Жизнь ради изумления. Гэри Морсон перечитывает русскую классику

В американском издательстве Harvard Press вышла книга Гэри Морсона с труднопереводимым названием Wonder Confronts Certainty, приблизительно означающим "Изумление против несомненности". Ее подзаголовок: "Русские писатели о вечных вопросах и почему их ответы важны". Профессор Северозападного университета Гэри Сол Морсон – вероятно, крупнейший из ныне здравствующих американских славистов. Его 500-страничный труд – это интеллектуальная история России двух последних столетий.

– Д-р Морсон, вы поступили в Йельский университет, чтобы изучать физику, но потом сменили специальность на русскую литературу. Как это произошло?

– Это происходило постепенно. В какой-то момент я понял, что физику я люблю за красивую картину мира, которую она мне являет. Но этой картине не хватало осмысленности. И я стал изучать философию. Но в философии мне не хватало истории идей, а в истории идей – индивидуального опыта осмысления этих идей. Так я пришел к русской литературе. Я уже учил русский в старших классах школы. Это было сразу после того, как запустили спутник, и у американцев возникла странная идея: чтобы заниматься наукой, надо знать русский. Так что к тому времени, когда я решил сменить специальность, я любил русские романы и уже довольно хорошо читал по-русски.

– Вы говорили, что идею этой книги вам дал ваш редактор в Harvard Press. Что это была за идея и что вы ему ответили?

Обложка книги Гэри Морсона

– Это было семь лет назад. Он больше не работает в Harvard Press. Его зовут Джон Кукла, он хорошо знает русскую литературу. Он сказал мне: "У меня есть план книги, которую вы просто рождены написать". Я говорю: "Серьезно? И что же это за книга?" Он говорит: "Мы с вами издали много успешных толстых книг. Мы хотим, чтобы вы написали книгу обо всем значении русской литературно-политико-философской традиции". Я говорю: "Всего-навсего?" Он говорит: "Можете сузить задачу, если хотите". И я стал обдумывать это предложение. Самой большой проблемой было то, что я специалист по XIX веку. В Оксфорде я год изучал – хотите верьте, хотите нет – советский диалектический материализм. У меня до сих пор сохранились тетрадки с конспектами. И, конечно, я ходил на лекции по советской литературе, но многого не знал. Когда я учился, еще не открыли Хармса, Гроссман был неизвестен, почти не знали Булгакова, кроме "Мастера и Маргариты". Я должен был изучить все это и многое другое. На это требовалось время. Издательство сказало: "Не торопитесь".

Мне пришло в голову, что я мог бы создать что-то вроде диалога или симпозиума, где разные люди будут как бы спорить друг с другом. Вторая половина XIX века в России – возможно, самый напряженный в мировой истории период литературного творчества. Посмотрите на оглавление любого номера "Русского вестника": там если не "Война и мир", то "Преступление и наказание". Ничего подобного никогда больше не было. Я знаю этот период очень хорошо. И я решил, что я дам всем им возможность сформулировать вопросы, а затем пойду дальше по российской и советской истории и посмотрю, что из этого вышло. Революция создала режим, который обострил вопросы таким же образом, каким ГУЛАГ усугубил проблематику "Мертвого дома". То есть прежние вопросы приобрели даже более экстремальную форму. Я прочел советскую литературу, прочел или перечитал многое из XIX века – то, что я не читал раньше или забыл. Например, Куприна я точно читал, но забыл. В конце концов я пришел к выводу, что это может быть действительно мне интересно. Но кое-какие границы я себе поставил. Я не занимался поэзией, я надеялся заняться другими видами искусств, но мне не хватило времени. И я почти ограничился авторами, писавшими в реалистической – в широком смысле – традиции.

– Что означает название книги?

– Я позаимствовал это выражение у одного автора, который лет 50–60 назад написал книгу о положительном герое русской литературы от Рахметова до советских персонажей (этот автор – Руфус Мэтьюсон, чья книга "Положительный герой русской литературы" вышла в 1975 году. – В. А.). Меня поразило наличие в русской культуре многочисленного племени людей, от Чернышевского до Ленина, которые убеждены, что только они знают истину, а все остальные заблуждаются. Такой была русская радикальная интеллигенция XIX века, такими были большевики. Но великие писатели так не думали. Они видели, что мир гораздо сложнее любой философской системы. Они пытались культивировать это ощущение сложности, чувство удивления непостижимостью мира. Противостояние этих двух подходов составляет структуру книги.

– В одном своем интервью вы говорили: "Большинство людей полагает, что литература отражает жизнь. Но русские думают наоборот: что жизнь существует для того, чтобы воплотиться в литературе". Что вы имеете в виду?

