найди еврея". Анна Наринская – принимала важнейшее участие в создании музея Бродского в Петербурге.

В истории "Ардиса" есть выигрышные сюжеты – Набоков, Бродский, Саша Соколов, некоторые другие. Вы намеренно отказались от них, решили, что они уже с бородой?

Анна Наринская: Мы абсолютно намеренно от них отказались, потому что мы хотели, чтобы это было (мне сложно сказать, что в первую очередь, а что во вторую) - историей Эллендеи и историей "Ардиса", историей ее и Карла дела. Очень не хотело бы сводить разговор к звездным "клиентам".

Там есть разная степень вовлеченности, есть действительно невероятное, что они сделали для Бродского, и довольно трагическая история отношений того, насколько, например, вклад Профферов сам Бродский ценил в свою карьеру – и насколько справедливо было его ощущение, что он сам все сделал и сам всего оказался достоин, и отношение к этой помощи.

Или, например, еще какие-то истории тоже очень грустные, очень сложные отношения с Сашей Соколовым – и у "Ардиса", у Эллендеи в первую очередь.

Я надеюсь, что некоторое не то что разочарование, а некоторое горькое чувство, которое, с одной стороны, осталось у Эллендеи, а с другой стороны, абсолютная очевидность того, что дело важнее личных отношений, ее, не побоюсь этого слова, миссия важнее личных отношений, она в фильме чувствуется. Честно говоря, я почти уверена, что это чувствуется.

И вот для нас очень важно было не уйти в какие-то эти гламурные, назовем это так, моменты их деятельности, а показать ее всю в целом.

Они публиковали очень много кого. Мы должны понять, что бОльшая заслуга – печатанье того же Набокова или то, отчасти, почему наш фильм и называется "Камень. Ножницы. Бумага". Потому что первая публикация – это был репринт мандельштамовского "Камня", книги, которая в Советском Союзе не издавалась, она издавалась на русском языке в 1913 году. Для меня лично, например, это их подвиг. Поэтому здесь еще нужно выбрать: да, есть история с Бродским, а вот есть этот жест – они издали "Камень", преподнесли его Надежде Яковлевне. Именно про "Камень" Эллендея говорит в фильме, что эта книга, привезенная в Россию их "серым" импортом, назовем то, что они делали с книжками, так, потому что они их тайно ввозили, вплоть до того, что зашивали в подкладки чемоданов или диппочтой переправляли, книга "Камень" Мандельштама проходила минимум через 50 рук каждый экземпляр, то есть столько людей смогли прочесть стихи Мандельштама. Меня лично это восхищает. Мне очень не хотелось, нам вместе, но, я думаю, скорее здесь была от меня исходящая некая инициатива, не уйти в описание отношений со знаменитостями.

Иван Толстой: Расскажите о том, когда и почему возник замысел снимать кино об издательстве?

Анна Наринская: Я тут должна просто сразу совершенно перевести стрелки на Антона Желнова – это вообще была его идея. Я думаю, он вам гораздо лучше расскажет. Насколько я понимаю, он прочитал книгу Николая Ускова про "Ардис", и хотя эта книга совсем не легла в основу нашего фильма, совсем практически нет, ему показалось, что это очень интересный сюжет.

С другой стороны, он и Николай Картозия снимали Эллендею для фильма о Саше Соколове уже к этому моменту, он был уже ею очарован. Мне очень сложно сказать, потому что понятно, когда ты фильм сам делаешь, то твое впечатление о нем какое-то особенное, я не могу оценить этот фильм со стороны. Мне очень хотелось, я очень работала над тем, когда мы делали сценарий, чтобы это был фильм об Эллендее, не только об издательстве, не только о цензуре, не только об удачной попытке Профферов пробить брешь в этой советской цензуре, но еще о ней лично, как о женщине, как о человеке, как о человеке, исполнившем некую миссию.

Сложилось две вещи: с одной стороны, Антон уже был с ней знаком и поэтому был ею очарован чисто человечески, а с другой стороны, я прочитала ее книжку о Бродском, которая мне очень нравится, я считаю, что это одна из лучших книжек, написанных о Бродском, воспоминательных.

