В Израиле 12 мая умер поэт и эссеист Алексей Цветков. Ему было 75 лет.

С 1989 до 2004 года он был сотрудником Радио Свобода, работал в Мюнхене и Праге. Сотрудничал со "Свободой" и в последующие годы, писал колонки, участвовал в программах.

Алексей Цветков – уроженец Украины, учился в Одессе, затем в Москве. В 1970-е годы вместе с Бахытом Кенжеевым, Александром Сопровским и Сергеем Гандлевским участвовал в поэтической группе "Московское время". После задержания и насильного вывоза из Москвы в Запорожье в 1975 году эмигрировал, жил в США до переезда в 1989 году в Мюнхен. Был автором программ Радио Свобода "Седьмой континент" и "Атлантический дневник". В последние годы жил в Израиле.

Автор более 10 книг стихов и перевода "Гамлета" Шекспира; лауреат премии Андрея Белого.

Радио Свобода публикует беседу с Цветковым 2015 года, когда у него вышло в Америке двухтомное собрание сочинений. Беседу вел Александр Генис.

Алексей Цветков: Это все стихи, которые я счел нужным, то есть я не собирал их для этого, а я просто выкидывал то, что я не хотел там видеть. Более-менее там представлены стихи, которые я написал за свою жизнь, хотел бы, чтобы меня пережили уж на какой-то срок. Ранних я давно много убрал, здесь я еще сократил тот корпус ранних стихов, которые я публиковал раньше, и заткнул его в конец, здесь он называется "Археология". У меня был перерыв, я не писал стихи 17 лет. Большую часть этого двухтомника составляют стихи, написанные примерно за 11 последних лет.

Александр Генис: Как бы вы ни отбирали свои стихи, получилось очень массивное издание, в сущности, это тысяча страниц. Как, по-вашему, пользоваться таким могучим сочинением?

Алексей Цветков: Понятия не имею. Я последний человек, которому надо задавать такой вопрос. Потому что я им пользоваться ни в коем случае не намерен, я вообще своих стихов не читаю, только когда в этом есть нужда, допустим, меня просят что-то для чего-то отобрать. Или, как в данном случае, и то я многие пролистывал. Но я же не собираюсь читать эту книгу, почему же ко мне тогда вопрос, как ею пользоваться?

Александр Генис: Да, мне это напоминает историю, которую Довлатов рассказывал про Бродского. У Бродского вышли несколько стихотворений в переводе с польского, они попали в какую-то антологию. Довлатов предпринял немыслимые усилия, чтобы достать эту книжку, подарил ее Бродскому, а тот сказал: "Что я с ней буду делать? Читать?"

Я задаю этот вопрос, потому что с книгами стихов не совсем понятно, как поступать. Одна тактика – это издавать их по сборникам. Потому что, когда поэт собирает сборник, он что-то имеет в виду. Может быть и нет, тоже по-разному бывает. А с другой стороны, традиционная тактика – печатать стихи в хронологическом порядке. Как лучше вас читать?

Алексей Цветков: Я стихи никогда не датировал и всегда изо всех сил старался публиковать их в хронологическом порядке, вот в таком порядке они здесь, то есть можно начать сначала до конца и всегда будет хронология. Только "Археология" вынесена в конец.

Александр Генис: А что получится, если читать эти тома хронологически, выстроится лирический сюжет?

Алексей Цветков: Диагноз выстроится, я думаю, только не знаю – мой или читателя. У меня есть несколько тем, от которых я не отклоняюсь.

Александр Генис: А именно?

Алексей Цветков: Смерть, любовь. Большую часть написанных в этом последнем десятилетии я бы охарактеризовал как научно-фантастические стихи. Это не я придумал, хотя я ни у кого не занял этот жанр, но он сейчас довольно популярный, и многие люди об этом пишут – о пришельцах и т. п. Есть (смешное слово) философские, метафизические стихи о сомнении в ткани реальности или о подозрении, что за ней что-то другое кроется. Но об этом автор плохо судит, для того есть специальные ученые. Это основные темы, насколько я себя мог поймать. Естественно, варьирую, а то иногда впадаешь, грубо говоря, в автоэпигонство.

