Слово "защитник" всё реже употребляется в судебной практике. Ему предпочитают слово "адвокат". В "Поверх барьеров" киевская журналистка Елена Холоденко представляет двух защитников – в самом прямом смысле этого слова.

Марк Фейгин (адвокат):

Политических адвокатов больше нет. Потому что в этом нужна какая-то абсолютная бескомпромиссность, нужно просто разорвать все, нужно сделать такие телодвижения политические, которые вас навсегда сделают аутсайдером, фриком, если хотите. Вы не можете больше никогда рассчитывать на поддержку корпорации своей, на поддержку близких друзей – ни на кого.

Николай Полозов (адвокат):

Здесь важно понимать, что власти используют не только официальный репрессивный аппарат, но и команды убийц, которых они отправляют на устранение неугодных им людей. Поэтому я в этом смысле уже занимаю такую позицию фаталиста. То есть нужно делать то, что должен. А как оно будет – значит, так оно и будет.

Елена Холоденко: Политические адвокаты в России. От сугубо адвокатской практики они перешли к human rights wars – войнам за права человека, в стране, где нет правосудия. Чего им это стоит? Что они чувствуют? Почему берутся спасать граждан чужого государства, с которым воюет их страна? Мои собеседники – адвокаты украинских политузников Кремля – Марк Фейгин и Николай Полозов. С момента оккупации Крыма и начала войны на востоке Украины их подзащитными были военная летчица и политик Надежна Савченко, журналист Роман Сущенко, лидеры крымскотатарского народа Мустафа Джемилев, Ахтем Чийгоз, Ильми Умеров, 24 военных моряка и другие украинцы, имена которых менее известны.

Марк Фейгин:

Так получилось, что я стал родоначальником политической адвокатуры. Отличие ее от адвокатуры обычной заключалось в том, что, защищая своих подзащитных, вы берете не только на себя обязательство их защищать как отдельно взятых людей, но и защищать их так, чтобы продолжить борьбу с системой, с отсутствием правосудия, с отсутствием законов в России. Это тайное решение Москвы: набирать украинских заложников из числа комбатантов, из добробатов, людей, которых можно выкрасть с территории Украины. И таких кейсов немало.

Николай Полозов:

Почему это украинские дела? Потому что это же вина РФ, агрессия моей страны в отношении Украины. Мои украинские дела – это некоторая форма искупления за те действия, которые осуществляет мой народ против народа Украины. За 7 лет с начала оккупации мне удалось спасти, то есть вырвать из рук ГУЛАГа, почти 30 украинских граждан. Да, это 24 украинских военных моряка, это сын Мустафы Джемилева Хайсер, это Ахтем Чийгоз, Ильми Умеров, Надежда Савченко. И сейчас я продолжаю работать тоже над рядом дел по защите украинских политзаключенных. И защищаю крымских татар, которых преследуют в оккупированном Крыму.

Первый крымский татарин, с которым я познакомился, это был Мустафа Джемилев. И это знакомство оказалось определяющим. Вначале я защищал его сына, на тот момент он был вывезен уже из Крыма, и я его защищал в Краснодарском крае. Это был суд присяжных, который удалось выиграть.

Когда мне поступило предложение вступить в дело Ахтема Чийгоза, я приехал в Крым. Меня в принципе с Крымом ничего не связывало. Я коренной москвич. В Крыму был один раз в советское время. После я приехал в Крым через 22 года, уже после оккупации. Это было начало 2016 года, период, когда шла энергетическая блокада Крыма. В Симферополе на улицах стояли дизель-генераторы, от которых запитывались заведения какие-то, было темно.