Когда Антон пришел ко мне с этим сюжетом и предложением вместе с ним работать, я была уже готова именно из любви к ней. Вторая вещь, которая меня страшно подвигла, – это, безусловно, воспоминания моего детства, то, что в фильм не вошло (хотя сначала у нас чуть ли не идея была меня сделать одним из персонажей, но потом мы решили, что не нужно смешивать любовь и работу). Потому что, конечно, библиотека моих родителей (мой отец Анатолий Найман был знаком с Профферами, даже если бы он не был с ними знаком, все равно), как и во многих антисоветских литературных домах, у нас было очень много книжек "Ардиса", и, конечно, там рядком стояли синенькие книжечки Бродского. Я помню, когда я поступила в МГУ на филологический факультет, какие-то редкие учащиеся мальчики стали приходить ко мне домой, они были в таком совершенном восторге от того, что наконец они вошли в комнату, где эти книги есть, а они видели их только на каких-то фотографиях, в каких-то перепечатках, они вообще только слышали, что это издательство есть, а сами читали эти книжки на каких-то "слепых", на четвертых копиях перепечатки.

Я думаю, что многие ухаживания за мной-студенткой на самом деле были таким просто методом попадания в библиотеку моих родителей. Но действительно это была невероятная привилегия в советской юности – оказаться среди этих в первую очередь "ардисовских" запрещенных книжек.

Иван Толстой: Анна, до середины фильма события развиваются, скажем так, мирно, но вдруг поднимаются вопросы, прежде с "Ардисом" как бы не ассоциировавшиеся у читающей публики – о финансовой роли ЦРУ в оплате большой доли русского тиража, – именно, я подчеркиваю, русского, не английского, с которым все было в порядке, и английские издания возвращали затраченные деньги, а вот с русской частью тиража. Чем эта тема была для вас важна, почему вы ее включили в фильм?

Анна Наринская: Иван, можно я вам возвращу этот вопрос и скажу, что эта тема была вдохновлена вашей прекрасной книжкой о пути к читателю "Доктора Живаго". Просто действительно думать мы стали об этом, потому что когда-то ваша книга произвела на меня большое впечатление, я ее всем рекомендую. Мне кажется, это ужасно важный знак отношения к книгам, отношения вообще к литературе. Это касается и "ардисовских" книжек, и вообще тамиздата, то есть запрещенной в Советском Союзе литературе, которая публиковалась в Америке в основном, но и за рубежом, и в Европе тоже, что даже ЦРУ верило в литературоцентричность советского народа так сильно, что действительно считало, что если эти книжки как-то доставлять в Россию, там люди будут их читать, то сознание советского человека поменяется.

Я понимаю, что я сейчас страшно упрощаю, но какая-то правда в этом, безусловно, остается, она есть. Мы очень много говорили об этом с Эллендеей и с ее теперешним мужем Россом, который был сотрудником "Ардиса" и во времена Карла Проффера. Нам было важно и им было очень важно, чтобы эта тема была вскрыта достоверно, абсолютно достоверно. ЦРУ никак не влияло на выбор авторов. Но действительно для некоторых магазинов русской книги за рубежом, как мы теперь понимаем, для некоторого числа книг, которые доставлялись разными способами в Советский Союз, эти книги выкупала некоторая организация на финансы ЦРУ. Мне кажется, это очень важная вещь.

Подзаголовок нашего фильма называется "Фильм о книгах и свободе". Вот действительно это отношение к литературе, к книгам, к слову такое большое, такое серьезное, оно, конечно, очень важно для этой истории. Повторюсь, и Карл, и Эллендея эту свою миссию осознавали. Они не то чтобы думали, что они какие-то книжечки печатают студентам почитать по ходу курса, который они взяли и сдадут на тройку, нет, они прекрасно понимают, что они восполняют огромный пробел в культуре, что они дают голос тем, кому власть голоса не дает, и что они перестраивают иерархию русской литературы, иерархию советской литературы. Потому что, не будь их, эти авторы просто бы на заняли то место, которое они заняли.