Александр Генис: А автор становится от страницы к странице умнее?

Алексей Цветков: На мой взгляд, я стал умнее, но это независимый процесс, другие люди могут не согласиться.

Александр Генис: А стихи стали умнее?

Алексей Цветков: Очень трудно об этом говорить, потому что сравниваешь то, что написал только что и к чему еще присматриваешься, с тем, что написал давно и к чему уже не хочешь ни присматриваться, ни в руки брать. Поэтому последние всегда кажутся лучше. Но я посмотрел в ходе собирания этого двухтомного чудовища на весь этот корпус в целом и обнаружил в нем некую целостность. От начала до конца есть изменение мотивов, есть изменение стиля, насколько я могу уловить. С другой стороны, опять же, есть ученые люди, которые разберутся в этом лучше.

Александр Генис: Я понимаю ваш тезис о свежих стихах. Когда Маяковского попросили почитать "Облако в штанах", он сказал, что нет большего оскорбления, чем просить поэта читать старые стихи. Это в общем-то понятно. Если вы не считаете, что ваше последнее сочинение лучшее, то тогда зачем вы его писали? А каково вам читать свои ранние стихи? Вы сказали, что вы не включили стихи до 2004 года.

Алексей Цветков: Тут я очень просто отвечу на этот вопрос: я их не читаю.

Александр Генис: А как вы к ним относитесь?

Алексей Цветков: Очень плохо. Нет, я не отказываю им в каких-то достоинствах, наверное, есть стихи и хуже, писывали. Но дело в том, что это настолько не мое, в человеке так многое меняется. Это было написано 30 лет назад или больше, а тем более, что была такая огромная у меня пауза, потому что тогда мне это надоело. Возвращаться к тому я совершенно не хочу. Какие-то, может быть, мои нотки в этом все-таки есть: мой словарь, мои темы, какие-то нотки отражаются в последних стихах, но я всячески избегаю повторов. Есть такое мнение: мол, Цветков сейчас стал графоманом, а когда-то был приличным поэтом. Но эти люди обычно не ходят на мои выступления. А которые приходят, часто просят старое читать, но я их уже научил, они больше не просят.

Александр Генис: Когда Бродского просили почитать "На Васильевский остров я приду умирать", он говорил: "Как же, сейчас разбежался". И тоже правильно. Потому что встречаться с собой молодым страшно: довольно печальное зрелище. Хотя далеко не все так считают. Я помню, спросили у Гребенщикова, как он относится к своим старым альбомам. Он сказал: "Все они мои дети, всех люблю".

Алексей Цветков: Не знаю, мне это совершенно чуждо. Меня охватывает скорбь, когда я вспоминаю себя.

Александр Генис: Вы пытались править свои старые стихи, как делали многие знаменитые авторы?

Алексей Цветков: Нет, я вообще стихи никогда не правлю. Это процедура как роды, что ли, то есть не очень затяжная. Обычно я стихотворение пишу так: сажусь, много курю, что очень вредно, и пишу стихотворение. Мне нужно, чтобы у меня был какой-то временной простор впереди, но пишу я его за полтора-два часа.

Александр Генис: Вы пишете его на бумаге? Строчка за строчкой?

Алексей Цветков: Никогда в жизни, я пишу на компьютере.

Александр Генис: Неважно. Но строчка за строчкой?

Алексей Цветков: Не всегда. Очень трудно поймать себя на месте преступления. Когда пишешь, возникает композиция, вписываешь какую-то строфу или скелет какой-то строки другой.

Александр Генис: А вы знаете, что будет в следующей строчке или для вас это неожиданность? И что будет в конце?

