"Он расшибся об это время". Ирина Озёрная о Юрии Олеше

В начале 2024 года отмечаются две даты, связанные с именем писателя Юрия Олеши. 3 марта будет 125 лет со дня его рождения. А в конце января исполнилось ровно сто лет с того дня, когда он закончил свой знаменитый роман для детей "Три Толстяка".

Юрий Олеша – прозаик, драматург и сценарист – в ранние годы был известен как поэт и являлся одной из ключевых фигур одесского литературного кружка, в который входили Эдуард Багрицкий, Валентин Катаев, Илья Ильф, Семен Кирсанов. В 1922 году переехал в Москву. "Три Толстяка" – его первое крупное прозаическое произведение, которое много раз ставили в театрах, экранизировали в России; одноимённый балет на музыку Виктора Оранского был поставлен Игорем Моисеевым в Большом театре. Опера Владимира Рубина "Три Толстяка" обошла все музыкальные театры России и ставилась за её пределами.

О жизни писателя и о том, как родился его знаменитый роман для детей, рассказала Радио Свобода писатель Ирина Озёрная, биограф и исследователь творчества Юрия Олеши.

– Юрий Карлович Олеша поставил точку в рукописи "Трёх Толстяков" 28 января 1924 года. По этой рукописи и была установлена дата окончания работы. Любопытно, что представление архивного "закулисья" этого романа для детей резко отличается от рукописного наследия всех остальных его произведений. Сохранившиеся в его личном архиве (РГАЛИ) многотысячные горы черновых вариантов процесса создания "Зависти", пьес, рассказов, сценариев и так далее, "Три Толстяка" представлены тощей стопкой – всего лишь сотней страниц фрагментов текста. Странная история. Мне ведь хорошо известен метод его работы. В её процессе он постоянно варьировал, будто в шахматы играл, разыгрывая многочисленные партии, рокируя, меняя героев местами, перечёркивая написанное, тем самым периодически терпя поражения. И всё это для того, чтобы победить в финале. Таким образом он постоянно добивался совершенства. Это был такой зашкаливающий перфекционизм.

– Так почему же так бедно "закулисье" "Трёх Толстяков"?

– Вот меня это тоже долгое время удивляло. Но потом я догадалась. Олеша ведь вспоминал в дневниках, что в 1923-м писал "Толстяков" на "несколько отощавшем" рулоне типографской бумаги, лёжа на полу в крохотной комнатенке при типографии транспортной газеты "Гудок", куда их поселили с Ильёй Ильфом. Рулон накатывался на него, он придерживал его рукой и писал дальше. Была ведь страшная бедность, писать было не на чем, а тут, как он говорил, "целый бочонок бумаги". Но рулон, как вы понимаете, для истории сохранить трудно.

Через некоторое время это их с Ильфом жилище и другие подобные ему выгородки для молодых сотрудников "Гудка" станут известными, благодаря "Двенадцати стульям", как "пеналы общежития имени Бертольда Шварца".

Олеша был тогда самым знаменитым фельетонистом "Гудка", прославившимся под псевдонимом Зубило. Вместе с ним в том поистине звёздном отделе газеты работали Валентин Катаев, Илья Ильф, Михаил Булгаков, Константин Паустовский…

Юрий Олеша. 1920-е годы

– Расскажите, пожалуйста, об истории создания "Трех Толстяков".

– Олеша писал "Три Толстяка" около года: в декабре 1922 года начал, в 1924-м закончил. Это действительно первое большое его прозаическое произведение, которому, с точки зрения героического пафоса, предшествовала пьеса "Игра в плаху", написанная в 1921 году, перед отъездом Олеши из Одессы в Харьков. Её смело можно назвать предтечей "Трёх Толстяков". В ней народ восстает против короля-изверга, три актёра под предлогом спектакля проникают во дворец и, вовлекая короля в игру о тиране, по-настоящему отрубают ему голову. Там даже есть пересечения с именами героев "Трех Толстяков" – Ганимед, Тибурций (имя, упрощённое в романе для детей до Тибула). И действие, как и в "Трех Толстяках", происходит в эпическом времени и аналогичном пространстве с намеком на эпоху Французской революции.

– Эта пьеса была опубликована до "Трех Толстяков"?

