Александр Генис: "Я не хочу, чтобы Пушкин отвечал за всё"

Сегодня специальный гость Радио Свобода – писатель, публицист Александр Генис

Сергей Медведев: У нас особый случай – 225 лет со дня рождения Пушкина. Эта дата, конечно, уже миновала, но зато мы записывали этот эфир 12 июня – в День России. Может быть, лучше было бы сместить День России на 6 июня?

Александр Генис: Я не хотел бы, чтобы Пушкин отвечал за все. Он и так отвечает за то, что не помыта посуда, не построен забор и так далее. Если ему еще отвечать за все, что связано с Днем России, то, может быть, лучше и не надо. Оставим Пушкина на его месте. Мне нравится, что в день рождения Пушкина отмечается День русского языка: вот за это Пушкин точно отвечает, он его, собственно говоря, и придумал.

Сергей Медведев: Почему Пушкин стал таким мемным? Каким образом он занял это универсальное место в народном сознании, в коллективном бессознательном России?

Александр Генис: Он его заслужил. Может быть, нам обидно это слышать, но русская литература короткая. Сомерсет Моэм, который очень любил русскую литературу, говорил: все хорошо, но она на двести лет короче нашей, английской.

Когда мы говорим, что с Пушкина началась русская литература, это значит, что до него ничего как бы и не было. Это, конечно, не совсем так, ведь были замечательные писатели: Карамзин, Фонвизин – я их очень люблю, Радищев – интересная фигура. Но, я вас уверяю, никто не станет перечитывать для своего удовольствия "Путешествие из Петербурга в Москву". Я ведь работал учителем в школе и помню, как трудно было внушить это ученикам.

С Пушкиным возникает мечта России о Западе. Я бы сказал, что Пушкин – первый европеец в русской литературе, в русской культуре, да и в русской жизни. Это очень много значит, потому что с Пушкина началась европейская линия, которая до нынешних дней ведет к русской культуре, делает ее европейской. Вот за это его так любят.

Голуби над памятником Александру Пушкину на Пушкинской площади

Но, конечно, тут еще вмешалось государство. Пушкин не всегда был таким универсальным мифом, но чем сильнее, чем тоталитарнее становится государство, тем больше этого тоталитарного мифа: Пушкин – наше всё. И юбилей 1937 года – это была совершенно кошмарная истерическая любовь к Пушкину. Но интересно, что он все-таки не пострадал, Пушкина по-прежнему можно читать ради своего удовольствия.

А ведь он писал 200 с лишним лет назад! Конечно, язык меняется и все прочее, но Пушкин умудрился вывернуться из-под времени и стал тем, кем хотел бы быть: это русский миф. Это и есть русский миф – Пушкин. Мой товарищ, поэт и литературовед Лев Лосев однажды сказал: "Обратите внимание, когда Дон Жуан едет из Мадрида в Париж, у Пушкина говорится "он поехал на север". То есть Пушкин легко ассоциировал себя с испанцем, он представлял себе Европу, притом что никогда там не был.

Сергей Медведев: Может быть, его наиболее точная фигура – это эхо. Пушкин является неким отражением, с одной стороны, народной души, а с другой стороны – западной культуры.

Александр Генис: Насчет народной души я не знаю: не очень представляю себе, что это значит, есть ли вообще у народа душа. Народ же не бессмертный.

Сергей Медведев: Я имею в виду русский фольклор.

Александр Генис: Фольклор Пушкина, конечно, тоже очень пушкинский. Делать из него фольклорного персонажа можно, но тогда это будет анекдот. Пушкин рафинировал русский язык настолько, что после него он уже никогда не был таким, как до него. После Пушкина уже нельзя было писать, как писал Сумароков, и вот в этом заключается его величайшая заслуга!

Но интересно, что Пушкина легко любить. "Веселое имя Пушкин" – лучше никто не сказал, ведь его одно удовольствие читать! Самое интересное, что его легко читать и совершенно невозможно анализировать. Мы с женой однажды на пляже восемь часов провели за расшифровкой стихотворения Бродского "Колыбельная Трескового мыса": каждый образ, каждую метафору. Потом я говорю: "А теперь давай "Медный всадник" прочтем". И вдруг выяснилось, что там нечего анализировать! Конечно, это великое произведение, там масса смыслов, но толковать там нечего, он открыт для простого чтения.

