Владимир Сорокин стал (не в первый раз) объектом ожесточенных до бешенства нападок как российских властей, так и доносчиков, завистников и наивных читателей, вечно путающих героев с автором. Его книги снимают с библиотечных полок, запрещают продавать, издательству выламывают руки, писателю предъявляют глупые и опасные обвинения, делая все, чтобы выдавить его из отечественного литературного процесса.
Я бы сказал, что уже поздно. Сорокин занял в нем прочное место, где в определенном и ограниченном смысле играет роль Солженицына: зеркало общества и суд над ним.
Сегодня произведения Сорокина стали еще важнее потому, что война в Украине приблизила макабрические фантазии автора к кровоточащей действительности. В эпоху Бучи самый жестокий вымысел писателя будто списан с происшедшего кошмара.
Вырос в последние годы авторитет Сорокина и за границей. Благодаря переводческому подвигу молодого американского писателя Макса Лоутона, весь канон Сорокина становится доступным англоязычному миру. Не так давно писатель совершил турне по Америке, встречался с издателями, а не только с профессорами и студентами. Сейчас в Нью-Йорке проходит оригинальная и чрезвычайно популярная выставка иллюстраций к роману “Голубое сало”, созданных автором вместе с нейросетью. Это значит, что Сорокин выходит из университетского лимбо, где целое поколение славистов писало о нем диссертации, к настоящим, то есть обыкновенным читателям.
Процесс этот, однако, непростой. Сорокин никак не вписывается в западное представление о русской словесности – ни балов, ни старцев, ни офицеров, ни дуэлей. Неслучайно крупный критик Дастин Иллингуортс, напечатав восторженную рецензию на американское издание “Голубого сала”, тем не менее предупредил читателя о трудностях восприятия сорокинских опусов. Чтобы помочь аудитории, он приводит небесспорные, но все же полезные аналогии.
– Эта книга, – утверждает он, – напоминает Гоголя во всем величии его гениального и необъяснимого гротеска и “Механический апельсин” Энтони Бёрджесса, где вкрапление русских слов в английскую речь так же нелепо и пугающе, как вторжение китайского языка в русский у Сорокина.
Все это, надеюсь я, никого не уговаривая, путь к давно заслуженной Нобелевской премии. Но на родине писателя этому точно не рады. Сегодня его атакуют на двух фронтах.
Если порнография выделяет секс из потока жизни, то Сорокин его в этом потоке прячет
Прежде всего, его обвиняют в порнографии. И это свидетельствует о заблуждении критиков, не понимающих роль секса в книгах писателя. Его эстетика нейтрализует любые эмоции, включая и эротические. Это генеральный принцип всего творчества Сорокина. Если порнография выделяет секс из потока жизни, то Сорокин его в этом потоке прячет. Технологические описания соития ничем не отличаются от остального текста, чего не могут ни понять, ни простить его критики. Между тем об этом сам Сорокин говорит предельно ясно: “Эротика, как и смерть, для меня не является жанром. Такого жанра в культуре нет. Это стихия, разлитая по всей культуре, следы которой, как и следы смерти, можно обнаружить во всем”.
Лучший пример такого подхода – роман “Тридцатая любовь Марины”. Внимательный читатель не может не заметить, что любовь, а тем паче секс в этом шедевре раннего Сорокина происходит не в постели, а в языке.
Другое обвинение против Сорокина – сцены насилия в его текстах, особенно в последнем романе “Наследие”, который вызвал бурю возмущения. Но, конечно, не садизм, а художественная необходимость толкает автора в этом направлении. В духе Антонена Арто Сорокин устраивает на своих страницах “театр жестокости”. Каждая жуткая сцена проникает под кожу, сквозь защитный покров инерции, привычки и державного вымысла. Насилие у Сорокина – знак подлинности, разрывающей риторическую завесу пропаганды. Сорокину мстят за то, что он разрывает покровы над правдой.
Тоталитарная власть, как мы помним и по сталинской культуре, напоминает портрет Дориана Грея. Чем более лакированным предстает бесконфликтное искусство сервильных авторов, тем страшнее потроха, которые прячутся под лояльной ложью.
Впрочем, теперь власть и сама горазда хвастать насилием. Словно цитируя Сорокина, она демонстрирует вырванные глаза и отрезанные уши – свой институт пыток, ставший уже даже не подспорьем, а заменой легальной процедуры.
Я понимаю, что злая, изощренная и болезненная проза Сорокина может и без подсказки стражей режима пугать и отвращать читателя. Но это не отменяет высокий статус писателя как антенны и диагноста. Сорокин острее всех чувствует подспудные сдвиги в социальной психологии и выводит симптомы невроза на поверхность. В мире аналитиков считают, что назвать болезнь – значит приступить к ее излечению. Но пока на это надежд мало.
Александр Генис – писатель и публицист, ведущий подкаста "Взгляд из Нью-Йорка"
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