Когда я начал работать по этому кейсу, я как раз познакомился с крымскими татарами, которые приходили на суды в поддержку Ахтема Чийгоза. В основном это были пожилые люди, ветераны национального движения. И я очень был поражен, насколько это такое сообщество… как это сказать… спільне… я уже не знаю, как по-русски, – я почав вивчати українську мову кілька місяців тому … У них это такая обобщенная… общность. Доходило до того, что они приходили на суды, я вот весь день сижу на суде, а они стоят на морозе. На морозе стоят и никуда не расходятся, ждут. И у нас даже там сложились определенные традиции, и приезжали дедушки-крымские татары, привозили плов, они привозили какую-то еду. Когда у нас был перерыв, я выходил из зала суда, и мы прямо там перед судом на лавочках обедали все вместе, общались. И я, конечно же, проникся, начал изучать историю крымских татар. Ну, я знал, что была депортация, что еще чеченцев, ингушей депортировали и крымских татар, но когда живые участники этих событий, люди, которых везли в этих вагонах еще детьми, рассказывали это все, конечно же, это произвело абсолютно неизгладимые впечатления на меня. И их радушие. Они настолько хорошо ко мне относились, просто такой общности я не встречал нигде. В Москве такого нет, даже по политическим делам. Известных людей я разных защищал – Сергея Удальцова, Алексея Навального, Pussy Riot. Да, люди приходили, но это были абсолютно разные люди, которые просто приходили поддержать. А здесь это именно комьюнити, такое суспільство, которое, честно говоря, восхищало и вдохновляло. И был мой день рождения, я был на этом суде, они мне подарили грамоту, и там написано "Друг крымскотатарского народа".

Марк Фейгин:

В Крыму меня поразило, что далеко не все крымские татары сочувствовали. Внутри суда работала девушка секретарь, крымская татарка, индифферентно, холодно себя вела. И когда зачитали этот дикий приговор Умерову на два года реального срока, притом что три условно просил прокурор, хотя они уже в этот момент знали, что этот приговор не будет исполнен, его обменяли буквально в течение нескольких недель, она заплакала, она стояла в коридоре, и я не преминул возможности сказать, вот, давай, давай, плачь, это тебе укор на всю твою жизнь. Потому что совесть, она просыпается в какой-то момент и ты понимаешь, что ты соучаствуешь в абсолютном зле.

Вот это поразительная вещь: совесть, она тебя догонит. Это и есть как бы справедливость такая, сатисфакция судьбы, потому что ты будешь чужаком, ты будешь своими навсегда проклят за то, что ты вот так отнесся к этому. То, чего, кстати, русским не хватает, например. У украинцев получше с этим, а вот русским этого явно не хватает, они с удовольствием участвуют в гноблении себе подобных, соплеменников.

Николай Полозов:

Задача пенитенциарной системы в России – не обеспечить человеку справедливое наказание за какой-то проступок, за какое-то преступление, а унизить и уничтожить его как личность. Ильми Умерову было попроще – он все-таки не сидел в тюрьме, он находился под подпиской о невыезде. У него состояние здоровья не очень хорошее. Поэтому он находился дома в окружении своих близких. А Ахтем Чийгоз, конечно же, был в жестких условиях, его ломали. Я вошел в кейс спустя год после того, как его задержали. Год там шло предварительное следствие. Это был первый в России суд, когда поменяли законодательство и по некоторым статьям можно было человека по видеосвязи судить, т.е. даже без его личного присутствия в суде. И фактически он находился в СИЗО Симферополя, его никуда не вывозили. И я ему рассказывал, как происходит эта поддержка, кто приходит. И мне кажется, это давало ему дополнительных сил.

Вместе с тем Ильми Умерова возили в психиатрическую лечебницу для проведения судебной экспертизы.

Да, я его там навещал. Обычно психолого-психиатрическую экспертизу проводят амбулаторно. Максимум человека привезли туда на день, задали какие-то вопросы, провели тесты и отпустили. После пишут заключение. В отношении Ильми Умерова это была такая спланированная акция для того, чтобы создать ему дискомфортные условия, потому что сама по себе психиатрическая больница в Симферополе представляет собой ужасное зрелище. Когда я туда приехал, я ужаснулся. Дело было летом, но больные находились на улице. Были койки под какими-то навесами, вперемежку реально больные люди и те, кому делают экспертизу. Нахождение здорового человека с больным – это достаточно стрессовая ситуация. И его достаточно долго там держали. Это была попытка оказать на него давление со стороны российских властей.

