В год столетия с начала красного террора и 80-летия Большого террора петербургский Музей политической истории России вспоминает репрессированных поэтов, писателей, переводчиков Ленинграда.

Среди множества жертв сфабрикованных процессов были Николай Заболоцкий, Бенедикт Лифшиц, Даниил Хармс, Александр Введенский, Валентин Стенич, Николай Олейников, Борис Корнилов, Юрий Юркун и другие литераторы, расстрелянные, искалеченные или проведшие долгие годы в лагерях.

О механизмах сфабрикованных процессов времен Большого террора и о том, кто за ними стоял, мы говорим с сотрудницей Музея политической истории России Ксенией Чекодановой и руководителем центра "Возвращенные имена" при Российской национальной библиотеке Анатолием Разумовым.

– Ксения Константиновна, вы читали в музее лекцию “Дело ленинградских писателей” – почему вы обратились именно к этим сфабрикованным процессам?

– 21 сентября мы вспоминали очередную расстрельную ночь. Расстрельные ночи начались в 1937-м и продолжились в 1938 году. 21 сентября 1938 года были расстреляны 4 поэта, среди которых есть и совсем неизвестные имена. Нашу лекцию мы начали с рассказа о Сергее Михайловиче Дагаеве, о котором узнали из того самого “Ленинградского мартиролога”, издающегося в РНБ. Сведения о нем очень скудные: умер в 1938 году в возрасте 27 лет, литератор, проживал на Подольской улице, родился в Риге, был женат – жена тоже отсидела 7 лет в лагере, потомков нет, память о нем исчезла, фотографии мы не нашли. Стихов тоже не нашли – наверное, они сгинули в недрах НКВД.

В эту ночь был расстрелян и писатель, поэт, переводчик Валентин Сметанич, известный как Стенич, и поэт Юрий Юркун. Мы хотели назвать виновных, и поскольку расстрельные списки подписывали вполне конкретные люди, мы представили их на экране. У нас есть картина, где изображены члены Политбюро – все те, кто подписывал эти списки: Сталин, Молотов, Каганович, Жданов, Микоян. Правда, Микоян подписал всего восемь таких списков, а больше всех подписал Молотов. Мы вспомнили и других писателей, арестованных и осужденных по ленинградскому писательскому делу.

– Анатолий Яковлевич, вы ведь всех их тоже упоминаете в своем “Ленинградском мартирологе”?

– Все они – мои герои. Погибшие в ночь на 21 сентября 1938 года упомянуты в 10-м томе, и фото Дагаева там как раз есть, оно досталось нам из семейного архива. Вообще, "Мартиролог" состоит из коротких биографических справок, фотографий, документов из семейных архивов и архивов Госбезопасности, а также из воспоминаний, биографий, комментариев. Специального текста о Дагаеве мы дать не могли, а фото привели.

В "Мартирологе" две линии архивных материалов – архивы, связанные с этими подлыми сфальсифицированными делами, по которым людей расстреливали, и те, которые передают семьи: там бывают куда более точные сведения.

Вот передо мной документ о расстреле в ночь на 21 сентября – расстреляли 61 человека. По правилам приговоров военной коллегии надо было расстрелять немедленно, в день приговора. Эти правила действовали с 1 декабря 1934 года: кассации запрещались, никакие обращения не рассматривались, приговаривали – и тут же расстреливали. В этом списке под номерами с 13 по 17 – Бенедикт Лифшиц, Осип (Юрий) Юркун, Вильгельм Зоргенфрей, Валентин Сметанич (Стенич), а несколько выше – Исай Мильчик, детский писатель, расстрелянный в ту же ночь. Одно фото Бенедикта Лифшица у нас – из фондов РНБ, а другое – знаменитое, где он перед отправлением на фронт в 1914 году, вместе с Чуковским, Мандельштамом и Юрием Анненковым (копию этой фотографии мне передала Елена Цезаревна Чуковская).

