Алексею Парщикову исполнилось 30 лет, когда впервые были опубликованы его стихи:
Я, снегурочка и петух на цепочке – такая бригада –
за малую плату обходим народы по ободку разомкнутого циферблата,
лодка-сегмент отплывает и больше не держит округу.
К Новому Году
часы выходят из корпуса, виясь горошком по небосводу.
Поздний дебют на страницах скромнейшего журнала "Литературная учеба", но успех оглушительный. Начинался 1984 год, самое темное время перед рассветом, всё нестандартное вытаптывалось с садистским упорством, так что поэма "Новогодние строчки", отчего-то дозволенная цензурой, стала литературной сенсацией.
“Будь поле чисто, как воздух! Железо, брысь!” – финальное заклинание из второй поэмы Парщикова, "Я жил на поле Полтавской битвы" (1985). Первых читателей завораживала метафорическая эквилибристика этого текста-каскада, но сегодня оптика поневоле меняется. В 80-х, когда Парщиков стал королем московских поэтов, мало кто в метрополии задумывался об украинских корнях его поэтики, ведь он провел детство в Донецке и учился в Киеве. Столичной публике это казалось второстепенным, Парщикова же интересовали культуры советских колоний, он был знатоком украинского барокко и переводил стихи узбекского диссидента Мухаммада Салиха.
Парщиков завоевал Москву, но так и не полюбил самодовольную столицу империи, непохожую на "то место, где озабочены поэзией". После распада СССР поэт уехал в Калифорнию, ненадолго вернулся и вновь уехал – на этот раз в Германию. Последние годы жизни он провел в Кельне.
В мае 2024 года друзья Алексея Парщикова (1954–2009) отмечают 70-летие со дня его рождения. Голос поэта звучит на сайте Parshchikov.ru, там же можно найти тексты и биографические материалы, почти всё неизданное вошло в том “Кельнское время” (2019), подготовленный к печати писателем Андреем Левкиным и вдовой поэта Екатериной Дробязко. В 2022 году появился литературоведческий сборник "Фигуры интуиции: поэтика Алексея Парщикова", в 2023-м – тематический парщиковский номер журнала "Флаги". Впереди – альбом его снимков, Парщиков увлекался фотографией, и сегодня мы публикуем шесть работ из будущей книги.
Интервью с живущей в Кельне Екатериной Дробязко записано для выпуска программы “Культурный дневник” Радио Свобода, посвященного юбилею поэта.
– В Москве утверждали, что Алексей Парщиков – метареалист, а родившийся в Виннице Аркадий Драгомощенко, который нас познакомил, говорил, что Парщиков принадлежит к южнорусской барочной школе. Тогда, в середине 80-х, выражение "южнорусская школа" звучало не так двусмысленно, как в нынешнем политическом контексте. Может быть, верно было бы назвать Алексея русскоязычным украинским поэтом?
– Алеша говорил, что на него повлияли представители украинского барокко Прокопович и Величковский. Драгомощенко писал, что критикам 80-х Алеша виделся не то “пушкиным”, не то поводырем Сковороды”. Барокко и вообще вся пышность, зрелищность, театральность, сочность образов всегда увлекали Алешу, эта фантазийность и насыщенность метафорами не противоречила его интересу к новым технологиям или к связи естественных наук с миром артефактов. Как писал Алешин друг, поэт Юджин Осташевский, такая конфигурация интересов – к сложным природным формам, сингулярностям, "указывает на некоторую степень родства поэтики Парщикова с художественным мышлением барокко”, причем для Парщикова установка на барокко была сознательной: "Украинские и барочные культурные пласты в его мышлении неразделимы, и когда он восторгался “Монадологией” Лейбница, это было настолько же естественным продолжением его биографии, как и любовь к Григорию Сковороде".
Алеша писал: "Мое пробуждение начиналось с атмосферы эпического спокойствия, царившего в Донбассе, где я провел несколько детских лет". Он окончил среднюю школу в Донецке, учился в Киевской сельскохозяйственной академии. У него есть эссе, в котором он с непревзойденным чувством юмора разбирает ситуации с тем, как видится с Владимирской горки Москва, и наоборот. Москвичи смеялись над языком киевлян. Но в то время, когда Алеша жил в Украине, он читал необыкновенные книги на русском языке и прекрасно владел мягким суржиком.