Иван Толстой: Один очень интересный эпизод мне показался таким, что его можно расширить на один, на два, на три, на пять еще фильмов. У вас он остался сказанным коротко, но произвел впечатление, я его запомнил и поэтому в этой связи хочу задать вот какой вопрос: о трудности работы "Ардиса" с авторами. Горечь и мудрость с уст Эллендеи слетают, когда она рассказывает и об антисемитизме одних, и о занудстве, приставучести других, бестактности третьих и так далее, которые считали, что "Ардис" должен вынуть да положить готовую книгу в ответ на присланную им рукопись. А что осталось еще за кадром, о чем говорила, о чем сетовала Эллендея?

Анна Наринская: У меня есть такой опыт – я сделала выставку к 80-летию Людмилы Степановны Петрушевской. Эта выставка – один из самых сложных эпизодов моей работы, потому что делать выставку про живого человека очень сложно. У этого человека есть свои границы, свои представления о себе и так далее. Настрадалась я страшно, хотя я считаю Людмилу Степановну большим писателем, настрадалась от нее.

Тут немножко та же история. Это же не фильм о событиях XIX века, где мы можем вскрывать все, и это достаточно безболезненно: люди живы, и Эллендея жива, мы поместили в фильм то, что она разрешила поместить. Многие имена она, безусловно, называла за кадром, но не соглашалась произнести в кадре.

Нам было важно другое, тут не только конкретная неблагодарность людей, а, например, абсолютная неготовность огромного количества советских писателей и просто советских людей (но в этом смысле советских писателей, то есть людей интеллектуальных, иногда даже знавших английский язык, не часто) к жизни в Америке, к жизни в капитализме, к жизни на свободе, к жизни, где у тебя есть все возможности.

Например, в Советском Союзе люди не умели водить машину, потому что, чтобы купить машину, ты должен был в очереди стоять, и денег бы ты никогда не накопил, что уметь водить машину просто не было нужно. Тут ты приезжал в Америку и вдруг выяснялось, что тебе необходимо водить машину, и это очень просто получить машину, и так далее. Люди оказались страшно растерянны. Эллендея, Карл, другие сотрудники издательства оказались еще какими-то их мамками, няньками. И это совсем не те отношения, которые вообще-то должны быть у издателя и автора – это куда более сложные отношения, в которых возникают ссоры, недовольство и так далее.

Эллендея и Карл очень много исполняли разных ролей относительно своих авторов, не только обычную роль издателя.

А вторая вещь, я хотела бы обратить на нее ваше внимание, что это еще слилось и добавилось к проявившемуся страшно политическому расхождению. Потому что Эллендея и Карл, о чем в фильме говорится, были нормальными американскими интеллектуалами, то есть людьми левых взглядов, уж точно людьми, которым не нравилась война во Вьетнаме. Более того, они были почти хиппи в юности, они ходили на всякие марши за мир и так далее.

И вот антисоветские интеллектуалы, которые приезжают в Америку с единственным главным своим политическим взглядом, что все, что плохо для Советского Союза, – это хорошо, никаких других политических взглядов у советских антисоветских эмигрантов не было. Это очень понятно по-человечески, это очень можно понять, и это очень отражает сегодняшнюю ситуацию, поведение и взгляды сегодняшних эмигрантов из России, из путинской России.

И вот все эти люди оказываются в Америке абсолютными "ястребами". Они за все, они сначала за войну во Вьетнаме, те, кто успевает ее застать, они еще были за войну во Вьетнаме, покуда жили в России, об этом как раз у Эллендеи есть душераздирающее воспоминание, об этом споре с Бродским и с Андреем Сергеевым, которые все это одобряли. Они всегда за правых президентов, за Рейгана, потом поддерживают программу "Звездных войн", так называемую гонку вооружений. Это вдруг становится важно. Потому что, когда ты находишься в Советском Союзе, эти американские прекрасные люди приезжают в Москву, в Ленинград, все они сидят в квартире, пьют водку и говорят о запрещенной литературе, эти американцы открывают потрясающий мир невероятных несоветских талантов, которым советская власть не дает голоса, а другое дело, когда эти люди приезжают в Америку, становятся нормальными американскими гражданами, выясняется, что все их идеалы, голова их все равно повернута в Советский Союз, как они оценивают американскую ситуацию – это: а что это будет значить для того, чтобы Брежнев был недоволен? Вот главная цель. И это тоже довольно драматическая ситуация, которая, конечно, вбивала какие-то клинья между "Ардисом", Эллендеей.

