Писатель Максим Сонин: "Для меня квирность – это честность"

После начала войны против Украины писатель Максим Сонин уехал в США. Маргарита Симоньян нашла в его книге "Письма до полуночи" так называемую "пропаганду нетрадиционных сексуальных отношений", и теперь этот роман перестали продавать в России. В разговоре с Радио Свобода Максим Сонин размышляет о квир-литературе, истоках насилия в обществе и бесплодных попытках государства запрещать книги.

– Вашего отца, экономиста Константина Сонина, российская власть заочно приговорила к восьми с половиной годам колонии за антивоенные посты. Как вы это пережили?

– Когда я был маленький, я читал разных оскорбительных для общества авторов вроде Чака Паланика. Авторов, которые писали на табуированные темы, затрагивали шокирующие вопросы. Я тогда много думал о том, что мне очень важно не быть писателем, которого читают только потому, что он шокирует. Как бы мне ни нравился Паланик, мне не хотелось оказаться автором, пишущим что-то просто потому, что оно оскорбляет чувства других людей. В какой-то момент я стал получать возмущенные отзывы на свою первую книгу “Письма до полуночи”, потом ее запретило российское правительство, и она пропала из магазинов в России. Это был момент взрослого понимания, что моя реальность расходится с реальностью других людей так сильно, что становится для них оскорбительной. Примерно так я чувствую себя по поводу уголовного дела против моего папы, потому что я знаю, что он учёный, я ходил на его лекции. Я понимаю, что его идеи о необходимости демократических выборов в России основаны на научных исследованиях, а не каких-то политических интересах. Очень странно, что эта научная деятельность, которой папа занимается уже давно, становится в глазах российской власти преступлением, за которое он может оказаться в колонии на восемь лет. Конечно, я знаю, что мои взгляды на политику и общество какие-то люди не разделяют. Но мне понадобилась пара таких личных опытов, чтобы по-настоящему оценить, насколько многие люди оторваны от моей реальности.

Меня, например, показывала в своей передаче Маргарита Симоньян. Я смотрел на это и думал: “Господи, вот эта взрослая женщина рассуждает что-то про небинарность, показывая мою фотографию”. Нет такой вселенной, в которой мне будет что сказать про Маргариту Симоньян, и почему же ей есть что сказать обо мне? Почему в её реальности я являюсь каким-то важным деятелем? Лучше всего мое впечатление от поведения российских пропагандистов в адрес моей семьи описывает фраза “это очень странно”. В американской политике сейчас стало популярно у левых называть правых странными. Так вот, Путин, Симоньян и другие – странные люди.

– Сюжеты ваших детективных романов построены на том, что юные герои сталкиваются со скрытым злом. А как произошла ваша первая встреча со злом?

– Моя первая книга "Письма до полуночи" написана по мотивам сексуализированного насилия над ученицами со стороны педагогов в школе №57, в которой я учился. Эта книга стала попыткой рассказать о том, какое зло возникает, когда какой-то человек относится к себе фундаментально лучше, чем к другим людям. Когда какой-то человек (например, школьный учитель) считает, что его удовольствие, его счастье важнее, чем счастье и комфорт людей, детей вокруг него. Мне хотелось показать, насколько это разрушает всё пространство вокруг этого человека. Не только его прямых жертв. Насилие, которое он совершает, чувствуют все дети в школе. Дети, как правило, к такому злу не готовы. Один из выводов состоит в том, что детям недостаточно много рассказывают о насилии.

После того как я прочитал “Детство” Максима Горького, я спросил учительницу на уроке литературы, зачем мы читаем книгу, в которой дедушка бьет ребенка поленом. Учительница не смогла ответить на этот вопрос. А ответ есть: потому что физическое насилие – это реальность для огромного количества детей сегодня и сейчас. Но учительница не может об этом сказать, потому что это табуированная тема. Получается абсурдная ситуация: книга стоит в программе, но человек, который должен вести про нее уроки, не умеет объяснить, зачем она в этой программе нужна. То же самое и с книгами про репрессии и тем более репрессии на национальной почве.

Максим Сонин

Насилие из-за табуированности часто описывается как что-то магическое, что-то, что получается якобы само собой. Но я не верю, что насилие – естественная часть жизни. Я верю, что у насилия всегда есть причина и тот, кто его совершает. Насилие – это чьи-то решения и действия. О насилии надо больше говорить.