Я всю жизнь не расстаюсь с Пушкиным. Лет 15 назад я первый раз в жизни был в Пушкинских горах, взял с собой "Евгения Онегина", читал его там, где он писался. Господи, какое это было удовольствие! Лучший комментарий к Пушкину – это те места, где он сочинял свои стихи. Это и есть лучшая карта России – Пушкин.

Сергей Медведев: Сейчас вы написали предисловие к новому изданию "Прогулок с Пушкиным" Абрама Терца под названием "Прогулки в тени". Синявский, он же Терц, препарирует пушкинский миф так, что он вызывает ненависть очень серьезных патриотов, типа Александра Солженицына, ответ которого напечатан в этой же книге. Что такого открывает Абрам Терц в Пушкине, что позволяет нам говорить о деконструкции мифа?

Александр Генис: Когда появилась книга "Прогулки с Пушкиным", она вызвала бешенство со всех сторон, в том числе и в эмигрантской среде. Один эмигрантский автор, Роман Гуль, написал статью "Прогулки хама с Пушкиным". Я хорошо знал Синявского, имел честь дружить с ним. Синявский был человек необычайно мягкий, приветливый, доброжелательный. Поразительно – его даже зэки в лагере уважали! Наш начальник и мой друг Юрий Гендлер сидел вместе с Синявским в лагере, где Андрей Донатович ходил вокруг лагерной бани и рассуждал о том, как написать книгу о Пушкине. Гендлер сказал, что зэки настолько уважали Синявского, что когда смотрели кино, то все сидели на лавке, а ему приносили стул: ты царь, сиди один.

Тем не менее Синявского возненавидели за то, что он сделал из Пушкина живого и очень достойного русского человека. Пушкин в этой книге – персонаж, герой романа, а не объект литературоведческого исследования, хотя и это тоже. Это синтетическая книга, которая объясняет Пушкина так, как никто никогда не мог этого сделать.

Памятник Гоголю работы скульптора Н. Андреева и архитектора Ф. Шехтеля на Никитском бульваре

Там очень много тонкостей. Когда я писал предисловие, я перечитал эту книжку, которую мне подарил сам Синявский с дарственной надписью. Я читал ее с карандашом и поражался тому, что в каждой строчке есть что-то, что хочется процитировать. Для него Пушкин – это воплощение поэзии, это и есть ее дух. Скажем так, русский Аполлон: ничего выше этого Терц не знает.

Сейчас выходит второй том этой дилогии – "В тени Гоголя" и мое предисловие сразу к обеим книгам. Любопытно, что книга "В тени Гоголя" написана под влиянием Пушкина, то есть Гоголь рассматривается в тени Пушкина. До тех пор пока Гоголь был талантом пушкинского типа, он был гением, как только он становился чиновником, хотел добра и правды, то это кончалось безобразной прозой. Произошло вываливание из литературы, которое Синявский очень драматично изобразил. Эти его книги замечательно иллюстрируют эту пару в русской литературе – Пушкин и Гоголь, два лучших автора нашей культуры: как много одинакового и как много разного!

С одной стороны, Гоголь шел за Пушкиным (в его отношениях с музами), с другой стороны, он шел за государем (в его отношения с государством). Эта раздвоенность сильно повлияла на его музу, и, конечно, “Выбранные места из переписки с друзьями”, его последнее сочинение, – беда.

Сергей Медведев: Мне кажется, и сам Синявский обладал… Вы употребляете выражение Юрия Лотмана "внутренняя веселость": внутренний стержень, который держал этого человека. Неожиданно я подумал: знаете, у кого еще была "внутренняя веселость"? У Навального.

Александр Генис: Да, Навальный до конца отличался юмором – это очень мужественное поведение. Кстати, эта книга Синявского написана в лагере, но там нигде об этом не сказано, только последняя строчка говорит, что это Дубравлаг. Книга оптимистична, она действительно оставляет после себя ощущение жизнерадостности. Он писал в страшных условиях, у него не было бумаги, говорят, он сочинял на полях "Правды" и все это посылал письмами Марии Васильевне. Но мы всего этого в "Прогулках" не видим.

