Александр Морозов начал на YouTube цикл видеолекций “Опасные слова” на основе курса российского политического языка, который он читал в Пражском университете. Идея мне очень нравится, да и реализация, судя по первому выпуску, обещает быть превосходной. Единственная претензия, которую родила моя вечная придирчивость, вызвана тем, что Александр Олегович открыл цикл разбором частных примеров кремлевского политико-филологического терроризма, но (пока?) не счел нужным обозначать размах угроз, которые этот словесный напалм несет.
А понимание масштаба этих угроз тем более необходимо, что речь идет о языке, главном средстве общественной коммуникации. О поле, по которому ходят все, и если его заминировать, то подрываться на минах тоже будут все, кто бы на него ни ступил.
Так вот, я не уверен, что опасность противопехотных мин следует обсуждать, собрав публику именно на минном поле. А если этого нельзя избежать, потому что других вариантов нет, следует как минимум внятно предупредить людей об опасности.
Насколько я знаю, первое серьезное – и в то же время достаточно популярное – предупреждение об опасных мутациях публичного языка под давлением тоталитарной пропаганды сделал в 1947 году германский филолог Виктор Клемперер. Его книга “LTI. Язык Третьего рейха” выглядит сегодня до отвращения актуальной, поскольку многие описанные в ней способы превращения немецкого языка в политическое оружие режим Путина с идеальной точностью применил к русскому языку. Новацией было массированное использование Кремлем электронных медиа, которых у ведомства Геббельса не было, однако опробованные нацистами технологии пропагандистского минирования языка применяются в России практически без изменений.
Клемперер указывал, что одним из основных приемов пропаганды было навязанное обществу изменение смысла и восприятия вполне привычных слов. Например, он подробно описывает, как слово “фанатик”, которое ранее никогда не связывалось в немецком языке с позитивными коннотациями, нацисты сделали чуть ли не хвалебным – например, в широко применявшемся выражении “фанатично предан идеям НСДАП”. Представители других народов – даже евреев! – в Третьем рейхе приобретали убеждение, что они должны стать “фанатическими немцами”, чтобы “смыть грязь своего негерманства”.
“Стабильность” в современном русском политическом языке – это Путин, который всегда будет в Кремле
В путинской России нечто подобное, хотя и с противоположным знаком, произошло со словом “патриотизм”. Если ранее это слово можно было воспринимать в целом с позитивными коннотациями (что может быть естественнее, чем любовь к своей стране?), то кремлевская пропаганда жестко связала понятие “патриотизм” с любовью не к стране, а к правящему режиму. Критика режима называется “непатриотичной” или “антипатриотичной”, даже несмотря на то, что именно российский правящий режим фактически уничтожает страну, которой руководит, то есть, с точки зрения классического русского языка, сам является “антипатриотичным”.
Еще более поразительны точные совпадения наблюдений Клемперера и сегодняшней кремлевской фразеологии.
С 1 сентября 1939 года, когда Германия напала на Польшу, пропаганда Третьего рейха утверждала, что это была “вынужденная мера”. “Навязанная” – постоянный эпитет для войны”, – пишет Клемперер.
В отношении войны России против Украины Кремль постоянно воспроизводит точно такой же нарратив: войну России якобы “навязали”, “вынудили” ее начать “СВО”. (Характерно, что аналогичный тезис ранее вбрасывали относительно вторжения России в Грузию в 2008 году.)
Еще в относительно мирное время кремлевская пропаганда намертво заминировала термин “стабильность”. “Сохранение стабильности” стало при Путине одним из важнейших и самых употребительных лозунгов. Сопоставление с реальностью ясно показывает, что в этот лозунг режим вкладывает не стабильность развития страны или уверенность населения в будущем, а банальную несменяемость власти. “Стабильность” в современном русском политическом языке – это Путин, который всегда будет в Кремле. Другие значения, которые вкладываются в это слово, стали рудиментарными.
О пропагандистских словесных франкенштейнах вроде “отрицательный рост” даже говорить не хочется – их уже вышутили все. Но это не делает их менее опасными. Если обвал можно называть “подъемом”, пусть даже с уточняющим эпитетом, который меняет его смысл на противоположный, это так или иначе атака на смысл сказанного. Привет Оруэллу и его печам для сжигания документов под названием “гнезда памяти”.
Клемперер вскрыл и наглядно продемонстрировал опасность такой политической филологии, но способы обезвредить или ослабить описанные им методы тоталитарной пропаганды до сих пор не найдены. Или не реализованы. Или оказались неэффективны.
Это стало одной из предпосылок для массированного внедрения Кремлем в общественное сознание – и не только России – важных для него пропагандистских тезисов. Язык ключевых российских медиа тем самым был превращен в реальное орудие убийства.