Иван Толстой: И в завершение – воспоминания еще одного "ардисовца", поэта, прозаика и эссеиста Алексея Цветкова. Три сборника его стихов, вышедших в этом издательстве, им же самим и набраны на композере. Воспоминания написаны в 96-м году, к четвертьвековому юбилею профферовского дела.

Алексей Цветков: Однажды, если гиря греха не перевесит, душе воздастся и все исполнится. Это будет деревянный дом на холме, обнесенный тенистой террасой, сущее ожерелье этажей и комнат, долгий и неожиданный, как нашествие вечности. Это будет стечение тысяч книг, их неистовый нерест, но добрее рыбьего, потому что поколение не обрекает прежнего, и даже гараж, изменив пользу, по жабры брюхат стеллажами. Это, может быть, будет кофе в кухне габаритом с актовый зал, где и в холодильнике уместен компас, а говорливый завтрак уносит весьма за полдень. Отсюда раздвинуть садовую дверь и прозревшим сердцем окинуть мир, в котором усердие не в тягость и сладостна золотая лень: плюшевый луг без подпалин и блошиных страстей гольфа, место собачьей и детской беготни; за ним змеиная река пересчитывает рощи и постройки, торопя к устью свое северное солнце. Река, по слову писателя, называется Гурон, дом на горе "Ардис".

Когда продавали, этот простор обернулся препятствием. Пришлось кроить надвое и сбывать паями: один дом, другой луг.

Но тут, как нынче принято выражаться, конец истории; надо сильно попятиться, угодить в разгар событий.

Раньше я жил в Сан-Франциско. Стоит человеку исчезнуть, насмехался Оскар Уайльд, и уже слышишь, что его видели в Сан-Франциско. Исчезновение прошло незамеченным, слезы были милосердно скупы. Я работал в газете "Русская жизнь", которую, из почтения к пестревшим некрологам, втайне величал "Русской смертью". Подписчикам, еще теснившимся на краю могильного зева, скрашивал ожидание многосерийной приключенческой статьей "Удержат ли большевики государственную власть?". Ответ, надо признать, выходил обоюдно приятным, жаль, что моей правоты дождались лишь считаные. Люди смертны. Гай человек. Следовательно.

Карьера была коротка, но беспрецедентна. Замешательство в совете опекунов вмяло меня в кресло главного редактора, где я сполна вкусил славы и почестей, все четыре дня, пока не возобладал рассудок. Второй (и последний) рывок в стратосферу, первым справедливо считаю нелегальный листок "За здоровую психику", основанный в стенах пятого, острого полубуйного, отделения клиники имени Кащенко. Там рассудок царь.

Все дороги с вершины устроены вниз: пара месяцев ущемленного достоинства в заместителях, затем независимый пост в очереди за пособием по трудоустройству. Параллельно карьере с одинаково переменным успехом струилась творческая жизнь. Журналы отвечали молчанием. Рецензент Р. издательства "П." оказался словоохотливее, отпустил лапидарный комплимент и отказал, сославшись, что все мощности брошены на публикацию К. и Г. Инициалы подлинны.

Обремененный такими обстоятельствами, я спустился в один благотворительный подвал, где заезжий Саша Соколов давал чтение. До тех пор я избегал открывать его книгу, недовольный названием и именем автора, но услышанное твердо убедило в обратном. К тому же комплимент оказался взаимным: Саша повез в мифический Мичиган с полфунта моей лирики, попытать ей судьбу в "Ардисе".

В поворотный момент персонажей поражает слепота или жадность: либо вовсе не соображаем, какой нынче акт пьесы, либо ждем невозможного, забыв, что кругом все-таки проза, а не коммунистический манифест. А когда все исполнилось, опасливо щуришься в прошлое: что было бы, если бы не...? Бы? Растеряв грамматические функции, сослагательное наклонение возомнило себя орудием познания, и пожилая цивилизация захромала. Философ, торопясь на тысячелетний бал почвы и крови, обобщает: что было бы, если бы ничего не было? Да ничего бы и не было, спасибо, что спросил. На нет и суда нет. Следствие есть, грубо говоря, результат причины. Все происходит необходимо и намертво, прошлое – область абсолютного фатализма.