Он говорил, что, в конце концов, земной шар – это не только Россия
Алеша считал, что писать по-русски в Кельне, с точки зрения столицы, – это все равно, что писать где-нибудь в Запорожье. То есть Москва смотрит на распространение русскопишущих по миру со снобизмом, потому что только она в своем сознании оставалась литературной столицей. Алешу это раззадоривало, ведь столицей информации назвать ее было нельзя. А Алеше была важна поли-, мегаинформация, поэтому он "хотел дистанцироваться от местной возни". Потом в Америке, в Германии был новый язык, новая история. Он говорил, что, в конце концов, земной шар – это не только Россия. Я помню, как он летал в 2002 году в Америку, пишет оттуда: "Знаешь, как меня встретили погранцы? – "Welcomе home!" Ведь у него был виза для людей, "обладающих экстраординарными способностями". В Германии у него тоже был дом. Вполне логично считать Парщикова и русскоязычным украинским поэтом. Разные страны могли бы считать Парщикова своим поэтом.
– Где он чувствовал себя дома? Или он находился, как Пол Боулз, в постоянном путешествии?
Дом он мог переносить на себе, в рюкзаке, потому что это компьютер и фотоаппарат
– Мне кажется, что его дом был там, где он мог работать. Для него очень важно было творческое поведение, там, где бы ему никто не мешал проснуться среди ночи и записать что-то в блокнот или подойти к компьютеру, из блокнота перенести туда. В этом месте был его дом. Дом он мог переносить на себе, в рюкзаке, потому что это компьютер и фотоаппарат. Ему нужен был доступ к литературе, к библиотеке, к новому чтению. Там, где информация, там был Алеша. То, что было в России, его полностью не удовлетворяло. Есть такая цитата из интервью: "Мы раскрываемся в присутствии другого. Вся литература состоявшихся репутаций не составляет этого другого. Другой должен быть живым. Здесь, то есть в России, мне не хватало мнений, я имел дело с неактивным файлом, там, на Западе, я "кликнул". Его дом был там, где он мог работать. Он приходил в восторг от пользования библиотекой онлайн или приезжая на байке в университетскую библиотеку, где можно было выписывать книги на дом. Он постоянно об этом говорил друзьям: "Как мы можем работать в Москве, когда нет такой возможности, когда ты сидишь, к тебе стягиваются из мировых библиотек все эти книги, которые тебе нужны?" С новой опцией использования библиотечных облаков он прочел неимоверное количество той литературы, о которой мечтал. У него стопка стояла перед компьютером, всегда в движении. Его дом был там, где стол, компьютер, где велосипед и фотоаппарат, где можно печатать фотографии.
– Он был замечательным фотографом, до сих пор не оцененным по достоинству. В последние годы его жизни его все больше интересовало именно визуальное искусство. Он мне говорил, что он хочет снять фильм, и даже присылал набросок сценария. Он интересовался новым искусством, ему очень нравился "Кремастер" Мэтью Барни. Как произошел этот сдвиг от искусства слова к искусству образа или это всегда существовало параллельно?
Ему нравилась печатная машинка, названная в стихах "амфитеатром"
– Мне думается, это существовало параллельно. Он восхищался Биллом Виолой, еще будучи в Америке. Или, когда вышел пятисерийный фильм "Кремастер", и он всех друзей, которые к нему приезжали в Кельн, отправлял смотреть его в музей Людвига, меня тоже. Это невероятное впечатление произвело на меня, которая ходила только на Московский кинофестиваль и ничего подобного к началу 2000-х не видела.
В донецком детстве его "волновал космос этого промышленного механического региона", "насекомые на угольных переливчатых отвалах, их сочленения, направленное на их панцири увеличительное стекло и богатство металлических форм со следами титанических сил и температур; передачи и зубчики с оборванной плетенкой цветных проводков — части исковерканных аппаратов с неясными функциями впечатляли сильнее человеческой драмы".
Он очень любил тактильность поверхностей, ему нравилась печатная машинка, названная в стихах "амфитеатром", в Калифорнии был первый крошечный кубик "Макинтоша". Тактильность перешла в дигитализацию. Он фотографировал аналоговым образом, а потом стало нужно переводить в дигитальную форму, и как и амплитуда от пишущей машинки до компьютера – это завораживало его, как и весь технологический прогресс. Он считал, что произведения, которые представлены в музее техники в Мюнхене, – уже арт-объекты…
Он следил за новостями мира техники, читал журнал Science, его увлекала нейробиология
Путь от глаза к сердцу, через хрусталик информация идет к руке – рождается произведение, вот это его больше всего занимало, эта сцепка. Вообще слово "сцепка" у него довольно часто звучало.