То, что массовая русскоязычная аудитория – даже в эмигрантских кругах – считает и называет публичный язык кремлевского режима “русским”, для меня выглядит не просто колоссальной ошибкой, а прямым отказом от сопротивления Кремлю.
Клемперер вполне наглядно показал, хоть и постфактум, как и чем язык нацистских медиа отличался от классического немецкого. Работа Александра Морозова, я надеюсь, хотя бы в первом приближении наглядно покажет, чем кремлевский пропагандистский жаргон отличается от классического русского, а также почему и как с помощью этого жаргона уничтожают и дискредитируют современный русский язык.
“Кремлевский” язык остается одним важных из факторов устойчивости путинского режима
Кстати, медийные истерики на тему “ай-яй-яй, русскую культуру отменяют” (как и подпитывающие их встречные истерики с требованиями запретить все, что ассоциируется с русским языком) возникают именно из-за того, что публика эти два языка (русский и “кремлевский”) принципиально не различает. У меня сложилось впечатление, что она в большинстве вообще не способна осознать, что такое различие существует.
И эту ситуацию необходимо исправлять как можно скорее, потому что именно “кремлевский” язык остается одним важных из факторов устойчивости путинского режима и именно этому языку (а не классическому русскому) необходимо давать отпор.
Вместо этого даже часть антипутинской политической эмиграции, когда пытается обращаться к массовой аудитории, переходит на отчетливый “кремлеяз”, например, называет россиян “избирателями”. Объяснить это можно разве что нежеланием вдуматься в смысл того, что они говорят, и применением по инерции пропагандистских клише. Никаких реальных “избирателей” в России просто нет, выборы там полностью уничтожены как эффективный институт, сведены к откровенному карго-культу. Но зато Кремль всячески поддерживает иллюзию, что выборы в России есть, это помогает ему имитировать формальную легитимность режима и распространять ответственность за его преступления на тех, кто за режим якобы “проголосовал”.
Клемперер писал, что любой, кто пользуется нацистским политическим языком, автоматически становится проводником нацистской пропаганды. Интересно, можно ли называть “оппозицией” тех, кто продолжает говорить на политическом языке того режима, который они критикуют?
В Украине даже полностью русскоязычные граждане (а до 2014 года я был именно таким) массово меняют язык повседневного общения – и не потому, что им это “приказали” сверху, украинцы много раз наглядно показывали, что не потерпят никакого “сверху”, если там хоть немного потеряют берега, а потому что осознают, насколько родной для них язык дискредитирован вместе со всем, что с ним ассоциируется. У них нет желания разбираться с градациями и степенями этой ассоциированности. Идиосинкразию вызывает даже русскоязычная версия украинского новостного сайта.
И все это потому, что Кремль сделал русский язык красным флажком на границе минного поля. Сигналом, что туда ходить не просто не надо, а смертельно опасно.
Но если украинец, чтобы не переть по языковым минам, может выбрать и другой путь, то есть ли такой выбор у россиян?
По сути, перед ними стоит непростая задача: разделить свой язык и то, что его дискредитирует. Но мне представляется (могу ошибаться, конечно), что пока даже в узких кругах это не осознано как критически важная задача, без решения которой вряд ли удастся обойтись.
Потому что люди вынуждены жить в заминированном языковом пространстве, если другого у них нет.
Отступая из Херсонской области, российские войска плотно минировали сельскохозяйственные земли. Многие такие участки еще не очищены, и на российских минах регулярно подрываются фермеры, которые, несмотря на предупреждения, пытаются работать на этой земле.
Потому что нет и не может быть тождества между землей и минами, которыми она осквернена. Мины будут обезврежены и уничтожены. Земля останется.
Русский язык точно так же заминирован, и его точно так же необходимо очистить от скверны.
Очевидно, что пока до этого еще далеко. Мины предстоит обнаружить, минное поле – офлажковать. Поставить предупреждения.
Международные службы заявляют, что россияне сделали из Украины “самую зараженную взрывоопасными объектами страну на Земле” и что ее разминирование займет, вероятно, десятилетия.
Российский политический язык тоже заслуживает “разминирования” и превращения в русский. Он должен так же перестать быть “кремлеязом”, как немецкий язык после 1945 года за несколько лет перестал быть оружием нацизма.
У меня нет иллюзии, что проблема может быть решена легко: по-моему, абсолютно во всем, что касается путинского режима, легких сценариев не осталось вообще. Но это не значит, что решение не нужно искать. В любом случае, первое, что необходимо сделать, – осознать существование языкового “минного поля” и попытаться увести с него людей.
Сергей Бережной – украинский журналист
Высказанные в рубрике "Блоги" мнения могут не совпадать с точкой зрения редакции
