В петербургском издательстве "Дом Галича" вышла книга культуролога Елены Волковой "Глыба Глеба. Запрещённейший иерей Якунин".

Она посвящена судьбе одного из ярчайших представителей российского духовенства, правозащитника Глеба Якунина (1934–2014), в советские годы – диссидента, политзаключенного, впоследствии – депутата Верховного совета и Госдумы I созыва, основателя альтернативной Апостольской православной церкви. В толстом томе под твердой обложкой собраны документальные свидетельства о жизни отца Глеба, воспоминаний его друзей и современников, стихи Якунина.

О своей книге Елена Волкова рассказала Радио Свобода.

– Церковное сопротивление и церковных диссидентов игнорирует официальная историческая наука и Русская православная церковь. Даже в двухтомнике по истории России под редакцией Андрея Зубова об этом всего две строчки: открытые письма Эшлимана и Якунина 1965 года лишь упомянуты, больше ничего о них не сказано. А в некоторых курсах по истории РПЦ нет даже упоминания об отце Глебе. И мне хотелось восполнить этот пробел в ситуации, когда борьба за церковь и верующих в советское время, а также постсоветская история религиозной дискриминации игнорируется, умалчивается. Кроме того, мне было важно написать книгу об отце Глебе, о котором пока не вышло ни одной книги. Хотелось также ввести в оборот тексты, которые даже те, кто пишет на эту тему, находят с трудом.

"Открытое письмо" Эшлимана и Якунина 1965 года – это легендарный текст, который открыл миру правду о хрущевских гонениях на верующих. Именно благодаря этому письму весь мир узнал о том, что происходит в России, впервые зазвучали голоса жертв. До этого архиереи, специально направленные партией и НКВД-КГБ за рубеж, вещали о том, что в стране все хорошо, свобода религии и нет никакой дискриминации, никаких гонений. А хрущевские гонения – это тысячи закрытых храмов, закрытые семинарии, академии, разрушенные храмы, дискриминация и преследование верующих. Это очень серьезные страдания и боль, унижение, разрушение религиозной жизни и судеб людей. Было множество жертв, и они обрели голос на весь мир благодаря отцу Глебу Якунину и отцу Николаю Эшлиману.

Даже люди, которых я уважаю в либеральной среде, прямо говорили мне в лицо: "Глеб Якунин? По-моему, он сумасшедший". А когда я работала над этой книгой, даже люди, близкие к нему, давая мне интервью, говорили: "Да кому нужна твоя книга? Это все в стол, сейчас это никому не нужно". Вопреки такому пренебрежению, мне очень хотелось показать значимость фигуры отца Глеба и объяснить тем, кто называл его сумасшедшим, что да, в нем было что-то от юродивого, от шута в том смысле, что он говорил правду прямо в лицо "царю" и патриарху, властям гражданским и церковным. Как средневековый шут или юродивый, он был антиподом "короля" и говорил с ним на равных: отец Глеб всегда противостоял патриарху: и Пимену, и Алексию I (Симанскому), и Алексию II (Ридигеру), и Гундяеву, всегда был оппонентом патриарха, громким и мощным, говорящим с архиереями на равных. Он многие годы обличал патриархию и призывал ее к покаянию, сначала – за сотрудничество с советской тайной полицией и соучастие в гонениях на своих же сестер и братьев по вере, потом – за торговлю Христом. У него было внутреннее право, сила, авторитет, уверенность в себе (вот как писали о Христе – "говорит как право имеющий"). И в этом, конечно, была определенная традиция юродства. Мне хотелось написать апологию отца Глеба и объяснить тем, кто его игнорирует, и тем, кто смотрит свысока, что это человек необычайного призвания, дара, мощи, пророческого обличительного голоса. Пророки обличали и предсказывали, и отец Глеб всю жизнь обличал пороки церкви и государства, и он всегда верил в то, что завтра вся страна преобразится.

– Что для вас было самым интересным и ценным в процессе работы над книгой?