Да. Олеша впервые опубликовал ее в середине 1922 года в Харькове, куда переехал из Одессы вместе с Валентином Катаевым. Их пригласил туда Владимир Нарбут, возглавивший РАТАУ (Радиотелеграфное агентство Украины). И вот, уже работая там, Олеша опубликовал доработанную "Игру в плаху" в газете "Пролетарий". А до этого, в ноябре 1921-го, в харьковском "Молодом театре" её с успехом поставил известный тогда режиссёр Рудольф Унгерн. После публикации "Игры в плаху" Олеша вслед за Валентином Катаевым переехал в Москву. Переехал с разбитым сердцем, потому что в тот харьковский период у него случилась личная драма. К Нарбуту ушла его гражданская жена Серафима Суок. Всё это подробно и, надо заметить, правдиво описано Катаевым в книге "Алмазный мой венец". И вот фамилия Суок стала именем куклы наследника Тутти в "Трех Толстяках". Но это связано не только с Серафимой Густавовной.

Переехав в Москву, Олеша начинает работать в газете "Гудок". Он очень страдает и ищет возможность починить свое разбитое сердце, открытое для любви. Первое время он живет в Мыльниковом переулке у Катаева. И вот однажды он видит в окне соседнего дома очаровательную девочку-подростка, этакую, пользуясь определением Набокова, нимфетку. Она красиво сидела на подоконнике и читала книгу. Олеша с ходу влюбился в эту девочку, начал фантазировать, предполагая, как ее зовут, какую книгу она читает. И ему захотелось самому написать для нее книгу, которую бы она так же красиво читала, сидя в окне.

Потом он познакомился с ней и узнал, что зовут её Валя Грюнзайд и читала она сказки Андерсена. Вале было тогда двенадцать лет. И Олеша, глаза которого всегда были настроены на красоту, чисто романтически влюбился в эту прекрасную девочку. Они подружились. Он рассказывал ей разные красивые истории и водил в кафе "Битые сливки". Он неустанно восхищался ею и, будучи рыцарем (он же был шляхтичем по материнской и по отцовской линиям), обращался с ней как с Прекрасной Дамой, со сказочной принцессой. И всем вокруг говорил, шутя, что растит себе жену. Но это действительно было шуткой, так как уже в 1924 году у него появилась настоящая и замечательная жена – Ольга Густавовна Суок, средняя из трёх известных одесских сестёр, ставшими женами знаменитых писателей (старшая, Лидия, была женой Эдуарда Багрицкого, младшая, Серафима, после расстрела Владимира Нарбута в ГУЛАГе вышла замуж за Виктора Шкловского, уведя его из семьи).

Вступив в поединок с Андерсеном, рыцарь Олеша пообещал написать для прекрасной девочки книгу, посвятить и подарить её ей. Еще в Харькове была начата "Зависть", но тут он на время прерывает эту работу и очень увлечённо пишет для Вали Грюнзайд обещанную книгу.

И вот она написана. Называется "Три Толстяка". И на первой странице рукописи красуется обещанная надпись: "Посвящается Валентине Леонтьевне Грюнзайд". Заметьте, девочке тогда было тринадцать, но он обращался к ней на "вы" и так почтительно. Это настолько сейчас поражает, что хочется воскликнуть, цитируя Пушкина: "О времена! О нравы! Забыл народ простое слово "честь"". Да, шляхетское, рыцарское в Олеше проявлялось всегда и во всём, о чём свидетельствовали все, кто хорошо его знал. Это было его сутью.

– Но ведь книгу напечатали не сразу?

– О да! Вроде бы "Три Толстяка" – блистательная вещь, и о революции, потому, казалось, она должна была быть с ходу напечатана. Но не тут-то было. Либо сюжет романа был воспринят цензурой как сказочный (как и сейчас, кстати, воспринимается многими читателями), либо – первоначально – Олеша определил жанр книги как "сказка", а уже позже сменил его на "роман для детей", нарочито сделав первой фразу: "Время волшебников прошло". Теперь этого уже нам не узнать, но дело в том, что после революции сказка как жанр была взята под сомнение, считалась проповедью мистики и идеализма. Со сказками лично боролась "первая леди СССР" Надежда Крупская. И у Чуковского, к примеру, в 1920-е годы были огромные проблемы с публикациями его сказок. А Олешу как писателя тогда в Москве ещё и не знали. Да, он был тогда уже там известным фельетонистом Зубилой, у него была огромная читательская аудитория, однако как писателя его хорошо знали пока только в Одессе и Харькове, но не в Москве. И, увы, рукопись "Трех Толстяков", попутешествовав из одной редакции в другую, вернулась к автору и пролежала у него неопубликованной до 1928 года.