Когда в России происходило обсуждение законов о домашнем насилии, насилие над детьми не обсуждалось. Потому что всем больно и страшно про это говорить, особенно если ты знаешь людей, которые подобное совершают.

Но о насилии над детьми в семье нужно говорить громко и прямо. Нужно, чтобы президент страны публично говорил, что родителям нельзя бить детей. Я думаю, что эту проблему можно решить, только обсуждая и осуждая насильников публично.

Мне повезло: большинство моих столкновений с насилием в детстве были в литературе. Моя первая прочитанная книга была “Убийство в "Восточном экспрессе” Агаты Кристи. В три года я посмотрел в театре мюзикл “Норд-Ост”, который мне очень понравился. Через год террористы захватили заложников на показе этого мюзикла, а российские власти так плохо организовали переговоры, что заложники погибли по вине властей. Родители от меня ничего не скрывали, и я хорошо помню, как видел по телевизору фотографии из зала, где лежали мертвые люди. С тех пор я понял, что терроризм – это насилие в чистом виде, насилие ради насилия.

Меня с тех пор интересует вопрос о том, почему люди думают, что подобное насилие решает какие-то проблемы. Про террористов понятно: их действия продиктованы безысходностью. Но в то, что силой можно решать любые вопросы, верят не только террористы. Российские военкоры, выступающие в поддержку Владимира Путина, в ответ на любые ошибки армейского начальства предлагают кого-то расстрелять. Безумие думать, что такой подход работает. Они поэтому и плохие люди, поэтому они и проиграют, что они думают о вещах, которые не работают, что они работают. Люди, которым кажется, что если всех бить, то можно получить всё, что хочется, ошибаются.

– Герои ваших книг стараются увидеть другого человека именно как Другого, отличного от них, но не менее ценного, чем они. Не всегда у них это получается, но они делают попытки. Отсутствие такого взгляда на другого человека приводит в том числе к гомофобии и трансфобии. Вы же не случайно в своих книгах показываете подобное отношение одного человека к другому?

– Каждому человеку, возможно, надо иногда медитировать на то, что он ничем не отличается от восьми миллиардов других людей, живущих в мире. Если человеку кажется, что он заслуживает чего-то, чего другие люди не заслуживают, это повод посмотреть в себя. Права человека для всех должны быть одинаковые с рождения. Пропаганда для своих целей использует отсутствие стремления понять другого, увидеть в нем такого же человека. Чем больше у человека факторов небезопасности (ему нечего есть, нечем содержать семью, негде лечиться, негде учиться), тем больше у него поводов искать врага. Если человек не может бороться с системой, которая создает эти факторы небезопасности, то он начинает искать выдуманных врагов. ЛГБТ-люди никакой опасности другим людям не несут, но власти в РФ пытаются сфокусировать внимание на этой группе и обозначить её как врага. Они пользуются извращенной формой идеи о том, что у насилия всегда есть источник: вместо того чтобы искать этот источник, они пытаются выдумать его. Поскольку им хочется остаться у власти, то они ищут виновных, чтобы предъявить их обществу. И это отвечает на запрос "беспомощных" россиян – если реальных виновных наказать нельзя, то нужно найти каких-то других людей. По принципу: уже загрузились в машину с факелами и вилами, значит, надо что-то сжечь. Таким образом, те, кого не пустили к президенту, потому что у него охрана и высокий забор, едут жечь еврейскую слободу.

– Вы верите в мир без насилия?

– Я в этом смысле очень оптимистичный человек. Я сейчас приведу пример из своей книги. У меня есть серия детективов, в которых действие происходит вокруг секты. Люди в сектах очень сильно изолированы от внешнего мира, но секты все равно разваливаются. Они обычно не переживают одну смену лидера. И причиной протеста, который приводит к смене лидера, становится боль. Не фундаментальное понимание несправедливости (откуда оно возьмется у необразованных, нищих людей?), а желание, чтобы боль прекратилась. В этом смысле власти РФ и авторитарные лидеры по всему миру могут сколько угодно бить людей – это может лишить людей возможности понимать источники боли, но не лишит их возможности эту боль чувствовать и желать, чтобы она прекратилась. В этом смысле можно запретить все книги и интернет и выслать всех оппозиционных политиков. Но четырнадцатилетняя Алиса пойдет писать на заборе "Нет войне", потому что ей не хочется, чтобы папу забрали, а не потому, что она в интернете прочитала, что война – это плохо.