– Наверное, это послание отца Глеба и Льва Регельсона в Найроби, открытое письмо на ассамблею Всемирного совета церквей. Авторы письма призывают христиан всего мира к солидарности с советскими гонимыми христианами. Этот текст часто упоминался во время следствия и на суде над отцом Глебом. История этого послания может стать сюжетом для религиозно-политического сериала. 1975 год, Кения, Найроби, Всемирный совет церквей, где собрались тысячи христиан со всего мира. Лев Регельсон и отец Глеб посылают туда крик о помощи: откликнитесь, в Советском Союзе нас гонят, закрывают храмы, сажают в тюрьмы! В Найроби летит большая делегация под руководством митрополита Никодима (Ротова), главы отдела внешних церковных сношений патриархии. И начинается борьба между местными, африканскими христианами, которые публикуют это послание в небольшой местной газетенке, и советской православной делегацией, которая всячески блокирует любые обсуждения гонений на христиан и вообще любую тему нарушения прав человека в СССР. Я открыла для себя такие подробности интриг, всего этого напряжения, коварных методов, к которым тогда прибегали! Например, просто перерывом на чай сорвали инициативу христиан обсудить нарушение прав на вероисповедание в Советском Союзе.

Очень ценно для меня все, что касается жизни отца Глеба в лагере. Об этом трудно писать. Вообще эмоционально трудно было писать эту книгу, потому что очень много несправедливости, гонений на человека героического, бесстрашного, благородного, очень много клеветы, насилия, лжи в его адрес и просто жестоких испытаний: в лагере и в ссылке. Огромное мое приобретение – это знакомство с сидевшими с ним или в соседних лагерях людьми, у которых я брала интервью: Мирославом Мариновичем, Николаем Ивлюшкиным, Алексеем Смирновым-Костериным, Варданом Арутюняном. Я была очень рада книге Арутюняна: он в 2018 году опубликовал русский перевод своей книги "История политзаключенного" о лагере "Пермь-37", в котором сидел вместе с отцом Глебом, и это единственная книга об этом лагере.

Я открыла для себя политический лагерь 1980-х годов как школу достоинства и назвала это "лагерная культура достоинства". Выслушала много рассказов о том, кто как сидел. С одной стороны, это жизнь вне жизни, вырванные из жизни годы, а с другой стороны – годы необыкновенно насыщенные. Внутри происходит напряженная, сложная жизнь, со стукачами, с "кумом" из КГБ, который пытается тебя завербовать и к которому тебя таскают, с протестами и голодовками. Зэки обсуждают религиозные темы: откуда зло, почему сидим, почему бог это терпит, почему выбраны именно мы? Сам отец Глеб был человеком протеста, сопротивления, а были ведь люди, которых схватили по случаю и для галочки.

Проблема и боль, которую я для себя открыла в личном общении: практически все, кто прошел через лагеря, и их семьи тяжело травмированы. Они не любят об этом говорить. И никто не проводил исследования о влиянии этих травм, этих гонений, того, что происходило с семьями, даже с маленькими детьми, когда они оказывались в этой ситуации (у жены отца Глеба, оставшейся на воле, на руках было трое детей). Семью заключенного Якунина продолжали преследовать, били ногами в дверь, требовали денег, подсылали провокаторов. У тех, кто прошел через лагеря, не было никакой психологической реабилитации, им пришлось справляться с этим самим. Очень хочется помочь этим людям, и обидно, что не только у государства, но и у общества нет инициатив по такой помощи.

– На мой взгляд, сохранить достоинство в неволе – это чуть ли не самое сложное, что выпадает человеку. Как это удалось отцу Глебу?