– Это его роднит с поэтами Алексеем Цветковым, Виктором Кривулиным и Еленой Шварц, они тоже интересовались техникой и были увлечены новыми гаджетами.
– Еще до возникновения айфонов он говорил: "Как интересно: можно сочетать пудреницу с телефоном", когда у меня появился плоский аппарат с зеркальной сдвижной крышкой. Он следил за новостями мира техники, читал журнал Science, его увлекала нейробиология, он считал, что за этим будущее.
– Как ему было бы интересно сейчас, когда такие возможности раскрывает искусственный интеллект!
– Можно даже не сомневаться – это сто процентов, если еще в давние времена в "Макинтоше" нашел голос, который может читать статьи. Темный голос, чувственный, чудо, если статья серьезная, например, а тут такая собеседница.
– Его фотографии должным образом собраны?
– Сейчас идет работа, чтобы создать книгу фотографий Парщикова. Так как это на стадии переговоров, я пока ничего не могу рассказать. Но есть другая новость. Профессор Дональд Веслинг, с которым Алеша путешествовал в 1988 году в Ленинград и Киев, перевел поэму "Я жил на поле Полтавской битвы" на английский язык. Эта двуязычная зеркальная книжка вышла в издательстве Academic Studies Press, сейчас она находится в лонг-листе ПЕН-Америка. Я чрезвычайно рада, что вышла эта книга, надеюсь на ее большое будущее. Это огромная работа. Мне кажется, что важно сейчас распространять Парщикова на разных языках. Недавно у нас на сайте "Парщиков.ру" было пополнение – переводы, переводы Григория Брайнина и Вениамина Белявского на украинский язык. Григорий Брайнин – поэт, они учились вместе с Алешей в донецкой школе №2. У сайта есть замечательный редактор Владимир Петрушин, которому я чрезвычайно благодарна.
– Несколько лет назад вышла книга "Кельнское время" по материалам его архива. Осталось что-то неопубликованное?
– Мы работали с Андреем Левкиным, к сожалению, покинувшим нас в прошлом году, над этой книгой. Андрей прилетал ко мне в Кельн, мы разделили наши полномочия: я переводила все рукописное и напечатанное на машинке в дигитальный вид, посылала Андрею, Андрей делал композицию и присылал мне обратно. К счастью, мы еще смогли вместе слетать в Москву в 2019 году на презентацию этой книги. Она вышла в издательстве НЛО. По рабочему столу Парщикова в целом все сделано. Если бы было второе издание этой книги, туда бы можно было включить еще пару интервью, нашедшихся в интернете. Конечно, частные письма, которые Парщиков писал и не сохранял у себя в рабочем файле, которые он уже не брал с собой в будущее, остались у адресатов. А основной корпус архива опубликован в этой 800-страничной книге.
– Есть стихотворение, которое вы любите больше всего?
В каждой строке я вижу его жизнь, проживание дня, какие-то события, из которых он плетет канву
– Мне нравятся и ранняя поэзия Парщикова, и те стихотворения, которые писались при мне, потому что в каждой строке я вижу его жизнь, проживание дня, какие-то события, из которых он плетет канву, а потом превращает в то, что человек без ключа к этому стихотворению не может понять. Частные ситуации, впечатления. "Загар у велосипедисток йодист, можно подумать – сборщицы орехов, они забылись в спортивных платьях и мельхиоровых очках на лбах", или "В ночь на среду такой ураган, что даже не резали скот к утру…"
Алеша писал Драгомощенко: "Я люблю все, что между небом и землей. В современном техномире, как ни странно, я нашел очень интересную для меня фигуру, парящую между небом и землей, а именно – дирижабль". Вот и мне больше всего нравится, увы, незаконченный, цикл "Дирижабли", который он посвятил мне и который сопутствовал нашей жизни и жизни Алеши последних лет.
Отбытие. Лотерея
Мы утром не созванивались, чтобы новости
нас не отбросили назад в слепую яму.
Как вдруг в окно на робкой скорости
боднулась тупоносая махина, надламывая раму.