– Если почитать мемуары того периода, они все говорят одно: да, мы страдаем, но эти страдания найдут искупление в великой литературе. Известная история, описанная Ахматовой: "А это вы можете описать?" (Гэри Морсон имеет в виду прозаическое вступление к поэме "Реквием". В очереди к окну для тюремных передач ей шепотом задала этот вопрос стоявшая за ней женщина. "Могу", – ответила Ахматова. Эту цитату использовал Рональд Рейган в своем выступлении перед советскими деятелями искусств в мае 1988 года.) Достоевский говорит об "Анне Карениной", что теперь по крайней мере существование русского народа оправдано. Я не могу себе представить американца или француза, который считает, что его существование нуждается в оправдании, но если и нуждается, то он наверняка не станет "оправдываться" романом. Но в России комментарий Достоевского никому не кажется странным. Короленко, когда его спросили, считает ли он себя русским или украинцем, ответил: "Моя родина – русская литература". Очень похоже высказалась Светлана Алексиевич. В русской литературе можно жить. Единственная аналогия тут – отношение древних евреев к их священным текстам в то время, когда еще было возможно добавлять к канону новые книги. В Америке литература даже близко не имеет такого значения.

Кукрыниксы. Русские классики рвутся на Первый съезд советских писателей. "Литературная газета", 17 августа 1934 года

– Президент Рейган это значение очень хорошо понимал – точнее, понимала его советник Сьюзен Мэсси, научившая его поговорке "доверяй, но проверяй". В его московских выступлениях 1988 года есть не только Ахматова, но и Пастернак, и Гоголь. Желая сказать, что Россия вступила на новый путь, который неизвестно куда приведет ее, он "вспоминает" Русь-тройку: "Куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа". После Рейгана ссылки на русскую литературу при обращении к российской аудитории стали для американских лидеров обязательными. Когда Барак Обама собирался с первым визитом в Москву, его советник пригласил нескольких российских журналистов, в том числе меня, и попросил нас предложить варианты таких ссылок. Я, помню, предложил Высоцкого. Но этим предложением тогда не воспользовались. Д-р Морсон, вы пишете о вечных русских вопросах. И получается, что русская литература – это литература вопросов без ответов...

– Отчего же. Чернышевский знал ответы, он из лагеря "несомненностей". Принадлежавшие к этому лагерю считали, что они знают все ответы. Но Чехов, Толстой видели мудрость в том, чтобы постигнуть глубину вопросов. Конечно, можно найти английские или французские романы, задающие большие вопросы, но это исключение. Когда на Западе начали читать русскую литературу, она по-настоящему поразила читателей, таких, например, как прекрасная романистка Вирджиния Вулф, которая считала русскую литературу несравнимо лучшей в мире, потому что она отличается психологической сложностью, а не только слепой идеологией.

Сериал "Приключения юного Индианы Джонса". Индиана встречается со Львом Толстым. Режиссеры Дипа Мехта и Майкл Шульц. Индиана – Кори Кэрриер, Толстой – Майкл Гаф. 1996.

– Процитирую Вирджинию Вулф. Это из ее эссе 1925 года "Русская точка зрения": "Если не считать Шекспира, нет другого более волнующего чтения. Мы открываем дверь и попадаем в комнату, полную русских генералов, их домашних учителей, их падчериц и кузин и массы разношерстных людей, говорящих в полный голос о своих самых задушевных делах... Мы – души, истязаемые, несчастные души, которые заняты лишь тем, чтобы говорить, раскрываться, исповедоваться, обнажать, пусть вырывая их с мясом и нервами, те душераздирающие грехи, которые кишат в глубине нас". (Перевод Ксении Атаровой.) Вот еще одна цитата, из Бердяева, которую я нашел в вашей книге и которая мне очень нравится: "Бедный Авенариус и не подозревал, что в споры русских интеллигентов "большевиков" и "меньшевиков" будет впутано его невинное и далекое от житейской борьбы имя". И далее: "Европейские философы, в большинстве случаев отвлеченные и слишком оторванные от жизни, и не подозревают, какую роль они играют в наших кружковых, интеллигентских спорах и ссорах, и были бы очень изумлены, если бы им рассказали, как их тяжеловесные думы превращаются в легковесные брошюры".

– Это из "Вех", верно?

– Именно.

– Одна фраза из "Вех" дала мне ключ к структуре всей книги. Это из статьи Гершензона, который написал так: "Силу художественного гения у нас почти безошибочно можно было измерять степенью его ненависти к интеллигенции". Здесь слово "интеллигенция" употреблено в значении XIX века: под интеллигентами тогда подразумевались радикалы, революционеры и так далее. Так что русская традиция – это как раз диалог между, скажем, Достоевским и Чернышевским или Чеховым и Лениным. Это два разных типа мышления.

– И еще одна цитата, в вашей книге ее нет, – из Оскара Уайльда, его эссе "Упадок искусства лжи": "Нигилист, этот странный мученик-безбожник, который без всякого энтузиазма идет на костер и умирает за идеалы, в которые сам не верит, есть чисто литературный продукт. Его изобрел Тургенев и завершил Достоевский". (Перевод Аси Махлиной.) И ведь Уайльд прав. До романа "Отцы и дети" в России не было нигилистов. Их породил Тургенев. Быть нигилистом стало модно.