Алексей Цветков: Иногда знаю, иногда нет. Нет рецепта, по которому можно написать стихи. То есть у меня они есть, конечно, но их, наверное, или два, или три, или четыре.

Александр Генис: Поделитесь.

Алексей Цветков: И вы сразу станете писать по этим рецептам?

Александр Генис: Конечно.

Алексей Цветков: Один из них: просто садишься к компьютеру, закуриваешь и включаешь генератор. Вот так я стал писать, между прочим, после 17 лет перерыва, когда я просто забыл вообще технику этого дела и думаю: а дай-ка я попробую. Я включил генератор, у меня вышло одно, потом другое. Причем это вполне сюжетные стихи, там от начала до конца прослеживается мысль, они вполне понятные. У меня есть просто политические стихи, написанные на тему, так что там более-менее само событие смотрится. А иногда ты придумываешь сюжет. Но это то, что у меня очень редко было в молодости, а в старости иногда думаешь: интересная тема, как ее повернуть? Ты поворачиваешь, все равно ты ловишь какие-то слова, которые там должны стоять, ты видишь, как они там располагаются, тогда ты начинаешь, я не знаю, это как строят дом, что ли, современный, не по кирпичу, а возводят какой-то скелет.

Александр Генис: Сначала ставят стиральную машину, потом плиту, ванну, холодильник, а вокруг этого создается дом.

Алексей Цветков: Примерно так, насколько я в состоянии за собой наблюдать.

Александр Генис: Знаете, когда-то, когда я был молодым и очень много писал, то всегда начинал с последнего предложения, а потом гнал к концу. Но в какой-то момент, причем я даже знаю, в какой – около сорока лет, мне вдруг стало гораздо интереснее писать так, чтобы не знать, что будет в следующей строчке. И с тех пор я пишу для того, чтобы узнать, что будет. Довольно странная тактика, но тем не менее она работает.

Алексей Цветков: У меня скорее наоборот.

Александр Генис: Скажите, а понятны ваши стихи, нужны ли им примечания? Да и вообще, бывает такое, что к стихам нужны примечания? И если да, то какие?

Алексей Цветков: Бывает, но у меня принцип такой, что я пощады читателям не даю, примечаний никогда не даю. Во-первых, есть стихи, по крайней мере, у меня был такой период довольно длинный с намеренно очень искаженным синтаксисом, то есть переставлены слова, несочетание падежей и все такое. К тому же я просто убрал все заглавные буквы и препинания.

Александр Генис: Я всегда хотел узнать – почему?

Алексей Цветков: Именно для мерцания смысла.

Александр Генис: Ну-ка объясните подробнее.

Алексей Цветков: Чтобы стихи не читались как однозначное повествование, ведь я их так не задумывал. Поэтому я давал волю себе и читателям прочесть эту строку и с совершенно другим смыслом. Может быть, там согласование не так. Потому что, допустим, запятые можно расставить по-другому.

Александр Генис: “Казнить нельзя помиловать”?

Алексей Цветков: Примитивно, да. А что касается заглавных букв, то они просто стали меня раздражать, особенно, когда имена собственные выпячиваются.

Александр Генис: Этакая демократия письма.

Алексей Цветков: Я хотел добавить про читателя, которому я стараюсь не давать пощады. У меня есть философские стихи в прямом смысле, где берутся идеи и понятия из аналитической философии, часто употребляется терминология, которая неизвестна человеку, который не имевшему контакта с философией или, допустим, выросшего на Гегеле каком-нибудь. Я пишу о том, что мне интересно. Есть стихи с математическими символами и чуть ли не формулами. Не понимаешь, не нравится — не читай или найди, что это значит, или пропусти это стихотворение, либо вообще меня не читай.