И поплыла в затылок мне, не подавая вида,
что вписывает путь в свою окружность.
Нас обгоняли тягачи графита,
велосипеды с нитками цепей жемчужных.
Нас ожидал банкет и музыканты на аэродроме.
Пилот проекта, я был первым на примете.
Мой строгий аппарат всплывал в разломе,
меж двух столетий в эллипсном просвете.
Мы взяли курс на верфь под знаком Водолея.
На дирижабле – сервер. Тьма в заметной лихорадке.
Спокойны только солнечные батареи,
как мельниц водяных – рассохшихся – лопатки.
Когда мы приземлялись, все головы задрали,
корабль обомлел, но шёл по линии отреза.
Толпа уставилась наверх ноздрями,
толпа смотрелась, как большая пемза.
Отпущена в простор верёвочная лестница
бурлящим лотерейным барабаном:
он муфтой смутной стынет и мерещится,
(шушукаются пальцы во мраке вороватом).
Я различал уже заправку, столб, колосья,
и розы на столах вибрировали так опасно,
что если б накренился – накололся.
Но, стравливая газ, корабль освобождался от балласта.
Он опустел до чертежей, он дал свечу над улицами.
Он избоченился плашмя и выпукло, и вогнуто.
Как длинное пальто с оборванными пуговицами,
летя, мерцает рожками. В него вцепилось облако.
Мы забирали вверх, мы забывались вверх, в гондоле
мигала на экране кибернетическая лотерея.
В обнимку с призраком радар на лётном поле.
Два залпа-льва, к нам подбежав, нить потеряли и перегорели.
Подальше от Земли! Она растёт в объёме,
к Луне навстречу. Шепчутся раскопки,
наслаиваясь в полудрёме.
И глобус – утолщается. И тянется сквозь телескопы зябко.
За воздух можно ухватиться ртом. И парусом.
Без рук лететь веретеном. Баланс – единственная сила.
Шёл жук по носу одного из янусов,
и время – перекосило.
И дирижабли древние показывались на вершине,
обугленные гинденбурги поленьев чёрных.
Француз тик-так с пропеллером на часовой пружине,
австриец запрягал в аэростат орлов учёных.
Подзорная труба Москва-Смоленск наклонно
вперится в дирижабль крестьянский на насесте.
По сжатому лучу доставит голову Наполеона,
его ботфорты (полшага вперёд) останутся на месте.
Как близко в воздусях и ярусный и арчатый,
похожий на театр! А дальний – крапинка на ветре.
Он кажется задержанным стеклянной палочкой
между частиц, снующих в чашке Петри.
А лотерейный барабан наращивает обороты,
сжимая время рёбрами и повышая шансы.
...И кутались на палубах пилоты,
метая бомбы в Лондон, дыша на пальцы.
Щелчки прозрений, сухопарые машины,
то по небу слоняются одне, то в круг сбиваются, немея.
На грани срыва эти нервные страшилы.
Мой дирижабль на приводе тянула лотерея.
Кружащийся октаэдр! Так, в центр встав, пацанка
угадывает (на глаза повязана косынка),
кто к её горлу прутиком касался,
спугнул ключицу, слух увёл вслед за блуждающей ворсинкой.
Я мог бы подобрать любой пароль для сервера.
Всё ближе к цели, всё точней ответ, как мячик на резинке,
или круги бегут обратно к центру озера.
Я банк срывал на сайте казино, и напрягались рынки.
И молча в люк открытый взирали адмиралы,
корабль воздушный проводя над тусклыми горами.
Выигрывала лотерея, сбиваясь с хода и замирая.
Со мной расплачивались – богами.
В этом стихотворении зашифрованы несколько историй, которые мы прожили вместе, в том числе поход на выставку, где показывались фильмы начала прошлого века о воздухоплавателях и необыкновенные летающие объекты. И когда толпа смотрит, задрав головы, ноздрями вверх, и выглядит как пемза – это был абсолютно видимый кадр, который Алеша таким образом волшебным превратил в строчку. Другие сказали бы просто: люди наблюдают, как не очень высоко летит самодельный самолет, похожий на бочку. А летел со сломанной ногой фанатичный пилот. Алешу восхищали эти люди, которые в конце каждого мини-фильма падали на землю и выползали из кабин, как крабы, потом их бинтовали, и они карабкались на крыло опять.