Александр Солженицын и его жена Наталья с участниками фольклорного ансамбля в Ярославле

Пушкин, именно Пушкин сумел создать ему эту зону неприкосновенности, в которую не могли влезть лагерные порядки, все то, что окружало его. Синявский никогда не жаловался на лагерную жизнь. Он сказал, что, когда идешь по зоне, надо со всеми здороваться – так принято. "А когда я вышел из лагеря, никак не мог забыть эту привычку и даже в Париже здоровался с незнакомыми людьми, пока надо мной не стали смеяться".

Лагерь был для него школой познания. Он написал "Голос из хора", замечательную книгу про лагерные слова, лагерную жизнь, лагерные мысли, лагерный фольклор. Он очень высоко ценил все это. Как для всякого большого писателя, для него все было источником познания, и лагерь в том числе. Именно лагерю мы обязаны этой книгой "Прогулки с Пушкиным". Чувствуется, что это было бомбоубежище от кошмара, в котором он жил: он спрятался за Пушкина.

Сергей Медведев: Фигура тюрьмы задает один из главных паттернов русской прозы: и Шаламова, и Солженицына.

Александр Генис: Русская проза по-разному относилась к лагерной теме. Шаламов и Солженицын – это два полюса. Солженицын благословил тюрьму. С его точки зрения, со времен Петра Россия разделилась на два населения – европейцы и русский народ, не имеющий никакого отношения к высшим кругам общества. Но ГУЛАГ вновь соединил людей вместе: все сидели в одном лагере, в одном бараке. Таким образом, разрыв между верхами и низами в лагере исчез (не знаю, насколько это справедливо, но это точка зрения Солженицына). Именно поэтому он благословил тюрьму, которая научила его другому взгляду на жизнь.

Шаламов проклял тюрьму, считал, что ничего хорошего в тюрьме нет и быть не может.
Лагерная проза интересна еще тем, что она порождает большие таланты, как тот же Шаламов, например, который умудрился написать книгу, непохожую на Солженицына. В гулаговской литературе Шаламов стоит отдельно. И явление, уже более близкое к нашему время, – книга Буковского "И возвращается ветер", которую я считаю шедевром тюремной литературы. Короче говоря, к несчастью для России и к счастью для литературы, тюрьма была источником познания для многих и многих авторов.

Синявский очень любил фольклор. Если что-то уходит в фольклор, как Пушкин ушел в фольклор, то это и есть для него критерий истинности культуры – то, из чего она растет. У него культура, литература, музы предшествовали всему остальному, это была не надстройка, как учил Маркс, а источник магии, в которой мы живем. И возвращение Синявского в литературу – это было возвращение к магическим истокам. Этому посвящена вся его литература, в том числе его знаменитые тюремные книги, в которых он предсказал свою судьбу.

У меня был интересный разговор с Синявским на эту тему. Я спросил: "Вы читали Сорокина?" Он ответил: "Передайте при встрече, что ему нельзя писать такие вещи, потому что все это реализуется". У меня был случай встретиться с Сорокиным и сказать: "Синявский вас предупреждает". На это Сорокин ответил: "Это всего лишь буквы на бумаге, им не больно". На самом деле все, что написал Сорокин, сбывается. И Синявский прав: магия литературы работает всегда и всюду.

Андрей Синявский и Мария Розанова. 1981 год

Сергей Медведев: Синявский – сам фольклорный персонаж, такой гном, старик-домовик. И супруга его Мария Розанова тоже была достаточно фольклорной женщиной.

Александр Генис: Супруга его была как бы Баба Яга. Рассказывали такой анекдот. Она покупает швабру, и ей говорят: "Вам завернуть или сразу полетите?" По-моему, она сама это и придумала. А Синявский подарил мне свою книгу "Иван-дурак", где было написано: "С лешачьим приветом", то есть он ассоциировал себя с лешим. Он свято верил в русскую нечисть, в домовых, например. Это он меня научил: если что-то потерялось, привязать домового к спинке стула и, когда домовой отдаст спрятанную вещь, главное, не забыть развязать. Я всегда следую этим суевериям, потому что суеверие предшествует религии, оно что-то знает.

