9 сентября 2020 года исполнилось ровно 30 лет со дня убийства отца Александра Меня. 11 сентября 1990 года, в день, когда вспоминают расправу с Иоанном Предтечей, его хоронили.
С наступлением нового века, нового тысячелетия эти даты стушевались перед 11 сентября 2001 года. Ненадолго. За гибель отца Александра, как за гибель Иоанна Предтечи, не мстили, не вели войн, не жертвовали свободой и правами ради безопасности и контроля, поэтому память о них не уходит в тень насилия и несправедливости. За 30 лет много было убито священников, и многих погибших пытались превратить в объекты почитания, но результатом были маленькие и не очень вразумительные культы, неинтересные даже для их адептов.
За 30 лет Россия прошла путь от моды на религию вообще и православие в частности до моды на антиклерикализм и обличение православия, христианства и религии в целом. Сформировался и пользуется популярностью целый легион бывших, а иногда и как бы не бывших православных, которые посвятили себя тому, чем при Иосифе Сталине занимались исключительно агитаторы Союза воинствующих безбожников. Сформировался и пользуется популярностью и легион православных и неправославных, а иногда и откровенных атеистов, которые пропагандируют православие как по заданию Кремля и номенклатуры, недаром, так и от собственного сердца, даром. За этими легионами и следует население, причём сразу и за одним, и за другим. При всём различии идей, эти легионы движутся ведь в одном направлении, если можно назвать направлением круг. Ещё одна окружная дорога вокруг Кремля. Полосы противоположные, но съехать некуда, так что движение зациклено в самом себе. Именно такой образ перестройки был дан в фильме "Комедия строгого режима", которую Мень уже не успел посмотреть.
Значение Меня для русского православия или, шире, христианства, даже ещё шире, для русской культуры определяется тем, что он вырос в совсем другой стране, где все дороги вели в Кремль или в ГУЛАГ. Он сам несколько раз возвращался к одному из подростковых впечатлений, когда увидел парящий в ночном небе дирижабль с портретом Сталина и почувствовал, что перед ним противоположность Бога и религии. Зло на месте добра, ложь на месте истины, несвободное преклонение на месте свободной любви. Это был не тривиальный импульс. Он не вытекал ни из духовности "катакомбного православия", которое противостояло тоталитаризму не из свободы, а из другого тоталитаризма, пусть и менее совершенного. Противостояло закрытости "железного занавеса" закрытостью иконостаса.
Этот импульс свободы лишь отчасти объяснялся двумя обстоятельствами. Одно частное: мать отца Александра Меня была человеком исключительной открытости, ума, доброты. Второе – поколенческое: для многих, кто встретил войну ребёнком или подростком ("шестидесятники" по времени вхождения в культурную активность), война стала своеобразной оттепелью. Локус кремлёвского контроля сместился на фронт. Конечно, это был только шанс, и далеко не все его использовали. Многие шестидесятники ограничились периодом "бури и натиска", после чего "ушли в начальники", "вышли в кэш", сделав опыт свободы средством преуспеть на службе у несвободы.
В каком-то смысле он повторил сценарий священника, который его крестил в подполье, и жил в подполье, и умер в подполье, буквально, во время войны
Мень мог эмигрировать, как эмигрировали на рубеже 1970–1980-х годов многие его друзья. Эмиграция тогда воспринималась как разрыв навсегда, типа вознесения в рай. В последний год жизни он побывал на Западе, а вернувшись, говорил прихожанам, что там неинтересно, что в России быть важнее. Скорее всего, это была психотерапия. Мень не осуждал уезжавших и понимал, что Россия – невероятно отсталая во всех отношениях страна, что закрытость общества не помогает духовной жизни. В каком-то смысле он повторил сценарий священника, который его крестил в подполье, и жил в подполье, и умер в подполье, буквально, во время войны.
Тоталитаризм превращает любую страну в погреб диктатора, без света, со спёртым воздухом, с огромным дефицитом впечатлений, общения, человечности. "Застой" был вовсе не застоем, "застаивается" вода. Застой был замуровыванием, задушиванием людей, культуры, страны. Застой был закатыванием в асфальт. Мень делал всё, чтобы и под асфальтом была жизнь, и жизнь с Богом, жизнь в Церкви, а не просто индивидуалистическое прозябание в своём углу. Он совершенно не случайно по призванию был биологом, и для него жизнь была органической жизнью, эволюционирующей, основанной на развитии и взаимодействии.
За прошедшие 30 лет Россия претерпела процесс, который можно назвать избирательной конвергенцией. Конвергенцией, потому что перестройка, о необходимости которой так усердно говорил Михаил Горбачёв, совершилась. Конечно, не произошло конвергенции свободы и несвободы. Произошла конвергенция многих форм. Отказ от марксистской и коммунистической риторики не привёл к появлению настоящей свободы слова, настоящей демократии, сохранил милитаристскую и номенклатурную сущность страны, соединив её с внешними западными формами. Стало легче – не для всех, безусловно – жить в России словно в Англии или Германии, если сравнивать стиль жизни, набор культурных паттернов, меню кафе и ассортимент магазинов. Тем не менее свобода в России имеет строго очерченные сверху пределы, а значит, это уже не свобода, а лишь эхо свободы. Это свобода на крючке, свобода на поводке, регулируемая и используемая властью, и властью не демократической нимало.
В условиях относительной несвободы – таким был "застой" в сравнении со сталинизмом – Мень был носителем свободы абсолютной. Поэтому он воспринимался как чужак. Он никогда не был, вопреки панегирикам, властителем дум и пастырем интеллигенции либо интеллектуалов даже в пределах тонкой прослойки образованных людей. Большинство православных интеллектуалов уже в 1970-е годы ориентировались на державничество и национализм. Даже среди "либералов", мечтавших о снятии железного занавеса, были широко распространены антизападнические настроения, снобизм и цинизм. Были и, увы, остаются, причём и в России, и у тех, кто эмигрировал на Запад. Тут православие и религия в целом не являются решающими факторами, неверующие интеллектуалы ничем не отличаются.