Обложка Добужинского к первому изданию "Трёх Толстяков". 1928 год

– И, получается, с этим как раз и связано то, что Олеша назвал "Три Толстяка" романом для детей, а не сказкой?

– Скорее всего. Но мы такое не можем утверждать. Следов этого нет ни в архивных документах, ни в чьих бы то ни было воспоминаниях. Можно только предположить, что Олеша пообещал Вале написать для неё именно сказку. Сказку, которой позавидовал бы сам Андерсен.

– Так какое же чудо помогло Олеше в конечном счете опубликовать "Три Толстяка"?

– Помогло чудо под названием "Зависть". "Три Толстяка" были напечатаны только после того, как в 1927 году в журнале "Красная новь" был опубликован роман "Зависть", прославивший Олешу в одночасье. О "Зависти" заговорили и написали буквально все. Её появление стало настоящей сенсацией. И через год были опубликованы "Три Толстяка". Сказка в это время ещё не была разрешена в СССР, но жанр книги был определён чётко: роман для детей. Олеша потом до конца жизни сердился, когда "Три Толстяка" называли сказкой, говорил, что к книге нет ничего сказочного, мотивировал это тем, что и доктор Гаспар Арнери, и Туб, сделавший необыкновенную куклу для наследника Тутти, – учёные, а не волшебники. Но народ и по сей день упорно продолжает называть "Три Толстяка" сказкой.

– До какого же времени сказки были запрещены для советских детей?

– До 9 сентября 1933 года. Точно помню дату, потому что недавно писала об этом. В тот день вышло Постановление ЦК ВКП(б), в котором наконец-то сказку причислили к жанрам, необходимым советским детям. И потому почти сразу же после этого Алексей Толстой смог заключить с издательством "Детгиз" договор на переделку "Пиноккио", вскоре обернувшуюся "Золотым ключиком, или Приключениями Буратино".


– Итак, каким образом и где были впервые напечатаны "Три Толстяка"?

– Впервые – в 1928 году в издательстве "Земля и Фабрика". Сбылось данное девочке обещание: роскошно изданный роман был иллюстрирован двадцатью пятью красочными рисунками (плюс обложка) самого Мстислава Добужинского. А на отдельной специальной странице книги красовалось обещанное посвящение. Но к тому времени Валя Грюнзайд выросла. Ей исполнилось уже девятнадцать лет, и она вышла замуж за Женю Катаева, ставшего после приезда в Москву знаменитым соавтором Ильфа, писателем Евгением Петровым. Олеша сам подвел его к Вале и познакомил их, сопроводив этот ритуал привычной уже шуткой: "Вот, ращу себе жену". Это мне, со слов Валентины Леонтьевны Грюнзайд, рассказала их с Евгением Петровым внучка, Екатерина Катаева.

Валентина с Евгением Петровым прожили во взаимной любви вплоть до его гибели в 1942-м. Валентина Леонтьевна была действительно необычной, прелестнейшей женщиной, на которую оборачивались на улице. И вроде не писаная красавица, а обладательница какой-то особенной манкости, огромного обаяния и достоинства – так называемой женской харизмы. Судя по всему, благодаря рыцарскому внушению Олеши она почувствовала себя в детстве Прекрасной Дамой и выросла таковой. С Петровым у них было два сына. Старший – известный советский кинооператор Петр Катаев, умерший на съемках фильма "Семнадцать мгновений весны". Младший – композитор Илья Катаев, многим известный по музыке к фильмам Сергея Герасимова "У озера" и "Любить человека"; сериалу "День за днем" по сценарию Михаила Анчарова, особенно по песне на его стихи "Стою на полустаночке" из этого сериала, сразу же ставшей хитом. Когда Евгений Петров погиб, холостые писатели просто наперебой ломанулись к Валентине свататься. И ей даже пришлось обратиться к Александру Фадееву, возглавлявшему тогда СП СССР, с просьбой каким-то образом оградить ее от этих горе-женихов. Она больше так и не вышла замуж, до конца своих дней сохранив верность Евгению Петрову. Умерла в Москве в 1991 году.

Валентина Грюнзайд

– А с Олешей они продолжали поддерживать дружеские отношения?