– Он был арестован вместе с тремя своими соратниками – Львом Регельсоном, Виктором Капитанчуком и отцом Димитрием Дудко. Все эти трое принесли покаяние и все были отпущены, а кающегося отца Димитрия Дудко даже показали в программе "Время": с чужим галстуком, в чужом пиджаке. Отец Глеб рассказывал в лагере Николаю Ивлюшкину, что сам растерялся, не понимал, что происходит. Он даже не знал, что по всему миру идет кампания в его защиту, не знал, что с его семьей. Ему казалось, что все кончилось. Власти же были уверены, что диссидентское движение разгромлено перед Олимпиадой. А тем временем какие-то люди вступили в Христианский комитет защиты прав верующих, который организовал отец Глеб, а отец Николай Гайнов сразу после его ареста занял его место, и это был героический поступок. Но работать уже не получалось, все было под прессом, и комитет практически прекратил функционировать. Твое дело разгромлено, твои соратники, которым ты доверял, покаялись…

И тут начинается центральная история, которая стала диссидентской легендой. Отец Глеб получает свидание с женой, и Ираиду везут к нему в машине. По дороге ей угрожают, говорят: "С вами и вашими детьми всякое может произойти, помните, что у вас есть дети, когда будете с ним разговаривать". По их плану, она должна уговорить мужа покаяться, уже и к съемкам этого покаяния все было готово. Это очень смешно: КГБ атеистического государства призывает священника к какому-то советскому ритуалу покаяния! И вот на это: "Помните, что у вас есть дети", – Ираида ответила: "А еще у меня есть бог". И они замолчали. А Ираида была матерью, женой, очень переживала, что дети останутся без отца, призывала Глеба прекратить его деятельность, в общем, защищала семью, считая, что она важнее дела. А тут она, войдя на свидание, в присутствии следователя вдруг говорит: "Глеб, все тебя поддерживают, весь мир за тебя! Не поворачивай, не оглядывайся назад!"

Отец Глеб в лагере рассказывал Николаю Ивлюшкину, что она вообще сказала: "Если покаешься, прокляну". И он говорил, что для него это было решающее – жена пришла, как посланник небес, и говорит: стой до последнего, никакого покаяния, вперед, весь мир на тебя смотрит! Сама Ираида категорически против такой версии: "Не могла я повлиять. Глеб всегда сам все решал, и у него не было никаких сомнений".

Столкнувшись с этими двумя версиями, я поняла, что отец Глеб не любил себя выпячивать. Он вообще не любил говорить об этой истории: трое покаялись, а он не покаялся, ведь получается, что он – образец, а они на его фоне хуже, ниже. И, мне кажется, его версия, что "это все Ираида, а я вообще сомневался и не знал, что делать", – означает: "я такой же, как и Лев Регельсон, и Капитанчук, я слабый, а вот Ираида сильна духом"... И надо сказать, что в отце Глебе было как будто два человека: один – мощный трибун, общественная личность, обличитель, пророк, преобразователь, политик, а второй – очень мягкий, смиренный, доброжелательный, тихий, интеллигентный человек в личном общении.

– У меня от вашей книги вообще сложилось впечатление, что это человек в советских условиях совершенно невероятный: несгибаемый, бескомпромиссный, очень сильный духом.

– Да, это так. У него была уверенность – "я воин". Как только на него начинают нападать, он испытывает воодушевление, наполняется энергией противостояния, вызова: "Арестуют, и будет здорово, будет суд, будет трибуна, я смогу выступить, и меня услышат!" Как он испугался, когда пошли слухи, что их поменяют на каких-то наших, сидящих в американской тюрьме: не дай бог, он же должен сделать из суда и следствия трибуну! А какую деятельность они развили в лагере, сколько было разных способов передавать письма на волю, даже за границу, они же все время продолжали писать открытые письма из лагеря! И это, конечно, колоссальный дар необыкновенно цельной личности.

– Отца Глеба называли Лютером Русской православной церкви – вы согласны с таким определением?

– Он сам себя называл "Маленьким Лютером", потому что его воодушевляла идея реформы православия. Кстати, интересная перекличка с Толстым. Отец Глеб гордился тем, что его отлучили от церкви, "как Толстого". Но Толстого ведь официально не отлучали, анафемы не было, а по поводу Якунина было такое решение Патриархии, его предавали анафеме в храмах. И он во многом перекликался с Толстым, который тоже был реформатором, продвигал протестантскую этику – чтобы "жили по Христу", в любви, милосердии и взаимопомощи, чтобы дух Христова учения наполнял жизнь. И у отца Глеба был тот же призыв: чтобы общество было устроено на основе любви, взаимопомощи, милосердия, уважения к личности, что он себе представлял как христианизацию общественной жизни, отношений государства и людей, церкви и людей. Это была его путеводная звезда.