– Ваши книги создают впечатление, что вам бы хотелось родиться и работать писателем в другое время, например во Франции в прошлом веке. Так ли это?

– Мой оптимизм строится на вере в прогресс. Я не хочу вернуться даже на два года назад. Мне очень сложно представить путешествие во времени. Мне кажется, что главным признаком разложения русскоязычной культуры является развитие жанра попаданчества. “Попаданчество” – это произведения, в которых герои из нашего времени попадают в какой-то другой исторический период. Жанр “попаданчества” очень популярен в России. Есть, например, цикл из семи книг о человеке, который умирает в наше время и становится физруком в советской школе. В романе “Черновик” Сергея Лукьяненко герой в нашем мире узнаёт, что есть порталы в параллельные миры. Он начинает по ним путешествовать и постепенно выясняет, что существует мир Аркан, а в нём до сих пор утопический Советский Союз. И в этом мире всё отлично. Жители Аркана специально замедлили свою историю в своем утопическом мире, чтобы наблюдать за другими мирами, и наш мир – один из этих "черновиков". В России много людей, которые живут, словно им не повезло, они попали в ад, а на самом деле как бы в настоящей реальности есть идеальный Советский Союз.

Другой пример – это новый российский фильм “Иван Васильевич меняет всё”. В нем актёр Павел Деревянко шутит про Квентина Тарантино, после чего поворачивается в камеру и говорит: “Квентин, пожалуйста, я очень люблю ваше творчество и хотел бы сняться в вашем фильме”. Это смешно, потому что Павел Деревянко после поездки на Донбасс никогда не попадёт в фильм Тарантино. Он, поддержав войну, вычеркнул себя из мира, где обитает Квентин Тарантино. Я понимал, когда смотрел этот фильм, что эти люди осознанно вычеркнули себя из пространства, в котором они всю жизнь мечтали работать. Это и есть ад, когда ты шутишь про то, как твои собственные решения отрезали тебе путь в тот мир, о котором ты мечтал.

– Почему вы 12 минут своей жизни потратили на публичное выступление в жанре стендап о Дарье Донцовой?

– Я написал о ней колонку, которую не опубликовал. Я проводил там, мне кажется, довольно интересное сравнение. Давным-давно код для первых космических кораблей приходилось писать на бумаге. Есть фотография известной программистки Маргарет Гамильтон, где она стоит рядом со стопкой страниц огромной книги. Я думаю, что однажды, когда все книги будет писать искусственный интеллект, а люди будут создавать новые, суперсложные формы искусства, о Дарье Донцовой мы будем думать как о человеке, который был способен сам от руки сгенерировать двести книг. Мы будем думать о ней как об очень крутом и интересном ремесленнике в переходный момент для мировой книжной культуры.

Детектив Максима Сонина

Мой изначальный интерес к Донцовой состоял в том, что я понимал, что когда что-то поливают говном и в центре этого находится женщина, то это почти всегда что-то интересное и не заслуживающее поливания говном. Она неслучайно так популярна. Ее произведения покрывают гораздо больше разных тем, чем творчество любой ее современницы. Люди читают Дарью Донцову, потому что им хочется читать про независимых женщин, решающих самостоятельно, с кем они спят, с кем они воспитывают детей. Да, ее детективы ироничные – в них постоянно происходят случайности. Это не баг, это фича: женщине нужно гораздо больше случайностей, чтобы выживать в современной реальности, чем мужчине.

– Считаете ли вы, что литературу, где герои – ЛГБТК-люди, нужно ставить на отдельные полки в книжных магазинах и рекламировать как квир-литературу? Существует ли квир-литература как отдельный жанр?