Александр Генис: Это сложная проблема. Я понимаю вас, и считаю, что примечание губит стихотворение, как и любой художественный текст. Но, с другой, выпустил же Лосев в "Библиотеке поэта" великолепно откомментированного Бродского. Мы с ним много говорили об этом, когда он работал над этими комментариями. Лосев утверждал, что комментариев много не бывает, не хочешь – не читай. Мне это приятно и интересно. Чтобы понять стихотворение, я должен понять каждое слово в нем, и не отступлюсь, пока не пойму. Мне кажется, что если ты чего-то не понимаешь, то, значит, ты не проработал текст, в нем осталась дырка, а там, где дырка – дует. Скажем, я не понял в “Колыбельной Трескового мыса” слова “парвенон”. Позвонил Лосеву, и он тут же объяснил: смесь “Парфенон для парвеню”.

Алексей Цветков: Вот вам приведу пример, может быть, немножко экстремальный, у меня не в каждой строке такое, но если там написано, что "сумму расходящегося ряда, которую определяют по Коши" – это из стихотворения почти буквально, вы что, будете изучать математику рядов?

Александр Генис: Я посмотрю в Википедии, чтобы узнать, что вы, собственно, имели в виду. Раз это вам было важно, значит, и мне это важно. Как говорил тот же Бродский, если вы стихотворение знаете наизусть, если вы его полностью освоили, то это уже ваше стихотворение. Только так и надо читать стихи, их ведь много не нужно.

Алексей Цветков: Правильно, но у меня как раз их много, есть выбор. Впрочем, я не думаю, что если даже человек разберется в этих рядах, как их суммируют по Коши, что он поймет больше. В конце концов, это просто метафора, я ориентируюсь, на Набокова. Это немножко претенциозно, но мы помним, как он представляет себе читателей – это зал, заполненный такими же умными Набоковыми.

Александр Генис: А Джойс представлял себе читателя хронически больного бессонницей, которому по ночам нечего больше делать, как читать "Улисса".

Давайте теперь послушаем ваши стихотворения – после всего, что вы наговорили, теперь мы посмотрим на результат.

Алексей Цветков: Вот стихотворение – это как раз из отдела "Археология", давным-давно в одном из сборников издательства "Ардис" было напечатано.

Оскудевает времени руда.

Приходит смерть, не нанося вреда.

К машине сводят под руки подругу.

Покойник разодет, как атташе.

Знакомые съезжаются в округу

В надеждах выпить о его душе.

Покойник жил – и нет его уже,

Отгружен в музыкальном багаже.

И каждый пьет, имея убежденье,

Что за столом все возрасты равны,

Как будто смерть – такое учрежденье,

Где очередь – с обратной стороны.

Поет гармонь. На стол несут вино.

А между тем все умерли давно,

Сойдясь в застолье от семейных выгод

Под музыку знакомых развозить,

Поскольку жизнь всегда имеет выход,

И это смерть. А ей не возразить.

Возьми гармонь и пой издалека

О том, как жизнь тепла и велика,

О женщине, подаренной другому,

О пыльных мальвах по дороге к дому,

О том, как после стольких лет труда

Приходит смерть. И это не беда.

Александр Генис: Алексей, а теперь давайте немножко поговорим о рождении поэта, это всегда увлекательная тема. Как начались для вас стихи, вы помните?

Алексей Цветков: Очень хорошо помню. Я дружил когда-то с плохими мальчиками, а потом у меня появился интеллигентный друг, который сказал мне, что есть такие интересные поэты, в частности, Александр Блок. У нас дома был том Александра Блока, я его прочел с начала и до конца. Кстати, запомнил уйму каких-то стихов. Я сейчас стихов никаких не помню, но Блока помню несколько наизусть. Потом я был в летнем санатории, мне было лет 15, я подумал:если Блок может, то почему я не могу? Я сел и написал полную тетрадку стихов, как сейчас помню, они все были очень правильного размера, с правильными рифмами, только – чудовищные.