Сергей Медведев: Продолжая о Пушкине и Гоголе: интересно, как они по-разному относились к государству российскому. У Гоголя была мечта о государстве, о госслужбе, он хотел стать чиновником, бюрократом, но писательство отвлекало его от того, что, как он считал, было его христианской миссией.

Александр Генис: Гоголь был очень странный человек во всех отношениях. Например, совершенно непонятно, почему он писал "Мертвые души" в Риме. Я тщательно прочитал все его письма оттуда, он пишет: "Для того, чтобы оглядеть Россию, нужно смотреть на нее издалека". Можно в это поверить? Можно. Но можно и не поверить. Гоголь представлял свою задачу с каждым днем все более и более важной. Знаете, это болезнь русского писателя как такового. Он обязательно хочет, чтобы его литература, его личность, его творчество вышло за пределы, которые предназначены этому творчеству, за пределы переплета. "Поэт в России больше, чем поэт" – это не Евтушенко придумал, Гоголь уже тоже так считал. И Гоголь, и Солженицын, и тот же Евтушенко.

Каждый раз это кончается трагично для литературы: так и не вышел второй том "Мертвых душ" Гоголя, где должна была появиться блестящая, настоящая Россия. Но гений Гоголя в том, что он сумел преодолеть и задушить в себе чиновника. Он ничего не мог сделать с главным положительным героем своего творчества – со смехом. Как он сказал, "в "Ревизоре" один положительный герой – это смех".

Интересно, что лучшим и самым смешным произведением Гоголя Синявский считал "Ревизора". Любопытно и другое. У Набокова есть замечательная книга о Гоголе. Какое же произведение считает Набоков главным у Гоголя? "Ревизор". Более того, они оба обращались к одной и той же книге Вересаева – "Гоголь в жизни" и какие же разные выводы из этого сделали!

В своем предисловии я сравнил два текста. Для Набокова гоголевские персонажи – это мелкие гадкие люди: все эти Коробочки, Маниловы, Ноздревы; а для Синявского они – идолы, кумиры, языческие боги. И я совершенно согласен с Синявским, потому что это, конечно, никакая не сатира – это сказка, русский миф. Подумайте, если Плюшкин – прореха, то сразу на всем человечестве! Это же поразительный масштаб, правда?

Интересно, как Гоголь сражался с самим собой, как он страдал от несовпадения своего гения с тем, кем он хотел бы быть. А написано прямо и ясно: хотел он быть чиновником, поучать народы, для начала – государя. Это ведь была мечта очень многих писателей. Мы даже не отдаем себе отчета, насколько это распространенная претензия – поучать власть.

Как Мандельштам представлял себе свою роль? Он говорил, что раньше, при Ренессансе, князья держали монастырь для совета, чтобы научил, как жить. И вот поэт, который ближе всего к высшему знанию, должен служить монастырем для Сталина. Его жена, Надежда Яковлевна, сказала: лучше нам уехать в Сибирь и купить корову. Конечно, она была права!

Сергей Медведев: Это типичная черта русской культуры – то, что большой художник хочет каким-то образом прислониться к государству и к неким мегапроектам?

Александр Генис: Это из-за отсутствия политики. В нормальном цивилизованном государстве не писатель заменяет политику, а скорее политика заменяет писателя. Трудно представить себе, что Эдгар По учит президента.

Сергей Медведев: У Диккенса есть мечта о том, чтобы просвещать парламент?

Александр Генис: Конечно нет. Хотя, конечно, он имел влияние, всякие социальные проекты у Диккенса тоже были. И вообще писатель, как и любой другой человек, имеет право на политическую деятельность, но он не должен заменять ее. В России литература заменяла всё! Как сказал Томас Манн, "святая русская литература". Это значит, что она заменяет все святое: парламент, Конституцию, свободу слова, собраний, религий, – поэтому литература и отвечает за все. Сегодня это как раз очень четко чувствуется в связи с украинскими событиями, когда литература отвечает за все.