Вот чертежи и выкладки возведенной жизни. Обводим начало восхождения синусоиды. На подступах к зиме, которая в Сан-Франциско бесполезна, я получил почтовые сюрпризы: письмо о зачислении в филологическую аспирантуру, согласие на издание сборника с вложением ста сорока долларов. Аванс, на пристальный взгляд, оказался тактичным подаянием, литературный заработок не предстоял.

Тут я снова вступаю себе наперебой: с Карлом Проффером мы уже встречались незадолго в Нью-Йорке, на литературной тризне по Набокову. Я-то, собственно, прибыл на попроще, на короткий отпускной постой к Лимонову, еще не площадному Клеону из сумерек спектра, просто поэту, сочинителю честных щей. Восхождение из социальных низов он начал с должности дворецкого в нежилом миллионерском особняке на Ист-Ривер, временно забросил щи и толково излагал разницу между бри и камамбером. Разницы теперь не упомню, но там же рождался "Эдичка"; пусть, не в пример автору, и переименованный, я все же переживу себя на страницах этой книги.

Набокова оплакивали литературные светочи в стенах издательства "Макгроу-хилл", с кончиной они облегченно засияли ярче, и благодарность была искренней. С Карлом мы встретились по фотороботу: его улыбка двигалась на двухметровой высоте, он прибыл в русскую литературу из баскетбола. Как объяснить чужую жизнь, когда и своя битком полна загадок? Говорят, напала на сборах болезнь или травма, взял со скуки Достоевского – и нате! Это ведь тоже немочь, можно назвать осложнением.

Затем ходьба по Манхэттену, разговоры о Набокове и других авторах произведений, еще не канонизированных смертью. Я знал живьем немногих и упоминал с оглядкой. Знаком ли я с Бродским? Не очень коротко. Как-то был с ватагой СМОГа на его чтении в МЭИ; мы потом куда-то звали, а он возьми да и не пойди. Карл позвонил и познакомил. Мы отправились в Литтл-Итали и посидели втроем в траттории с участковыми крестными отцами. Зная, что предстоящим триумфом я обязан Иосифу, который прочитал и поручился за сносность, я пробовал впасть в фавор, но, по моим расчетам, тщетно, хотя внешне сложилось благополучно: мы даже уговорились переписываться. Переписка и впрямь завязалась, но прервалась уже после первого письма моего, конечно.

И вот январь 77-го: я вернулся в зиму, по которой опрометчиво скучал в Калифорнии, и сижу на антресолях необъятного дома, приютившего столь многих в переплете, а меня во плоти. Во всей округе, кроме Карла, нет никого, с кем я вожу знакомство дольше полутора часов; но это не впервые, и я привык: заведу друзей, а неприятели подоспеют сами. Можно включить телевизор и хлебнуть уездных новостей: сводка убийств и рукоприкладств, взлет и закат местного баскетболиста по кличке Птица. Мой верный товарищ, махая крылом. Неприятное слово "махая", нелирическое.

Воздадим адептам географии. Мичиган (произносится Мишиген) – это два полуострова, стиснувших Великие Озера с севера и юга. Южный смахивает на рукавицу, на обочине большого пальца ссадина Детройт. О Детройте достаточно сказать, что он мало отличается от Грозного эпохи героического разгрома бандформирований, вот только бандформирования настоящие, а о разгроме не дерзну преувеличивать. Есть, значит, на свете города-побратимы, даже танцевальными ансамблями не обязательно обмениваться. Анн Арбор, в получасе на юго-запад, по сути, спутник Детройта, но упоминать об этом бестактно. Основная отрасль производства – Мичиганский университет, сорок тысяч душ из стотысячного населения. Выйдешь в рождественские каникулы – пусто, только жадины-белки сбивают с ног.

Замечательно, что и у Анн Арбора есть свой спутник: Ипсиланти, попросту Ипси. Там свой университет, Восточно-Мичиганский. Милях в пяти к востоку, ближний восток.