Сейчас же не только годовщина сталинского террора, но и год столетия перелома всей российской истории, перехода к красному ленинскому террору, юбилейно отразившемуся через 20 лет: Большой сталинский террор стал его отражением. По уровню злодеяний эти две волны террора ничем не отличались. Как археолог могу сказать – стоишь на дне ямы, могилы жертв красного ленинского террора или Большого сталинского террора – это одно и то же: людей массово постреляли, накидали в яму, утрамбовали и закопали – тайно, никто об этом не знает. И многие погребальные ямы до сих пор не найдены. Теперь это уже зона памяти.

Действительно, в 1937 году чекисты изготовили колоссальное дело ленинградских писателей. Иногда кто-нибудь говорит: хорошо, что их сразу убили, а не мучили в лагерях. Но они просто не понимают, через что прошли эти люди перед тем, как их убили – и вовсе не сразу. Это были жестокие, страшные убийства, пытки, и не только физические, а прежде всего моральные. Не признаешься? А у тебя есть родные, друзья, а у нас на них тоже всего полно. Не дай бог оказаться на пыточном месте этих людей!

Дело Лифшица – самое знаменитое, уже много лез назад в журнале “Звезда” появилось большое исследование о нем. Но ни его автор, ни даже я – до недавнего времени – не понимали одной вещи. Вот есть в деле огромный машинописный допрос, где время от времени появляются подписи. И я думал – значит, был допрос, он записывался, потом с него снимали машинописные копии для передачи начальству, в другие отделы. И только через много лет я понял, что это такое – благодаря делу уцелевшего от расстрела художника, архитектора Бориса Крейцера. Он объяснил, что машинописный вариант и был рабочим: следователь тебе его сразу приносит – вот тут тебя завербовали такие-то, ты завербовал такого-то… Подследственный машет руками – это бред! Ему говорят – ладно, уносят протокол и перепечатывают его, и там все меняется, кто кого завербовал и прочее. Не согласен? Ладно, опять перепечатывают – идет торговля, но даже если подследственный ни с чем вообще не соглашается, следствие надо заканчивать – и тогда ставится точка. Карательная кампания 1937–38 года, как было обозначено в знаменитом приказе 00447, проходила в ускоренном и упрощенном порядке: им просто надо было наготовить тонны бумаг, чтобы создать видимость правосудия. В общем, окончательный текст, который хотели вшить в дело, человека заставляли подписывать – избиениями, как угодно. Врали и обманывали, как могли – подпиши, ведь еще будет суд, сможешь там сказать, что захочешь. Так вот, этот окончательный текст следователи отдавали переписчику для создания письменного протокола допроса. А первичным протоколом была та самая машинопись, с которой долго работали и долго избивали человека. А фиксировали этот протокол каким-то одним днем, и даже историки не очень понимают, что даты на протоколах не соответствуют действительности.

– Ксения Константиновна, вы знакомы с этими делами – у вас такое же впечатление от них?

– Конечно, знакома, но Анатолий Яковлевич – глубочайший историк, ему важна архитектура этих дел, а мне как музейному работнику очень важен разговор с публикой, чтобы она могла прочувствовать весь ужас, всю несправедливость, которые обрушились на людей. Обычно мы говорим о выдающихся людях, пострадавших во время репрессий. Теперь еще надеемся вспомнить наших ленинградских востоковедов: была ведь расстрельная ночь, когда расстреляли 12 востоковедов, в одну ночь мы потеряли целую школу петербургского востоковедения.

Было дело инженеров, дело ученых, дело историков, но все же я хочу вернуться к делу поэтов и вспомнить имя Николая Заболоцкого. В "Истории моего заключения", написанной в 50-е годы, он вспоминает, как впал в безумие и тем самым спас себя, поскольку был на время изъят из следствия, а вернулся, когда расстрельные приговоры были уже вынесены, и его просто отправили в лагерь. Мы должны вспоминать и верных жен, которые не предали своих мужей, как Екатерина Лифшиц, которая тоже отбыла срок в лагере. Надо помнить и друзей, и детей, и матерей – например, мать поэта Сергея Колбасьева, расстрелянного – или не расстрелянного, до сих пор неизвестно. Они сохранили память о своих близких, которых хотели убить – и уничтожить даже память о них. Например, благодаря Якову Друскину мы имеем взрослую поэзию Хармса и Александра Введенского.