– Да, но тут все было непросто. Олеша дружил с Петровым, очень любил его и его семью, но, при этом играючи, особенно в пьяном виде, постоянно предъявлял Вале претензии и даже устраивал ей сцены. Мол, она пренебрегла им, предпочтя другого, не посвятившего ей ни одного романа! И Ольга Густавовна ревновала его всю жизнь к Вале, хотя дальше игры там дело не заходило.

– Кто же из этих женщин был самой большой любовью Олеши – Серафима, Ольга или Валентина Грюнзайд? Журналисты пишут об этом по-разному.

– Вы правы, тут создалась великая путаница. Я же хорошо знаю архив Юрия Карловича, подробно изучила обширную его переписку с Ольгой Густавовной, его письма к Серафиме и множество других неопубликованных и опубликованных материалов. Я несколько десятилетий составляю летопись его жизни и в связи с этим могу утверждать, что главной и настоящей любовью Олеши была его жена, Ольга Суок. Серафима была его юношеской любовью и недопетой песней. Она нанесла ему страшный удар, бросив его, предпочтя другого. Такая рана болит у мужчин всю жизнь и не забывается. Валя же Грюнзайд была его фантазией и песней неспетою. Она была для него своего рода Галатеей, которую он создавал. Он же был известным фантазером. Но здесь точно не стоит говорить о большой любви. Да, он восхищался её прекрасностью, был очарован, во многом срисовал с нее Валю Бабичеву в "Зависти". У меня есть прямые доказательства на сей счет. Например, в одном из черновиков герой так и обращается к ней: "Валентина Леонтьевна".

Ольга же не была роковой женщиной, но у неё и не было такого предназначения. Она была дамой его сердца всю жизнь. Елена Георгиевна Боннэр, выросшая в доме Багрицких, дружа с Севой, говорила мне, что красивее Ольги не видела женщин. Уверяла меня, что ни одна из сестер Суок, ни Валя Грюнзайд, ни даже Зинаида Райх, которую она часто встречала у Олешей, не могли сравниться с Ольгой по красоте. "Перед Олей меркли все женщины!" – говорила Боннэр. Ольга была отличным музыкантом и художницей, великолепно шила, отменно хозяйничала, но, самое главное, она самозабвенно любила Юрия Карловича, понимала его как никто, что, конечно же, он очень-очень ценил. Она разделила с ним его трудную судьбу, ставшую их общей, терпела его нелегкий характер и периодические запои. Последнее письмо, написанное им ей перед смертью в 1960 году, заканчивается словами: "Оля, прости меня, я любил тебя всю жизнь". Таким образом, финальная фраза "Трёх Толстяков" оказалась пророческой. Помните ее? Ею заканчивается записка учёного Туба, сделавшего куклу для наследника Тутти: "Прости меня, Суок, – что значит – вся жизнь…"

Ольга Суок 1929. Из личного собрания А.И. Ильф

– А почему через какое-то время посвящение Валентине Грюнзайд исчезло в изданиях "Трёх Толстяков"?

– Это интересный вопрос. Действительно, на каком-то этапе оно исчезло. В РГАЛИ хранится рукотворный альбом Алексея Кручёных об истории "Трёх Толстяков". И на одной из его страниц Грюнзайд написала: "Книга посвящается мне и больше никому". Эта запись, скорее всего, связана именно с тем, что посвящение в каком-то очередном издании вдруг исчезло. С чем это связано – неизвестно. Возможно, оно однажды случайно слетело при публикации, и Олеша из каких-то соображений потом не стал его восстанавливать. Всё может быть, но только то, что он перепосвятил этот роман Ольге Густавовне, досадная ошибка, запущенная одним некомпетентным человеком, растиражированная потом кучей публикаций, ТВ-передач и фильмов. Никому "Три Толстяка" больше не посвящались, а Ольге Густавовне Олеша посвятил только пьесу "Список благодеяний".

– Но если "Три Толстяка" не сказка, а роман, в котором фигурирует учёный, создавший нереальный механизм куклы, способной даже расти, как настоящая девочка, значит, это научная фантастика?