Проснувшись, судорожно нащупав широту с долготой, спускаешься в подвал, где, собственно, и гнездится издательство. Путь прокладывают издательские собаки, в ту пору их три: немецкая овчарка Динара, ирландский сеттер Маккул и еще кто-то рыжий, которому скоро погибать под колесами. На собак память острее, чем на людей, не знаю, как у эскимосов. Собаку легче выучить наизусть. В подвале стоят композеры - наборные машины, садись и твори прямиком в тираж. Я, понятно, начал с себя, умиляясь каждой букве, затем перешел к Набокову, к Искандеру, пусть знает теперь, с кого спросить за опечатки. Деспотам не вкусить этой власти, этого невесомого могущества; они повелевают живыми, а жизнь коротка. Искусство длится дольше. Тогда, обманутый чрезмерным переводом поговорки, я думал, что оно вечно, и все норовил выбить из композера последнюю истину, словно медиум из косноязычного блюдца.

Однажды Эллендея, официально главенствовавшая в семейном бизнесе, на ходу спросила, кого бы еще издать из давно преставленных, конечно, чтобы без депеш в ВААП. Чумея от внезапного всесилия, я назвал Чаадаева, тоже жертву режима. Недели через три ящики с "Философическими письмами" уже сгружали у гаража, даже без собственноручных опечаток, потому что издание было факсимильным. А вскоре подошел черед и моего первенца: я щедро отписал по экземпляру Ленинке и Историчке, хоть с этой стороны побузить в спецхране.

Тогда, в незапамятные семидесятые, мы одолевали Атлантику ордой голодных грамотеев, мы взметали в небеса Нового Света бумажные тучи, читатели и писатели, трудно сказать, кого прибыло больше; плох тот читатель, который не мечтает стать писателем. Или наоборот? И если мы не скитались наобум, не канули в благополучное иноречие, как тысячи до и после, это потому, что нам уже вышли навстречу и светили с волшебной горы Тангейзера, променяв баскетбол на Достоевского и Набокова. Свет погас. Набоков лежит на московских книжных развалах в соседстве, какому в живых, стиснув зубы, предпочел бы Достоевского.

Там, в стрекочущей пещере у реки с предстоящим озером, соседство не позорило, а возносило. Над моим композером висел плакат: "Русская литература лучше, чем секс": юная пара в постели читает "Анну Каренину", "свиданье забыто", как певало в детстве радио. Оборвав на полутакте партитуру Довлатова, я пускался в экскурсию по многотомным стенам в поисках сюрпризов и первоизданий. Подобно Чаадаеву, некоторые исчезали под нож, чтобы воскреснуть в сотнях факсимильных оттисков; а иные, что больше пристало, были просто рукописями, измочаленными преждевременным любопытством, включая мое, и сигнальный экземпляр было проще сверять с памятью. Так мы должали Гутенбергу, пока Иван Федоров тискал Упанишады к моральному кодексу и вставлял аплодисменты в стенограммы земских соборов.

Вбегала с дождя Динара и валилась на ковер, следить за моим шелестящим занятием. В русских книгах она разбиралась слабо, но в писателях, навидавшись, кое-что понимала, а меня, завсегдатая, считала ровней чуть ли не Случевскому, и я не брезговал ролью экспоната. Пусть это был зоопарк или дендрарий, где же еще спасаться вымирающему виду? На воле все равно воли не было, там лютовала советская власть, а здесь, за изгородью, было безопасно и вовремя кормили.

Мы с Динарой вполне понимали друг друга. Как весело и безответственно быть собакой в краю, где не пристегивают на цепь вдоль порожней миски! Пусть не оплачивают построчно лай, но не требуют и охраны объекта, не мобилизуют на ловлю шпионов. Зато шпионы дышат полной грудью. Иные добирались извилистыми командировками, с завистью озирали наш книжный питомник, а потом за дозой виски божились, что неусыпно пишут в стол, пудами. Много, наверное, этих столов еще не опубликовано по России, так и служат по извечному назначению постаментом стакану и сельди. И не беда, а то вот иные вообще повадились шифоньеры издавать.