Александр Генис: В 15 лет все пишут стихи. У меня есть теория, согласно которой стихи могут перестать читать – это уже происходит, но никто не перестанет писать стихи. Писать стихи так же естественно, как птице петь, невозможно без этого жить. А как стихи выросли в поэзию?

Алексей Цветков: В свое оправдание могу сказать, что да, в 15 лет все пишут стихи, но классическим размером с полным соблюдением правил, я уже пожил и повидал много, это случается очень нечасто. Как они выросли, я не знаю, но с тех пор я просто не прекращал до того момента, как я прекратил. Какие-то редкие успехи при советской власти, какие-то мелкие публикации, один раз были в "Юности" – и то с отрезанной половинкой стихотворения, а так печатался по каким-то заводским многотиражкам, областным газетам. Но я попал в очень хорошую компанию в Москве, которая сейчас называется "Московское время".

Александр Генис: Поэты всегда рождаются гурьбой, умирают они по одиночке, как все мы, а рождаются всегда за компанию. Какая была ваша компания?

Алексей Цветков: Она сейчас довольно известная и даже, может быть, в каких-нибудь учебниках описана: Сергей Гандлевский, Бахыт Кенжеев и покойный Александр Сопровский, еще Александр Козинцев, кстати, который тоже там участвовал, он сейчас заместитель редактора "Нашего современника". Из песни слов не выкинешь, все это правда. Но дело в том, что мы не гурьбой, мы подружились в литературной студии у Игоря Волгина в МГУ, а потом общие интересы у нас были как у всей молодежи: мы пили водку, бегали за девушками и ругали советскую власть. Мы все писали стихи, читали друг другу, но, в отличие от концептуалистов, как Лева Рубинштейн и Дмитрий Александрович Пригов, у которых какая-то платформа была, у нас ее не было. В этом смысле мы были чуть-чуть больше зависимы от классических образцов поэзии.

Александр Генис: А именно?

Алексей Цветков: А вот это уже очень трудно, потому что их всех проезжаешь. Но я не всех проехал, есть люди, которых я помню, которым я обязан. Это, пожалуй, два имени я точно назову – это Осип Мандельштам и Николай Заболоцкий.

Александр Генис: Ранний или поздний?

Алексей Цветков: Ранний, конечно.

Александр Генис: Однажды я сказал именно эту фразу в разговоре с Бродским, он ответил что в позднем Заболоцком есть все, что в раннем, плюс еще много другого.

Алексей Цветков: Возражу покойному. На мой взгляд, поздний Заболоцкий чудовищен. Но я это не раз говорил, и в эфире тоже, так что могу повторить. Конечно, ранний Заболоцкий и Введенский, наверное, тоже немножко в меньшей степени. До этого были тот же Блок, который меня толкнул на эту кривую дорожку, Есенин, Пастернак. Но на самом деле я жил в таком городе – это был промышленный украинский город Запорожье, где в библиотеке невозможно было ничего достать. Пастернака я прочел впервые в одесской публичной библиотеке, и Мандельштама там же. Поэтому мы охотились за любой книжкой, если там было написано стихами, ты покупал какого-нибудь Николая Тряпкина, сидел и читал его. Очень много серых клеток было потрачено невесть на что. Один раз, была знакомая девочка в книжном магазине, я ей так мило улыбался, что она мне оставила, по-моему, "Треугольную грушу" Вознесенского – вот это был триумф. Из старых, что пришло позже – это Пушкин, которого я в школе вообще не читал, я пропустил, я не читал "Евгения Онегина" в школе, потом прочитал, Бартынского еще полюбил.

Александр Генис: А как насчет “страха влияния”? Есть у вас такой комплекс?

Алексей Цветков: Я знаю, о чем мы говорим.

Александр Генис: Термин Гарольда Блума.

Алексей Цветков: Классический случай, конечно, это Милтон и Шекспир, Милтон все время пытался выбраться из-под Шекспира.

Александр Генис: В нашем случае классика – это влияние Бродского.