– Угадали! Думаю, что главным образом именно поэтому Олеша всегда так и возражал против того, что "Три Толстяка" называют сказкой. Выступая в ноябре 1956 года в театре ВТО (прежнее название СТД) перед премьерой концертного исполнения замечательной оперы Владимира Рубина "Три Толстяка", Олеша в очередной раз строго заявил, что его роман называют сказкой ошибочно! Он в который раз повторил, что доктор Гаспар не волшебник, а ученый. А похожая на живую девочку кукла, сделанная Тубом, тоже, конечно же, не волшебство, потому что она – изобретение учёного. То есть кукла наследника Тутти – робот. Делаем вывод: если, по утверждению Олеши, "Три Толстяка" не сказка, то роман этот не простой, а научно-фантастический.

Олеша же с юности был невероятно увлечён научной фантастикой, Герберт Уэллс был просто его кумиром. А про "Зависть" он прямо говорил, что написал её под влиянием "Человека-невидимки". Рассказывал в интервью, что образ Ивана Бабичева – наружность опустившегося толстячка на коротких ножках, в странной шляпе, бродяги и философа – это его воспоминание мистере Марвеле, который похитил у "Невидимки" волшебные книги. Фантастическая машина "Офелия", якобы изобретённая Иваном Бабичевым, умеющая делать абсолютно всё, – это же компьютер. Правда, в окончательном варианте "Зависти" эта машина лишь фантазия Ивана, а в ранних вариантах романа его изобретения вполне реальны. Так что Олешу можно спокойно причислить к писателям-фантастам.

– В чем, на ваш взгляд, актуальность "Трех Толстяков" для современности?

– Действие романа происходит в эпическом пространстве. Тема восстания народа против правления тиранов актуальна в любое время. Аркадий Белинков в 1960-е годы написал книгу "Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша", концептуально подогнав в ней очень сложную личность писателя с его трагической судьбой под заголовок, под свою идею, буквально растоптав таким образом своего бывшего кумира, обвинив его в приспособленчестве. После публикации в 1968-м главы из этой книги "Поэт и толстяк" в журнале "Байкал" случился большой скандал, и номера журнала изъяли из обращения. И вовсе не потому, что за Олешу вступились, а из-за антисоветской направленности текста. А вот на Западе, куда Белинков уехал из СССР в том же году, за Олешу действительно вступились, так как книгу при жизни Белинкова не напечатали. Он умер в 1970-м, и только в 1976-м его жене удалось напечатать эту книгу в каком-то маленьком мадридском издательстве. Почему же западный литературный мир, радостно хватавшийся за любую антисоветчину, не принял концепцию Белинкова? Да потому, что там считали Олешу великим писателем и понимали его эзопов язык. Об этом очень чётко написала Нина Берберова в книге "Курсив мой", говоря об Олеше как об умевшем "писать совершенно по-новому, как по-русски до него не писали", подчёркивая, что он "один из немногих в России, который знает, что такое подтекст". Но, чтобы понять эзопов язык Олеши, читатель тоже должен его знать, умея читать его произведения.

И действие "Зависти", несмотря на временной антураж, тоже происходит в эпическом пространстве. Олеша, будучи гением, просто существовал в нём. Во все времена будут говорить о его произведениях: как это актуально! Потому что во все времена никуда не денутся тираны, честолюбцы, властолюбцы, ревнивцы и завистники. Во все времена будут находиться освободители, люди, желающие создать демократию. Но, по большому-то счету, люди не доросли своим сознанием до демократии. Как мы неоднократно уже наблюдали, она быстро превращается в нечто обратное. И Олеша, и Маяковский, и многие другие настоящие художники изначально приняли революцию, потому что в этом им виделась новизна, романтика. Но Олеша быстро понял, что это такое, он был очень умный человек. А Маяковский поплатился, многие поплатились, кто не уехал.

Обложка книги "Три Толстяка"

– С чем связано то, что в Советском Союзе творчество Олеши около 20 лет было под запретом?

– Официально оно не было под запретом. В газетах и каких-то отдельных журналах печатались его статьи, заметки, рецензии, а вот книги, выходившие раньше огромными тиражами, не издавали с 1936 по 1956 год. Конкретно это связано с его киноповестью "Строгий юноша" и великолепным фильмом, который снял по ней режиссёр Абрам Роом в 1936 году. Но всё это имело свои корни. Олеша был всегда сомнительным элементом: шляхтич, беспартийный интеллигент. Такого рода писателей тогда называли "попутчиками советской власти". К ним относились в 1920–1930-е годы, к примеру, Борис Пастернак, Алексей Толстой, Константин Федин, Валентин Катаев, Вениамин Каверин – да многие неперестроившиеся литераторы. Их вовсю травили так называемые пролетарские писатели, рапповцы. Какие-то из этих "попутчиков" в процессе превратились в истинно советских писателей. Кто-то, но только не Олеша. Родители его в 1922-м репатриировались в Польшу, очень звали его с собой, но он остался в СССР, потому что хотел быть русским писателем. Своего шляхетского происхождения он не скрывал и всегда ходил по лезвию бритвы.