Не знаю, кто зарится на объективность, моя перспектива навеки искажена, и я не меняю ее на перевернутый бинокль Гиббона. Четыре года, если не дольше, я писал не в стол, а прямо в печать, я пел в набор, выверял рифму в гранке. Образовалась странная близорукость: за печатным листом простиралась серая Атлантика, читатель редел и таял в кругосветном тумане. Так, наверное, Демосфен жевал свои камни на пляже: все тоньше искусство, все меньше свидетелей. Наведи на себя погуще софиты, и не избежать подозрения, что зал пуст. Лет этак тридцати семи я впервые заглянул к окулисту. Доктор подтвердил.

Доныне гложет: может быть, мы сунулись в кассу за чужим авансом? Неужели мной и еще десятком, даже сотней подобранных литература расплатилась за поколение, легшее под серп и в скирды, за языки в лубянской мясной лавке, за полувековой пепел рукописей? Это уже неевклидова арифметика. Литература заткнет варежку выхваченному из-под колес щенку, не за что благодарить ни отряд хищников, ни даже класс млекопитающих. Спасибо спасителям, отпоили кого сумели.

"Ардис" не пережил советской власти: одна утопия, сползая в бездну, неминуемо увлекла другую. Кощунственно ли жалеть? Наказуема ли ностальгия? Страх уподобиться Зиновьеву с его любовью к клетке толкает возрокотать омоновскую демократию, рынок разбоя, свободу изойти визгом, елоховско-лубянский ренессанс. Слава Богу, читателя не прибавилось. Зал-то пуст, помните? Россия нас не прочитала, зачем тогда печатала Америка? Рухнули засовы зверинца, реликтовые особи разбрелись выживать собственной добычей, потому что Красной книгой уже никого не пугнешь. От Ньюфаундленда до Ванкувера ходят сбивчивые слухи о Соколове. Милославский поскользнулся на лампадном масле. А Довлатов - кто теперь его корректирует?

Прощай, республика слова. Книги имеют свою судьбу, авторы тем более; теперь обе исполнились. Окончен набег на коммуну культуры и отдыха, на сталинских ИТРов пера, войска взаимно полегли. Что грезится сироте Литфонда на общем пепелище: дачное ли угодье, где трясет адидасами узурпатор, комиссия ли по творческому наследию? Река Гурон стала одноименным озером до горизонта, и заблудившаяся вода вспоминает, как отражала холм, увенчанный неугомонным домом, пологий луг, где раньше гуляли с похмелья экзотические зоилы, а ныне, поди, царь природы брокер грозит клюшкой строптивому мячу.

Разъехались все, кроме Карла, он отбыл задолго и недалеко. Кладбище с дороги как на ладони, без непроглядной российской растительности: плоские плиты, флаги, цветы. В этот путь много с собой не берут в конце каждому все положенное приготовлено. Помню, в дни посвящения в автомобилисты я едва разминулся здесь с неповоротливой липой и, отдышавшись, попенял покойникам: дескать, шалите, у меня своя компания, у вас своя. Теперь и навсегда общая.

Может быть, так ему и лучше, утопию надо покидать в апофеозе, чтобы не выставили в конце вон, как Дионисий посрамленного Платона.

Кладбище, надо сказать, разбито в самом центре, колонисты обожали себя постращать, да и лошадям экономит работу. Отсюда подать рукой: третий поворот на Арлингтон, мимо годами кособокого почтового ящика, как та диковина в Пизе, и слегка в гору по прыгучему гравию, а зимой с визгом по серому льду, где расступятся за кольцом вековые вязы, встанет столб с баскетбольной дыркой и с террасы, радостно голося, сорвутся к колесам вечные тени, милые псы русской словесности: Динара, Маккул и этот рыжий, имени которого я никак не вспомню.

Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем передачу Ардис: К выходу документального фильма "Камень. Ножницы. Бумага", созданного Антоном Желновым, Анной Наринской и Иваном Юдиным. Официальная международная премьера назначена на 10 октября в Тель-Авивском музее изобразительных искусств. Интересно: и книга об "Ардисе" уже была (написанная Николаем Усковым), и вот теперь фильм, а все не насытиться, не изжить ностальгии и признательности великому делу Карла и Эллендеи Проффер.