Сохранился трагический рассказ Заболоцкого о его аресте 19 марта 1938 года – о том, как жена болела ангиной, как проходил обыск, как забрали 2 чемодана рукописей, как они прощались, и младшая, 11-месячная дочка пролепетала “папа”. А потом идет описание того, что с ним делали – бесконечных допросов, на которых ему не давали спать, не давали сидеть, и как шок, стресс привел к помешательству, которое в итоге и спасло великого поэта, в 50-е годы писавшего прощальные стихи своим друзьям, оставшимся в расстрельных ямах. Люди легко понимают воспоминания, семейные истории. Мы вспоминаем детей, которые не знали или забыли своих репрессированных отцов – например, дочь Бориса Корнилова Ирину Басову, которая только после смерти матери узнала, что она дочь этого замечательного поэта, убитого в 30 лет. На Левашовском кладбище есть две таблички – Борису Корнилову и Александру Олейникову. Люди видят таблички и даже не понимают, что это просто памятный знак, а не могила, а могилы – это те просевшие рвы, куда свозили людей из Ленинграда, Мурманска, Новгородской, Псковской, Вологодской областей. Мне кажется, все жители Петербурга должны совершить туда паломничество.

– Анатолий Яковлевич, через вас прошло столько этих страшных дел – у вас есть догадка, зачем и кому это все-таки было нужно?

– Хочу начать с имен. Могилку Бориса Корнилова придумали учащиеся лицея из Семенова, его родного города. Они приехали с учителем и поначалу поставили крест, а когда крест свое отстоял, установили эбонитовую табличку с его профилем и стихами. Я там всегда останавливаю людей и напоминаю песню из кинофильма “Встречный” – “Нас утро встречает прохладой”, ее написали Корнилов с Шостаковичем, а никто же не знает, что автор слов расстрелян, одно от другого отделено. Есть документальный фильм о том, как сын Олейникова и дочь Корнилова идут по кладбищу, и Александр Николаевич показывает ей этот знак, о котором она и не знала. Скорее всего, они погребены в Левашово, хотя это не точно – в документах место расстрела и погребения не отмечалось. Александр Николаевич долго не решался поставить памятник отцу, но все же в последние свои годы решился, и там изображен нолик, как хотел сам Олейников, – “положите нолик” (как знак вечности). Оба – "японские шпионы", оба расстреляны, оба, конечно, реабилитированы.

И хорошо, что мы заговорили о Сергее Колбасьеве – некоторым свои героям я сам ставлю памятный знак, если родных нет или они не готовы это сделать, – вот и его портретик я повешу в Левашово. Сергей Колбасьев, теперь уже известный писатель и джазмен, расстрелян безо всякого сомнения. Официальная дата расстрела – 30 октября, в дело вложен акт – это была отчетность перед Москвой, каждые 5 дней туда шли телеграммы: столько-то арестовано, столько-то расстреляно. Если он уже вписан в предписание на расстрел и отмечен галочкой как расстрелянный – все, на волю он уже выйти не мог.

Николая Олейникова выдали коменданту тюрьмы 23 ноября 1937 года, накануне расстрела, а Колбасьева – только 10 января 1938 года, и таких примеров сотни, когда человек по отчетам числится расстрелянным, а его расстреливали иногда через полгода (иногда это делалось по служебной записке для дополнительных допросов). Или когда человека вели на расстрел, и что-то не сходилось при проверке в его личных, а на чекистском казенном языке – установочных данных: фамилия, имя, отчество, срок или дата ареста, – вдруг ошибка, а потом отвечать. Речь шла о десятках тысяч расстрелянных, поток был страшный даже для самих чекистов, они этого боялись, и поэтому не сообщали о приговорах родственникам. Так что Сергей Колбасьев был расстрелян, только позднее. И теперь я точно знаю, что расстреливали не в Большом доме.