В 1939 году, например, он, Пастернак и Эренбург фигурировали в следственных делах Мейерхольда, Бабеля и других арестованных их товарищей как заговорщики, члены "шпионской троцкистской организации". А Олеша назывался там еще и "террористом". Просто чудо спасло их от ареста и расстрела. Сталин тогда вдруг решил отказаться от реализации замысла задуманного им показательного судилища над якобы "шпионской троцкистской организацией", объединявшей писателей и деятелей искусства.

С 1929 по 1934 год Олеша пишет для МХАТ лучшую свою пьесу "Смерть Занда". Она неслучайно осталась недописанной. Речь в ней идёт о судьбе художника в советское время. Герой пьесы писатель Занд мечтает написать своё "Коварство и любовь", а его заставляют писать о героях пятилетки. Другой герой, благополучный писатель, поучает его: "Если бы Гомер жил в наши дни, то писал бы о героях пятилетки". Но, к счастью, ни Олеша, ни писатель Занд (авторское аlter ego) о героях пятилетки не написали. Олеша не умел врать в творчестве.

В начале – середине 1930-х годов он пишет киноповесть "Строгий юноша", куда вносит и переделанные сцены из "Занда", потому что там тоже присутствует эта его больная тема. В конечном счете получился великолепный сценарий на эзоповом языке, по которому Абрам Роом снимает фильм. Во время съемок арестовывают артиста Дмитрия Консовского, и там происходит целая трагедия: переписывается, переснимается огромное количество сцен. Фильм наконец-то выходит в 1936-м, но его сразу же закрывают за "идеологическую порочность сценария" и "формалистические выкрутасы". После этого Роома сослали в Киев и запретили ему самостоятельно снимать фильмы, а Олешу перестали печатать. К счастью, картину не смыли, но её премьера состоялась только через тринадцать лет после смерти Олеши, в 1974 году. Этот шедевр вошел в коллекцию лучших российских фильмов с большим опозданием.

В сценарии "Строгий юноша" было запластовано очень много интересного. Там речь идет о спортсменах, физкультурниках – это же была эра физкультурников, все это пропагандировалось, в Москве бесконечно проходили спортивные парады. И вот, по аналогии с комплексом ГТО, главный герой Гриша Фокин изобретает для комсомольцев некий нравственный комплекс и включает туда в перефразированном виде, по сути, христианские заповеди. Представляете, какая крамола!

– А вот в те 20 лет, когда книги Олеши не печатали, что он делал, как жил?

– Нищенствовал, пил, жил на те мелкие гонорары, которые ему платили за публикации в газетах и журналах. При этом, судя по его архиву, он очень много занимался писательским трудом. Начинал и не заканчивал романы, повести, рассказы, пьесы, киносценарии. Но, главное, писал ту отрывочную эссеистику, которая потом войдёт и в книгу "Ни дня без строчки", и в "Книгу прощания". Эти записи, которые он сам собирал в книгу, но успел издать только часть из них, являются биографическим романом в такой вот необычной форме. В 1930-е годы он написал в "Чукоккале": "Стыдно сочинять. Мы, 35-летние интеллигенты, должны писать только о себе". Вот он и написал роман о себе и о времени. Для этой книги у него было заготовлено не менее десятка вариантов заглавий. Например, "Слова, слова, слова…", "Что я видел на Земле", "Воспоминания и размышления", "Ни дня без строчки", под которым он успел при жизни опубликовать в альманахе "Литературная Москва" фрагмент этой книги. То есть этот заголовок он предпочёл другим. Кстати, "Ни дня без строчки" – крылатая фраза, принадлежащая Плинию Старшему.

Ирина Озёрная. Фото Сони Таубин

– Как современники, критика восприняли роман для детей "Три Толстяка" после публикации?

– По-разному. Конечно, и критиковали за что-то. Лидия Корнеевна Чуковская, например, писала, что книга холодная, потому детей она не трогает. Мешают им, на её взгляд, излишние сравнения. Она приводила цитату Флобера, взяв его в союзники: "Излишние сравнения следует давить, как вшей". То есть у неё были претензии к метафоричности романа. А вот Корней Иванович, в отличие от дочери, очень высоко ценил "Три Толстяка" и всегда восхищался Олешей.