Это не проблема специфически России, тем же ядом антизападничества, расизма и ксенофобии отравлены в той или иной степени и бывшие колонии советско-российской империи, до Восточной Германии, Польши и Венгрии. Накал неприятия "европейских ценностей" разнится, но он есть, и лучше всего он виден на отношении к беженцам и мигрантам. Нехорошем отношении. В этих условиях судьба "наследия Меня" – его идей, его стремления к свободе – оказалась не слишком завидной. В конфессии, к которой он принадлежал, этому наследию выделен уголок. Книги издаются, конференции памяти проводятся, но всё это "под сурдинку".
Если кольцевая дорога очень-очень большого диаметра, она кажется прямой
Таких "уголков" в Московской патриархии довольно много. Есть уголки, отведённые черносотенцам, есть уголки для исламофобов, уголки для суеверных ханжей, уголки для малограмотных и для знатоков греческого и арамейского. Поэтому говорить о "тоталитаризме" уже не приходится. Это не концлагерь, где у всех всё отобрано и всем вручена одна-единственная книжка. Но это и не свободный мир со свободным движением идей, дискуссий и организационных форм. Это именно строго регулируемое и, главное, лишённое возможности двигаться вперёд пространство. Кольцевая автодорога, по которой двигаются разнообразные автомобили, одинаково не могущие, однако, куда-либо съехать. Конечно, разнообразие преувеличивать не следует, но и застоем это не назвать. Это карусель.
В карусельной политической, культурной и религиозной жизни наследие отца Александра Меня выполняет функцию реликвии. Напоминает о светлом моменте в прошлом, которое достаточно невесело, сплачивает, подбадривает. Не менее и не более. Это наследие не является чем-то несовместимым с монархизмом, антизападничеством, суевериями, даже с антисемитизмом. Что уж говорить о военных подвигах или об участии в проекте "Русский мир". Для работы заграничными священниками в Московской патриархии подбирают не самых отъявленных консерваторов, а, как и прежде, самых либеральных. Экспортный вариант. Православие с человеческим лицом. Это агенты прикрытия для разнообразных петровых-бошировых, а лучшее прикрытие – из хорошего, настоящего материала, чтобы глаза не бегали.
Собственно, и уголок Меня патриарх Кирилл, как и его предшественник, сохраняет из тех же номенклатурно-чиновничьих представлений о "разделяй и властвуй". Хорошо играть в покер, имея запасную колоду. Основная же религиозная масса (и не только православные, не только христиане) – это карты с разнообразными узорами на рубашках и с абсолютно чистой белоснежной стороной там, где должно быть достоинство. Однако, "наследие Меня" – это лишь малая часть того, что "Мень" означает в современной русской жизни.
Эта российская карусель, русская рулетка на малых отрезках неотличимы от нормальной ("западной") жизни, которую они воспроизводят. Так и Сталин на коротких отрезках был обычным "лидером". Если кольцевая дорога очень-очень большого диаметра, то она кажется прямой. Тем не менее жизнь по кругу меняет, конечно, психику человечества. Мир становится предсказуемым, а следовательно, бесчеловечным. Вечное deja vu.
Открытое христианство, как и открытое общество, не пассивно терпит разнообразие, а стремится к нему
Отец Александр формулировал две цели в жизни. Одна маленькая: создать такое сообщество верующих, которое бы не зависело от капризов государства. Это довольно простая задача. То, что такая задача вообще стала занимать его, объясняется попыткой уничтожения религии в целом. В конце 1950-х годов казалось, что это технически реально. Поэтому Мень и "проскочил" в священники: иерархи решили, что терять уже нечего, что в ближайшие пару лет всё равно всё закроется, пусть танцует кто хочет, если такой наивный-недальновидный. В реальности уничтожение религии – задача недостижимая, в отличие от самоуничтожения. Сами себя задушим самодовольством и высокомерием. Но это не скоро, а пока религия, скорее, обманула ожидания социологов. Гадина оказалась живучая и хорошо вписалась в консервативные тенденции нашего времени.
Была и вторая цель Меня – "открытое христианство". Открытость тут – не только и не столько экуменичность, толерантность, сколько поиск другого, потребность в другом. Открытое христианство, как и открытое общество, не пассивно терпит разнообразие, а стремится к нему. Это и глубоко персоналистическое христианство, чуждое тому коллективизму, который породил, порождает и будет порождать тоталитаризм, деспотизм и прочие виды несвободы. Это не открытость пасти, которая пытается всех загипнотизировать и поглотить, для этого и открывается. Это открытость творчества, солидарности, мира. Этого очень мало и среди неверующих, и среди верующих. Этой открытости не так уж много, как выяснилось в последние годы, даже на Западе, о России и говорить нечего. Эта открытость неустойчива, и неустойчивость эта принципиальна, а не временный дефект. Свобода, жизнь, любовь по сути неустойчивые состояния, это часть жизненности жизни.
В этом отношении нужно говорить не столько о "наследии Меня для русского православия", сколько о Мене как камертоне для русской культуры в целом. Точно так же есть "наследие академика Сахарова", а есть сама личность Андрея Сахарова, которая больше и живее своего "наследия". Послевкусие Меня – оно же и предвкусие, предощущение некоей возможности, которая без Меня не только казалась бы невозможностью, а даже просто не приходила бы на ум. Возможность съехать с кольцевой дороги, выскочить из беличьего колеса, соскочить с карусели и – нет, не "остаться в живых", а начать быть живым.