– Вы пишете об эпистолярной революции отца Глеба: что имеется в виду?

– Это не мой термин. То, что началось в 60-е годы (открытые письма в защиту Синявского и Даниэля, других диссидентов), называют эпистолярной революцией. А отец Глеб – пример церковной, религиозной части эпистолярной революции, тех писем протеста, за подписание которых людей могли выгнать с работы. Но иногда удавалось и помочь гонимым.

– Еще одно определение из книги: "Глеб Якунин письмами создавал богословие сопротивления тоталитаризму, либеральную политическую теологию".

– Когда недавно вводили богословие как научную дисциплину, ее назвали теологией. Слово взяли зарубежное – казалось бы, зачем, учитывая антизападнические настроения в церкви? А дело в том, что теология имеет другую историю. Она уже прошла путь освобождения от догматики, схоластики, мракобесия и стала довольно свободной. Это слово употребляется в разных смыслах. Я, например, занималась художественной, поэтической теологией, то есть для того, чтобы стать теологом, совсем не обязательно писать богословские трактаты. Для этого важно иметь свои идеи. А они могут быть выражены в политических письмах протеста или в поэме. И я считаю, что в открытых письмах отца Глеба, в текстах Христианского комитета защиты прав верующих, а тем более в тех брошюрах, которые он выпускал уже в постсоветское время ("Подлинный лик Московской патриархии", "Исторический путь православного талибанства", "Крест и молот"), он создал свою антитоталитарную теологию или богословие антитоталитаризма, которое было противопоставлено сервильному богословию Московской патриархии, развивавшей богословие революции (то, чему учит КПСС, очень похоже на учение Христа, построение коммунизма можно соединить с утопизмом христианства, а лидеров СССР, прежде всего, Сталина отождествлять с апостолами). Культ личности, жестокости, репрессий, насилия оправдывался богословием революции и богословием защиты мира.

– Меня больше всего потрясло то, как свято и истово верил Глеб Якунин в скорое падение советского строя, хотя, казалось бы, ничто того не предвещало: напротив, в годы позднего застоя, когда он сидел, диссидентское движение в СССР действительно было почти полностью разгромлено. И ведь отец Глеб оказался прав – оставалось всего несколько лет до перестройки! Что это – прозрение, ясновидение или просто какой-то неистребимый оптимизм, вопреки всему?

– Есть внешний мир, в котором мы живем, но у каждого есть еще свой внутренний мир. Вот отец Глеб внутри себя жил в мире преображенном, и он знал, как должно быть. Есть должное и сущее. Сущее – это то, что существует вокруг нас, часто невыносимое, а должное – то, каким, на наш взгляд, должен быть мир. Но не у всех есть эта картина должного. А у него она была. И он жил внутри уже преображенного мира. Вот такое у меня всегда было ощущение. Да он и сам сиял, как будто уже торжествовал и радовался происходящему. Отец Глеб был человеком будущего преображения. Он приносил это с собой, и мир начинал мгновенно преображаться вокруг него. Я тоже смеялась над его словами о том, что все будет хорошо уже завтра или послезавтра, падет режим Московской патриархии: ну, ясно же, что не падет! А потом поняла, что он просто живет внутри этого процесса.

У активных людей в протесте, в сопротивлении есть такая особенность. Чтобы действовать, они обычно создают определенную иллюзию того, что все уже улучшается, что все это не зря. Если ты решишь, что уже ничего невозможно сделать, гниет эта империя – и гниет, и нет больше никаких сил на это смотреть, и ничего ты здесь не реформируешь, то руки опустятся. А активная деятельность возможна, только если человек верит и видит перед собой уже преображенную страну. Для того, чтобы в невыносимых условиях сопротивляться и что-то делать, у людей должен быть этот образ преображенного мира.

– И в этом преображенном мире отца Глеба никоим образом не было места советскому строю.

– Абсолютно не было!

– Как вы собирали материал для книги? Там же очень много документов.