– То есть расстрельные подвалы – это легенда?

– Да, это давнее предание, я его услышал во время второй оттепели, которую у нас еще называют перестройкой. Это городская легенда, что в подвале Большого дома стояла огромная мясорубка, которая перемалывала людей, что кровоток был проложен к Неве, вода окрашивалась в красный цвет, и эту воду даже разгоняли катерами. По этому преданию возникла традиция, которой уже 30 лет – в первую субботу июня возлагать цветы на набережной и опускать в воду венки. Но этого не было. А знаете, как такое рождается? Кто-то говорит: у них же там просто мясорубка, а кто-то понимает буквально – и легенда готова.

Но, хоть мясорубки и не было, людей все равно расстреливали – считалось, что там же, в тюрьме Большого дома. Однако по предписаниям на расстрел мы видим, что перед расстрелом люди часто находились не в ДПЗ (доме предварительного заключения, тюрьме госбезопасности), а в ОДПЗ – ее отделении, на Воинова, 25 (сейчас это Шпалерная, 25). И был еще один адрес – ОДПЗ на Нижегородской, 39, бывшая военная тюрьма. Это вторые “Кресты”, изолятор “Лебедевка”, поскольку теперь это улица Академика Лебедева. Всех приговоренных жителей области сразу туда и везли, там и расстреливали. Почему? А представьте фургоны, вывозящие окровавленные тела из Большого дома: это все-таки центр города. А вот та тюрьма – на отшибе, в тупике, туда фургоны свободно подъезжают, железнодорожные составы с заключенными разгружаются прямо в раскрытые ворота, и тела оттуда увозят прямо в Левашово, на спецобъект, созданный, безусловно, по типовому плану (только эти планы, конечно, не опубликованы).

Вообще, большинство документов, связанных с Большим террором, до сих пор не обнародованы: ни инструкция о порядке расстрела, ни о местах погребения, ни типовое следственное дело, которое рассылалось в 1937 году вместе с приказом 00447. Образец следственного дела существовал – отсюда они такие шаблонные протоколы – по нему и шло упрощенное следствие.

Насильственная смерть не была чем-то сакральным для людей, которые пришли к власти в 1917 году. А в центре этого первого в мире так называемого государства рабочих и крестьян решили соорудить великую могилу.

– Ксения Константиновна, вы думали об этих вещах, когда готовили свою лекцию, когда говорили с людьми в музее?

– Конечно, и я думаю, что совершившееся зло неизбывно, трагедия не изжита, внутренняя работа не проведена. Когда шел разговор об Олейникове, вспомнили нолик на его могиле. Но я думаю, что это не знак вечности, а тот самый человек, который в огромном мире оказывается ноликом. Многие его стихи – о маленьких существах, которых мы давим, не замечая – это тараканы, бабочки, жучки. В его знаменитой поэме о таракане

Таракан сидит в стакане.
Ножку рыжую сосет.
Он попался. Он в капкане,
И теперь он казни ждет.

Он печальными глазами
На диван бросает взгляд,
Где с ножами, с топорами
Вивисекторы сидят.

А кто эти вивисекторы – да те самые люди, которые с кремлевской трибуны вещали о светлом будущем, и те, кто осуществляют их волю. “У стола лекпом хлопочет, // Инструменты протирая”, – видимо, этот лекпом и есть товарищ Сталин, – “И под нос себе бормочет // Песню "Тройка удалая". Наверное, эта тройка тут тоже не случайна: мне кажется, Николай Олейников имел в виду ту саму тройку, которая осудила и его, и многих других на страшную смерть. Эти стихи дают возможность, даже не читая архивных документов, понять, что там происходило.