Алексей Цветков: Не было! У меня есть всего два стихотворения, написанных под Бродского. Во-первых, я уже очень долго писал прежде, чем мне Бродского увидел живьем. Он выступал в Москве в МЭИ, мы с ребятами пришли туда, послушали, как он читает – это, конечно, очень впечатляло. Но я забыл тогда на следующий день, пусть он не обидится. Потом на меня произвели впечатление более поздние стихи, в "Континенте" когда я публикацию прочел – она меня поразила. Уже когда я приехал в Америку, прочел две книги: "Конец прекрасной эпохи" и "Часть речи", которые вышли в "Ардисе". Но никакого страха влияния в молодости не было, я вообще не думал, что когда-то буду годиться этим людям даже в подметки. Подражать или написать так, как, допустим, Заболоцкий, хотя бы отдаленно – это был не страх влияния, это была просто мечта об этом страхе.

Александр Генис: Алексей, как менялись темы, как менялся материал, как менялся язык? Двухтомник – хороший повод, чтобы сравнить, что было и что стало. Например, Мандельштам говорил, что у него мелеет словарь с возрастом.

Алексей Цветков: Но это подразумевает, что ты следишь за собой.

Александр Генис: Нет, перемены происходят на уровне подсознания, но вы же можете потом определить, что произошло.

Алексей Цветков: Очень приблизительно, я не авторитет по Цветкову. Но я могу сказать, что когда я раньше писал стихи, то всё – я, я, я, очень уж обращаешь внимание на свою персону. Потом от этой персоны отходишь, пытаешься поймать более широкую перспективу. Иногда, ловя себя на этом "я", избегаешь его. Я нашел прием, не я, конечно, очень многие, "он" или "ты" писать, "он" чаще всего, как о третьем персонаже, тогда можно сочинять небылицы, которых о себе никогда не скажешь.

Александр Генис: Это любопытно. Мы однажды с Лосевым говорили об этом на одной американской конференции. Он сказал, что принципиальная разница между американскими стихами и русскими стихами состоит в том, что русские стихи – это самовыражение, это все от "я", а американские стихи – это о персонаже. Например, Фрост, у него много стихов о персонаже. Лосев говорил, что это демократическая идея, не так уж ты и важен. Что-то есть в этом сугубо американское.

Алексей Цветков: У Фроста есть очень лиричные, очень напряженные стихи, в которых вообще нет местоимений, ни "я", ни "он".

Но когда я пишу о человеке, с которым что-то происходит, то предпочитаю дать ему имя "он" или вообще взять исторического персонажа – это нечасто, но и так случается. Кроме того, меняется словарь, потому что я человек очень жадный до слов, я вбираю все, что везде валяется. Для меня наша постсоветская эпоха ломки языка, о которой все сетуют, просто праздник. Я постарался включить все, плюс философские термины, математические термины, физические термины, биологические.

Александр Генис: А как повлияли английский язык, английская литература, английская среда на вашу поэтику?

Алексей Цветков: Она влияла, потому что всегда была со мной. Я с ранних лет стал читать в том числе англоязычную поэзию. Я и писал по-английски. У меня где-то лежит целая готовая книжка стихов по-английски, но я с ней никуда не суюсь и вообще в последнее время не высовываюсь с ними, потому что нет у меня такой популярности за границей. Люди знают поэтов, которых им возят, а я здесь живу где-то рядом, вот они не слыхали обо мне. Я часто пишу вообще формальные стихи с размером, а иногда и с рифмой. Когда люди, обычно практиканты в американском журнале, видят такой стих, его сразу выбрасывают в урну – это уже не стихи по его понятию.

Александр Генис: Знакомая тема. А что изменила в стихах эмиграция?