– Когда начинаешь заниматься каким-то делом, сразу и обстоятельства начинают складываться определенным образом, и необходимые люди появляются, как будто Вселенная как-то организуется вокруг тебя, и появляются невидимые помощники. Первым был Виктор Андреев, друг юности отца Александра Меня и однокурсник отца Глеба. Якунин предусмотрительно, не желая писать никаких воспоминаний, все-таки озаботился сохранением материалов и при жизни попросил нескольких друзей сканировать свой архив фотографий, документов о сотрудничестве архиереев с КГБ (что-то он вынес из архивов, будучи членом парламентской комиссии по расследованию причин ГКЧП). Все это он отдал Виктору Андрееву для будущих исследователей.

Семья смогла получить в архиве ФСБ документы из его следственного дела (там было 19 томов). Дочери отца Глеба Мария и Анна ходили в архив, выбирали, ксерокопировали и передали мне многие материалы. Кроме того, в сети много оцифрованных архивов. Я долго искала текст открытого письма Эшлимана и Якунина, его нигде не было; наконец, нашла машинописные копии всех трех текстов (это триптих) в Кестонском архиве.

Бывший политзаключенный, диссидент Алексей Смирнов-Костерин, который вместе с сыном Сергея Ковалева, Иваном Ковалевым собирал правозащитный бюллетень, имевший несколько названий: "Папка В", "Бюллетень В", "Публикации АВ". Потом их обоих посадили, и этим продолжал заниматься Сергей Григорьянц. И вот Смирнов-Костерин привез мне сумку с его личными копиями этого подпольного неподцензурного бюллетеня (тонюсенькие машинописные листочки, которые очень трудно читать). Все это в свое время рассылалось и Крониду Любарскому для "Вестей из СССР", и в "Хронику текущих событий", и за рубеж. Сегодня жене Капитанчука, Регельсона или Якунина дали свидание, она посетила своего мужа, выходит – и к ней тут же подходит человек или приезжает домой и ее расспрашивает. Так они собирали материал и знали очень много. В этом бюллетене есть, например, текст последнего слова отца Глеба в суде, который – я до сих пор не могу выяснить – он произнес или нет.

– Вы приводите в книге примеры преследования верующих в СССР. А удавалось ли Христианскому комитету защиты прав верующих, одним из создателей которого был отец Глеб, реально кого-то защитить?

– Да, конечно. Об этом любит рассказывать соратник отца Глеба Валерий Борщев: как он ездил с поручением Якунина, за ним следили кагэбэшники, но все-таки ему удалось помочь и одной, и другой женщине, а однажды его самого задержали, и Якунин вызволил его из милиции. Отец Глеб организовал комитет "Свободу Петру Старчику", в который вошли и Татьяна Великанова, и отец Сергий Желудков. Комитет обращался в советские инстанции и даже к президенту Франции. Все это началось в октябре 1976 года, а уже в ноябре барда освободили. Комитет участвовал в широкой кампании в защиту арестованной монахини Валерии Зароастровны Макеевой, и вскоре ее освободили. Священник Лев Конин писал свой обличительный доклад о карательной психиатрии, находясь в 6-й психиатрической больнице. Он был освобожден после того, как отец Глеб передал этот текст на Запад и его прочитали зарубежные радиостанции: тогда это действовало.

А где-то было совершенно непробиваемо. Вот душераздирающая история нонконформиста, баптиста Владимира Хайло. У него было 15 детей, и всех преследовали: сажали, забирали в интернаты, били в школе. Вот тут не получилось. Отец Глеб включился в его защиту, много писал, но все равно Хайло шесть лет провел в психиатрической больнице и смог уехать из страны только в 1987 году. Особенно тяжело было с нонконформистами, которые сопротивлялись и своему церковному руководству тоже. Это путь правозащитника в религиозной среде: если руководство церкви переплетено с карательным аппаратом государства, то ты идешь и против своей церкви. В этом особенность пути отца Глеба.

– История Глеба Якунина обрывается в вашей книге в горбачевское время, в 1987 году, когда он был освобожден вместе со многими другими политзаключенными. Дальнейшая его судьба, как я понимаю, – это предмет следующего тома? Какие важные события из жизни отца Глеба не вошли в эту книгу?