Сергей Медведев: К русской культуре, равно как и к литературе, прилип эпитет "великая". Вы не считаете, что это нужно пересмотреть?

Александр Генис: Я не считаю, что можно как-то повлиять на то, что нам не принадлежит.

Памятник Федору Достоевскому в Калининграде

Сергей Медведев: Можно ставить вопросы: а есть ли не великие литературы, не великие культуры?

Александр Генис: Конечно, есть. Конечно, русская литература играет огромную роль в европейском просвещении на Западе, русская литература – часть Запада, часть Европы, поэтому не нам распоряжаться ею. Мы не можем сказать, великий писатель Достоевский или нет, потому что это не русский писатель – это мировой классик. В этом отношении, великая она или не великая – это вопрос эпитета, который мало что значит. Гораздо интереснее подумать о том, что делает ее русской литературой.

Сергей Медведев: Поспорю: на мой взгляд, значит очень многое, потому что это вчитывание некой цели, ценности. Взять знаменитый спор Кундеры с Бродским по поводу русских танков, которые напомнили Милану Кундере о Достоевском. Бродский ему отвечает (как Сорокин ответил по поводу предупреждений Синявского, что это всего лишь буквы), что это всего лишь книги, а солдаты не несут книг, они несут ружья.

Александр Генис: Все великое в русской культуре было наказано за то, что оно великое. Русская литература существует отдельно от государства и против государства. Пушкин сидел в ссылке, Достоевский сидел в ссылке, Толстого подвергли анафеме. Все, кто можно, наказаны русским государством, а потом сказали, что эти преступники – великие писатели.

Сергей Медведев: Но они не отвергли это государство.

Александр Генис: Как вам сказать?! Толстой, например, отверг. Он был категорически против русско-японской войны. Они считали, что они рядом с этим государством. Гоголь – как раз характерный пример того, что получается, когда пытаешься существовать в симбиозе с государством. Но вообще литература живет сама по себе. Другое дело, что власти пытаются воспользоваться литературой как бронещитом, хотят мобилизовать Толстого, потому что была Крымская война, или Бродского, потому что он написал несчастное стихотворение "На независимость Украины".

Все это довольно гнусные попытки, но они, по-моему, никак не влияют на наше отношение к литературе.

Я прекрасно помню спор Бродского с Кундерой. Бродский был нашим кумиром. Когда мы прочитали эту довольно резкую перепалку, нам очень трудно было не согласиться с Бродским. Сегодня я смотрю на две эти статьи и думаю, что Бродский был категорически неправ. Он сказал: дело в том, что во всем виноват не Достоевский, а Запад, который принес в Россию марксизм. Но вот марксизма в России уже нет, а где находятся русские войска? В Украине. Значит, не в марксизме дело. Это тот вопрос, на который Бродский уже не сможет ответить, а жалко.

Сергей Медведев: Должны ли мы как-то переоценивать Пушкина, Гоголя, Достоевского в связи с Бучей, Мариуполем?

Александр Генис: Ответ на это знают немцы, которые не отвергли Шиллера и Гете из-за того, что был Освенцим. Буча, конечно, отдельно, а русская литература отдельно. Пересмотреть нужно не русскую литературу, а отношение к ней и веру в нее. Абсолютно бессмысленно считать, что русская литература может исправить государство и чему-то научить Путина, как Гоголь верил, что он может чему-то научить царя.

И это болезнь русской культуры, которая всегда претендовала на большее, чем могла дать. Не потому, что она плохая, а потому, что любая культура не может дать столько, сколько может дать политика, нормальное цивилизованное государство. Судьба Солженицына – один из примеров тому. А для Синявского литература и культура были шампанским. Шампанское не решает ни одной проблемы, но делает нашу жизнь лучше и веселее.

Сергей Медведев: И сами книги Пушкина, и сейчас переиздание книг Абрама Терца "Прогулки с Пушкиным" и "В тени Гоголя", и предисловие, которое написал Александр Генис к этой книге, убеждают нас в том, что Пушкин – это не "Медный всадник" с его "тяжело-звонким скаканьем", а прежде всего собеседник, собутыльник и спутник по прогулкам в саду русской словесности.