– Да, это так. Он не изобрел термин, но он сделал его популярным. Некоторые историки литературы утверждают (я это не проверял), что ранее слово использовал Боборыкин – вы, может быть, никогда не слышали этого имени...

– Имя слышал, но никогда не читал.

Рисунок Андрея Бильжо

– Я тоже. Предположительно, он его употреблял раньше, но популяризировал Тургенев (до Боборыкина слово "нигилист" употребил
Николай Надеждин в 1829 году, причем обозвал этим словом Пушкина, однако он вкладывал в него совершенно иное значение. – В. А.). И появились люди, подражающие литературным героям. Одни вели образ жизни Рахметова, другие – Базарова. Жертвой этого поветрия стали тысячи зарезанных лягушек. А Писарев даже сказал, что в препарированной лягушке заключается будущее России. ("Тут-то именно, в самой лягушке-то, и заключаются спасение и обновление русского народа".) Но моя любимая история о Гаршине. Этот замечательный, чувствительный, глубоко сопереживающий чужим страданиям человек однажды будто бы попытался разрезать лягушку, но ему стало ее ужасно жалко и он отпустил ее на волю.

– И написал чудесную сказку "Лягушка-путешественница". Д-р Морсон, иногда я пытаюсь представить себе, чью сторону заняли бы в сегодняшней России Пушкин или Достоевский, если бы воскресли. Знаете, современные русские патриоты очень любят цитировать стихотворение "Клеветникам России" и антизападнические статьи Достоевского. Я, конечно, уверен, что оба они продолжали бы призывать "милость к падшим". Можно вспомнить, как Достоевский ходил по судам, как близко к сердцу принимал чужие судьбы и по меньшей мере в одном случае добился отмены обвинительного приговора – помните, было такое дело Екатерины Корниловой...

– Ну как же!

– Но, боюсь, политически оба оказались бы в правоконсервативном, антидемократическом лагере.

Алексей Козлов исполняет песню "Жил-был великий писатель" Алексея Охрименко, Сергея Кристи и Владимира Шрейберга. Текст со всеми вариантами см. здесь

– Я не уверен ни в том, ни в другом. Достоевский сильно изменился в конце 70-х годов. В 60-е он был умеренно консервативным либералом. Но в 70-е превратился в фанатичного антисемита и ультранационалиста. Я написал диссертацию и потом еще две книги о "Дневнике писателя", где Достоевский предстает в своей худшей ипостаси. Но прежде он вполне был способен призывать "милость к падшим". То же самое, вероятно, относится и к Пушкину. "Клеветникам России" – единственное его стихотворение в таком роде, оно, конечно, дурно пахнет, но не оно определяет Пушкина. Возьмите Солженицына. Если бы я не читал его так много, я бы счел его крайним русским националистом. Но когда читаешь его прозу, понимаешь, что это не так. Так что очень трудно в этих трех случаях дать однозначный ответ.

– На вашу книгу написано множество рецензий в крупнейших американских изданиях. Многие критики ищут в ней объяснение нынешних событий. Например, Бойд Тонкин написал в Wall Street Journal: "Читатели найдут в ней понимание недавнего мятежа Евгения Пригожина". Вы согласны с тем, что ваша книга помогает понять современную Россию?

– Знаете, я писал статьи о русских популистах. Их читают и говорят: "О, это можно приложить к нынешним популистам!" Я писал о русской интеллигенции – "О, давайте это применим к американской интеллигенции!" Ну, если вам угодно, пожалуйста, применяйте. Но я говорю не об этом. Потому что если я начну говорить об этом, моя книга будет датирована сегодняшним днем, это будет рассказ о том, что происходит сейчас. Но я не хочу, чтобы моя книга была такой. Я хочу, чтобы ее читали через сто лет, потому что важнейшие вопросы будут стоять и тогда. И я хочу рассуждать об этих вопросах, а не о том, что забудется через три года. Если люди хотят извлекать какие-то уроки, пусть извлекают. Но я этим заниматься не собираюсь.

– Литература – предмет национальной гордости для русских, даже для тех, кто ее не читает...

– О, хорошая фраза. Если бы я ее услышал, когда писал, я бы вставил ее в книгу.

– Спасибо. Но я, честно говоря, сыт по горло этой гордостью, особенно когда о ней говорят Путин и иже с ним. Мне кажется, сегодня никого в мире не интересует загадочная русская душа, потому что души этой больше нет. Это как "писать стихи после Освенцима"...

– Я очень хорошо знаю русскую литературу, но не думаю, что достаточно хорошо знаю, что представляют собой русские сегодня и как они менялись год от года, если это не связано напрямую с литературой. Я действительно не знаю этого. Такие вещи не проходят бесследно. И конечно, после Освенцима пишут стихи. Литература писалась и после ГУЛАГа, и отличная литература.