– Здесь я тоже пунктиром даю картину его будущей судьбы, но подробный рассказ о ней действительно будет в следующей книге, которую я уже пишу. Упомянуто о том, что существовал Комитет защиты свободы совести, что отец Глеб впоследствии был депутатом, пошел в политику, и с него сняли сан, отлучили от церкви.

– Как я понимаю, формально – как раз за участие в политике?

– Это у них была такая версия, повод. Ведь в политике участвовали многие: и сам патриарх, и многие архиереи, но такое решение было принято только против отца Глеба, чтобы его остановить. На самом деле все это связано с публикацией архивов о сотрудничестве церкви с тайной полицией, предательстве ею своих собственных верующих и соучастии в гонениях собратьев-христиан, а также с его призывами к церковным деятелям покаяться в сотрудничестве с КГБ. Обвинения отца Глеба и призывы к покаянию вызывали у них раздражение, ведь они считают, что таким образом защищали церковь. А отец Глеб разрушал эту ложную картину. И это одна из тем книги: ты не можешь спасать церковь предательством, спасать Христа ложью, тем, что объединяешься с палачами, гонителями, преследователями. И боль отца Глеба была в том, насколько равнодушно и общество, и сама церковь, и верующие к этому сотрудничеству: ну, сотрудничали и сотрудничали, иначе не могли…

А еще он сопротивлялся монополии РПЦ на религиозном поле, участвовал в создании первого демократического закона о религиозных организациях. РПЦ тут же начала сопротивляться этому закону, требуя привилегий для себя и дискриминации разных зарубежных проповедников, протестантов и католиков. Стали говорить о прозелитизме, незаконной проповеди чужеродных конфессий, канонической православной территории. Пошла монополизация, борьба за влияние и контроль над религиозной сферой со стороны Московской патриархии. Отец Глеб, конечно, был их врагом, так как отстаивал равенство всех конфессий и религиозных движений, в том числе новых.

Сейчас меня пока поздравляют с выходом книги, но скоро, думаю, начнут критиковать и возмущаться. И внутренний голос говорит мне, что нужно послушать людей, прежде чем продолжить работу над вторым томом. В этой, первой книге я в основном предоставляю слово другим людям, свидетелям того времени: я ведь сама не была диссиденткой, не участвовала в тех событиях. А вот постсоветская история отца Глеба – это еще и моя история. Я знала его с 1994 года, а с 1998-го мы общались довольно тесно. Это моя внутренняя история в церкви, мое осмысление христианства. Я пишу в книге, что отец Глеб воплощал мое христианство: свободное, творческое, главное – без невежества и насилия, совершенно нетерпимое к торговле Христом и к сотрудничеству с государственным аппаратом насилия.

– В книге много малоизвестных подробностей о жизни Глеба Якунина. Например, для меня стало новостью то, что он вместе с отцом Александром Менем учился в Пушно-меховом институте.

– Хорошая шекспировская трагедия на вершине своей должна быть трагикомедией. И вот в этой драматической и героической судьбе со множеством испытаний тоже есть комическая линия – сюжет, связанный с этим институтом. Я никак не могла понять, почему они туда пошли, но потом поняла. В советском контексте там была масса преимуществ. Прежде всего, этот институт не был так идеологизирован, как гуманитарные вузы: там была всего одна идеологическая лекция в неделю (а у нас на филфаке МГУ было просто засилье идеологии!). Кроме того, туда было легко поступить и легко учиться, оставалось время на свои дела. В Советском Союзе люди искали возможность независимого существования: скажем, уйти в дворники и писать философские трактаты. Опять же, романтика леса: ты уже не забитый и замученный идеологией школьник, а охотник, "человек с ружьем" (в хорошем, не военном смысле).

– Вы описываете удивительные подробности: например, студентов духовной семинарии, где учился отец Глеб, воспитывали в духе советского патриотизма, пичкали марксизмом-ленинизмом. Как это совмещалось в головах организаторов этого обучения? Ведь марксизм-ленинизм вообще не признает ни бога, ни религии.