Конечно, проза Олеши очень необычна, она сплошь соткана из метафор, её надо уметь, читая, слышать. Если бы Юрий Карлович в свое время не перестал писать стихи, сознательно не обрубил бы эту свою "ветвь, полную цветов и листьев" (цитата из "Зависти"), то, уверена, из него вырос бы очень крупный стихотворец. Его юношеские стихи великолепны. В Одессе он как поэт был среди лучших. Поэтесса Наталья Крандиевская, жена Алексея Толстого (они перед отъездом в эмиграцию примкнули к одесскому литературному кружку "Зеленая лампа"), говорила, что Олеша был самым талантливым поэтом из всех "зеленоламповцев".

Но он эту ветвь отрубил. Уже работая в "Гудке", он написал Михаилу Булгакову: "Мишенька, я никогда больше не буду писать отвлечённых лирических стихов – это никому не нужно". И воскликнул: "Проза – вот настоящий простор для поэзии!" А всё своё стихотворное умение, всё свое невероятное видение мира он перенес в прозу. И именно эта её повышенная метафоричность делает её особенной, гениальной, не похожей ни на чью другую. У Олеши нет ни предшественников, ни последователей. Ему невозможно подражать. Олешу надо читать вслух, тогда особенно слышна музыка его произведений. Ведь неслучайно писатели называли его королём метафор!

– То есть получается, что язык прозы Юрия Олеши – это скорее поэтический язык?

– Конечно, но особый, в прозаической форме. Олеша просто ткал свою прозу из метафор. Вот, например, как в "Зависти" Кавалеров описывает Валю: "Она была легче тени, ей могла бы позавидовать самая легкая из теней – тень падающего снега; …не ухом она слушала меня, а виском, слегка наклонив голову; да, на орех похоже её лицо: по цвету – от загара, и по форме – скулами, округлыми, сужающимися к подбородку... От бега платье ее пришло в беспорядок, открылось, и я увидел голубую рогатку вены".

Или, например, в "Толстяках" описываются "фонари, походившие на шары, наполненные ослепительным кипящим молоком", или розы, которые "вылились, как компот". А "мускулистый ветер" и "цыганская девочка величиной с веник"! Читатель благодаря таким видимым метафорам сам превращается в художника и смотрит написанное, словно фильм.

– Достаточно ли внимания уделяется Юрию Олеше в современном российском литературоведении?

– Нет, конечно. Это слишком изысканно. Люди заняты другими вещами. А вот на Западе им занимается гораздо больше литературоведов. В свое время, когда я еще жила в Москве, ко мне присылали студенток из Италии, которых я консультировала при написании дипломов. Итальянцы очень любили русский язык, русскую литературу, очень любили Олешу. А в прошлом году я в Японии читала лекции о творчестве Олеши на русском языке для аспирантов и профессоров в двух университетах: в Токийском и в университете Хоккайдо в Саппоро. Той аудитории не нужен был переводчик. Университетские слависты Японии прекрасно знают русский. Митико Комия, с которой я сотрудничаю, в своё время написала диссертацию о творчестве Олеши, учась в аспирантуре МГУ. Сейчас она, работая в Токийском университете, перевела на японский язык "Трёх Толстяков" и написала книгу о "Зависти", которая вышла и на русском языке. Она потрясающий учёный!

– Юрий Олеша – человек драматической судьбы. Как вы думаете, чего тут больше – конфликта с социумом или, может быть, каких-то черт характера?

– Тут и то, и другое. Он был достаточно трудным человеком в первую очередь для себя самого, отличался повышенной ответственностью. Был настоящим интеллигентом, человеком порядочнейшим, умнейшим. Я все время думаю: как сложилась бы его судьба, если бы он вовремя уехал? И, мне кажется, у него там всё сложилось бы гораздо счастливее.

Конечно же, он разбился о время, пытаясь победить его в поединке. У меня когда-то была публикация об этом под названием "Рыцарские турниры Юрия Олеши". Он же был потомственный рыцарь, шляхтич древнего рода. Он пытался с помощью эзопова языка художественно перехитрить время, но в конечном счете расшибся о него. Власти оставили ему жизнь, репрессировав не написанные им книги.