Алексей Цветков: Мне очень трудно судить, потому что это же было так давно. У меня был, допустим, после эмиграции период, который можно назвать ностальгическим. Ностальгия на самом деле была не по родинам разным, а по кругу друзей, из которого вырвался. Потом есть стихи на американскую тему, но их не так много. Я не думаю, что эмиграция что-то изменила. Она оторвала от родного языка, язык немножко скукоживается в ней. И это случилось как раз в тот период, когда я не писал стихов. Но когда появился интернет, потом Россия открылась и туда можно было ездить, потом оттуда хлынули люди, общение завязалось очень живое, то сейчас язык уже один. Вы же застали тот период, когда предыдущие эмигранты нас попрекали советским языком.

Александр Генис: Конечно, я хорошо знал первую волну, которая писала “нуклеарные бомбовозы”.

Алексей Цветков: Сейчас это, наверное, невозможно. Это как в английском кинематографе: язык стал более американизированным и эти языки сблизились именно из-за того, что фильмы одни и те же.

Александр Генис: Но я смотрю английские фильмы со словарем и с наслаждением отмечаю каждое британское слово и очень люблю локальные слова и акценты.

Мой последний вопрос перед тем, как мы послушаем финальное стихотворение. Двухтомник собрал ваше поэтическое творчество, но мне лично не хватает третьего тома, в который вошла бы проза. Как с этим быть?

Алексей Цветков: Я не понимаю, что считать прозой. Конечно, я тоже писал, как и вы, пару мешков эссе.

Александр Генис: В данный момент я говорю не о публицистике, а о вашем незаконченном романе.

Алексей Цветков: Этот так называемый роман назывался "Просто голос". Но я его бросил, потому что он требовал огромной отдачи времени и энергии. Он был о Римской эпохе, и я подошел к вопросу очень серьезно, выучил латынь, углубился в латинские тексты, поэзию и не поэзию.

Александр Генис: Перевели четвертую эклогу Вергилия.

Алексей Цветков: Да, довольно много чего перевел, и Овидия переводил. Но это было такое полное погружение, из которого я уже выбрался. Я устал, мне хотелось жить какой-то другой жизнью, я ею в итоге зажил. Этот не законченный якобы роман, который был опубликован – единственная художественная проза, которая у меня есть на самом деле, все остальное – это эссе.

Александр Генис: Но я бы, тем не менее, включил "Просто голос", потому что я большой поклонник этого сочинения. Я помню, как вы мне присылали каждую законченную главу, и я ее штудировал – это не простое чтение, но оно меня очень увлекало.

Алексей Цветков: Вот интересно, а я его в руки брать не могу.

Александр Генис: Ну, автора никто и не спрашивает. Это мое дело. А теперь стихотворение, которым мы закончим нашу беседу.

Алексей Цветков: Мы закончим эту беседу последним стихотворением, которое я написал. Называется "Воренок".

не видел он и потому не плакал

в окошке слюдяная пелена

когда на площади сажали на кол

заруцкого его опекуна

на зорьке выволакивали рано

тяжелый ворот времени вертя

трехлетнего царевича ивана

двух самозванцев общее дитя

в тулупах коченеющие сами

сквозь отороченную стужей тьму

свидание с умершими отцами

они в петле назначили ему

в кольце конвоя где она стояла

с тряпичным чучелком мослами вниз

лишь шепотом syneczku простонала

когда он с перекладины повис

а мы еще не понимая кто мы

доска судьбы от инея бела

из-под земли карабкались как гномы

на свет где перекладина была

где медленной истории водица

стекала ввысь из выколотых глаз

куда однажды суждено родиться

особо провинившимся из нас

набат проснулся вороны взлетели

из туч сверкнула черная стрела

а тельце все качается в метели

а ворот все вращается скрипя

но там за тучами в хрустальной сфере

окинув взглядом жалкое жнивье

иван-царевич на летучем звере

воды и яблок ищет для нее

пропал на шее след пеньки и мыла

последний снег ложится как смола

на землю где она сперва царила

а после вместе с нами прокляла