– Такой сплав был во многих головах: "советское православие", "православный советский человек". Шизофренически разломанный мир! Один мир идет против другого войной, и это надо как-то в себе соединить, жить, ходить на работу, может быть, даже быть в партии или в комсомоле, а при этом тайно ходить в церковь. Вот это шизофреническое абсурдное сочетание пронизывало жизнь церкви, и в том числе семинарии, которая тоже была под контролем. Ведь парадокс в том, что советская власть, начиная со Сталина, позволила существование Русской православной церкви только под идеологическим контролем партии. Да, пичкали, даже возили в Музей Ленина и создавали богословие революции, в котором уродливым способом соединяли марксизм-ленинизм с христианством. Даже если человек приходил с религиозным сознанием, с еще не искаженной верой, то здесь начиналось ментальное разложение. Человека учили лицемерию, лжи и какому-то извращенному, искаженному христианству. Это уродливый гибрид отравлял сознание людей и, может быть, даже ломал личность.

– Думаю, мало кому известно, что отец Глеб в юности увлекался теософией, йогой, оккультизмом, да к тому же еще был джазовым саксофонистом.

– Он еще и на кларнете играл. Очень любил джаз. В юности был, что называется, стилягой, с таким коком на голове. Однажды он позвонил мне поздно вечером, очень взволнованный. Он знал, что я занимаюсь темой рая и ада в истории английской литературы, изучала теологическую литературу по этому поводу. И вот он звонит и спрашивает: "Как вы думаете, а джаз войдет в царствие небесное?" И я очень уверенно ответила, что войдет. У него и в поэме это есть: культура войдет или не войдет в царствие божие? Для меня это тоже важный вопрос. Я всю жизнь преподавала литературу, и у меня всегда было ощущение, что литературные образы, сюжеты, персонажи живы, они где-то существуют, есть некое измерение, такие небеса, где все это живет. Существуют теологические и искусствоведческие концепции: ты создаешь образ, а потом он оживает. И для отца Глеба было очень важно, что не только люди, но и плоды культуры входят в царствие небесное, в какой-то иной мир. Но тогда встает вопрос, какая культура достойна войти, а какая недостойна. И, поскольку джаз во времена его юности был "вражеским" и официально не признавался, у Глеба, видимо, всплыл какой-то негативный советский штамп о джазе, и он задался этим вопросом.

Второй очень важный для него вопрос: развивается ли человек дальше, может ли он творить после смерти? Я-то внутренне уверена, что может, хотя наверняка не скажешь, ведь оттуда никто не возвращался. Но мое знание литературы и искусства, и то, как чувствовали художники и писатели, подтверждает это.

– Меня очень тронуло ваше воспоминание о том, как отец Глеб лечил ежат.

– Он приехал к нам на дачу, а там в саду ежиха родила ежат. Мы сели пить чай на улице, и вдруг мимо стола пробежал маленький ежик. Отец Глеб мгновенно отреагировал: "Ты посмотри, он же болен!" А у ежика действительно местами облезли иголки, и остались такие воспаленные залысины. Глеб говорит: "Я же биолог, могу полечить. Несите зеленку!" Я взяла сучок, накрутила на него вату, налила в банку зеленку. Потом бегала по участку, ловила этих ежат (а их было много), приносила отцу Глебу, и он очень внимательно мазал их зеленкой. Я держала ежонка в полотенце, а он мазал, просил перевернуть, чтобы посмотреть пузико, а под конец очень серьезно говорил ежику: "Завтра придешь на перевязку".

– Отец Глеб всю жизнь писал стихи: их много в вашей книге. Что это за тексты? Вы можете найти им какие-то аналоги в истории литературы?

– Его сравнивают с Маяковским, потому что в текстах много неологизмов, экспериментов со словами. А я бы сравнила скорее с раешным стихом XVII века: народным, балаганным, фольклорным. Но есть и классические размеры. Одно из таких стихотворений, мое любимое, я вынесла на форзац книги:

Грешная Мария Магдалина.
Города, нагорья и долины.
Письмена дописаны пути.
Только отчий город впереди…