– Квир-литература объективно существует. Бывает ли так, что человек хочет прочитать именно квир-книгу? Очевидно, бывает, для этого достаточно посмотреть на то, какие книги люди ищут в интернете. Для меня понятие "квир" в применении к литературе – это более точная лупа, рассматривающая отношения. Классический пример такой "квирности" – это советский фильм “Каникулы Петрова и Васечкина”, в котором два главных героя ухаживают за одной девочкой. Очень красиво показано, как выстроены отношения между этими людьми. Когда я смотрю на этих друзей, на то, как они ухаживают за этой девочкой, как выглядит их соревнование между собой, я понимаю, что это не те отношения между двумя мальчиками, которые прописываются в гетеросексуальной литературе и культуре. Для меня квирность – это честность. Мне как писателю важно, насколько реалистично прописан диалог, правильно показано, как герои касаются друг друга, как они коммуницируют, какие чувства испытывают при общении.

Я написал в “Письмах до полуночи” об отношениях между двумя девочками не потому, что хотел написать о двух лесбиянках, а потому, что мне хотелось показать, как две школьницы в общении друг с другом понимают, что кому-то, кроме них самих, может быть нужна помощь.

– Сейчас в школах ввели предмет “Разговоры о важном”. Детей учат начиная с детского сада ходить строем и разбирать оружие. Создается впечатление, что у россиян пытаются с детства отобрать право на индивидуацию и личное свободное развитие. Как вы думаете, в России у вас остались читатели?

– В России у меня есть читательницы. Я стараюсь использовать слово "читательницы", когда пишу про тех, кто читает мои книги, потому что считаю это нейтральным, но объективно 99% моих читателей – женщины. Это мне самому понятно не до конца, но даже мои друзья почти не читают мои книги, а подруги читают все. И они, я думаю, выбирают мои книги не потому, что там могут оказаться лесбиянки или геи, а потому, что там они будут видеть подростков, поведение которых будут узнавать. Как я уже говорил, есть объективная реальность вокруг, источники боли, и читательницы видят, совпадает твоя книга с этой реальностью или нет. Это пробивается через пропаганду.

Я сегодня разговаривал с парнем, который переехал в США из Ливана. В детстве он пережил бомбежки – израильская армия проводила массовые бомбежки мирных городов по всей стране. Он рассказывал, что в детстве с друзьями играл в игру “уничтожь Израиль”. Они кидали камнями в кусок мха, по форме напоминающий Израиль. И вот этот человек приехал учиться на Запад. Он несет в себе глубокую, фундаментальную ненависть к тому, что он называет государством Израиль. Но этому человеку повезло, потому что у него есть доступ к образованию. Ненависть могла в другой ситуации превратить его в террориста, но он сделал иной выбор, правильный и приближающий падение режима, который он ненавидит гораздо больше, чем если бы он стал террористом и продолжил закручивание воронки насилия.

Книга Максима Сонина

Мне кажется, что у российской власти нет никакой "мягкой силы", чтобы детей тонко направить в нужную им, властям, сторону. Они могут отправить моих читательниц на войну, могут убить из-за национальности и гомосексуальности, довести до смерти из-за заболеваний, которые в других странах можно вылечить, замучить в тюрьме. В этом смысле государство наносит огромный урон моим читательницам. Я думаю, что мои читательницы в большей зоне риска, чем среднестатистические подростки, но не думаю, что есть хоть одна моя потенциальная читательница, которую российская власть может сделать не моей читательницей каким-то иным образом, кроме убийства. И я не верю, что Путину и российским чиновникам и генералам удастся построить страну, в которой подростки перестанут интересоваться, почему им больно.

– Ваши герои много думают и говорят о любви. Есть ли любовь и как вы ее понимаете?

– Единственный ответ, который мне кажется значимым, – это слова о той любви, про которую Иисус Христос говорил, что к каждому человеку нужно относиться так же, как к себе. Я готов признавать какие-то другие формы любви к моим партнёркам, к друзьям, пока эта любовь не противоречит любви базовой. Например, если человек говорит, что он очень любит свою девушку и за нее всем морду начистит, то такая любовь меня не интересует. Мне легко любить моих близких – это значит пытаться сделать их счастливее, ну так я и пытаюсь. Сложно дается та любовь, которая заставляет при виде бездомного человека помочь и ему, и сделать что-то, чтобы в целом решить проблему бездомности. Но эта любовь гораздо важнее, без нее все остальное ничего не стоит.

У меня в ближайшие недели должна выйти книга "Мишка Миронова", в которой я собрал под одной обложкой три детектива, затрагивающие, как мне кажется, именно те темы, которые мы обсуждали – насилие над детьми, насилие как инструмент в принципе, желание подростков понимать, почему им больно.