Марка Фейгина спрашиваю о его подзащитной Надежде Савченко.

Марк Фейгин:

Я ей сразу сказал, что единственная перспектива ее освобождения – это политическое решение на высшем уровне. История уже громкая, она женщина. А надо признать, что попадание в эти жернова именно женщины, как бы к этому не относись, как бы к этому не относились феминистки, вызывает большее внимание и большее сочувствие со стороны третьих партнеров, скажем так. Запад болезненнее реагирует на преследование именно женщин – так было с Pussy Riot, так было с Савченко.

А было все-таки такое, что подсудимые упирались делать то, что вы советовали, а потом были вам благодарны за это?

Смотри также

По обвинению в шпионаже

Самым лучшим в этом смысле были взаимопонимания с Сущенко и Умеровым. А Савченко да, пожалуй, что она раз за разом слушала и какие-то советы посторонних людей, так, до нее доходивших, пытались на нее влиять и оперативники ФСБ, особенно когда она в тюремной больнице Матроске лежала в связи с голоданием. Но ее политическая странная планида, дрейф в какую-то непонятную сторону от украинского патриотизма объясняется, на мой взгляд, ее взбалмошностью, политической неумелостью, отсутствием знаний и какой-то вот такой женской импульсивностью. И поэтому с ней возникали проблемы, она не слушала меня, но иногда признавала, да, такое было, она говорила: "Да, ты был прав".

А случалось вам в глубине души думать: "Все потеряно. Вытащить этих людей не удастся – они получат свои сроки"? – спрашиваю Николая Полозова.

Я скажу, что да, да. Дело в том, что особенность политических дел заключается в том, что вокруг этих дел абсолютно деформируется правовое поле. Когда адвокат как профессиональный юрист, который учился, стажировался, который понимает, как это работает, сталкивается с тем, что закон не работает, возникают такие ситуации, что просто вот упираешься в стену и опускаются руки. Просто полное бессилие, ты не можешь спасти человека, который тебе доверился. И в таких случаях нет ни малейшего основания жалеть себя. Здесь остается только одно: стиснуть руки, сжать кулаки и продолжать бить эту стену, в конечном счете пробивая ее. Потому что я воспринимаю подобные кейсы не как такая борьба на равных с прокурором, как бывает в голливудских фильмах про судебные процессы – замечательный прокурор, замечательные адвокаты, и они там выискивают какие-то возможности, кто друг друга сборет. Нет. Это борьба непосредственно с Кремлем, непосредственно с Путиным как с бенефициаром этой системы, как с человеком, который в конечном счете по таким кейсам принимает решения.

Задача адвокатов в таких делах – создать такие условия, при которых, во-первых, уровень принятия решения поднимается на самый верх. И при которых цена удержания этих людей для Кремля и для Путина лично становится неприлично высокой. Дешевле отпустить, проще отпустить, чем удерживать дальше. Почему я говорю "лично с Путиным", потому что непосредственно Путин подписывал, если мы говорим о деле Айтема Чийгоза и Ильми Умерова, указы о помиловании. То есть можно сказать, что мы визави в этом деле по разные стороны стола. И Надежды Савченко, и в конце концов даже дело моряков. Несмотря на то, что формально следователь подписал изменение меры пресечения, понятно кто и на каком уровне принимал это решение.

Николай, ваших подзащитных, спасенных вами за семь лет, пытали?

Скажем так, физически не пытали. Психологическое давление, конечно же, оказывалось. Это неизбежно. Хотя в Крыму в том же была масса кейсов, где физические пытки применялись.

Но здесь есть определенный нюанс. Все эти грязные делишки органы любят проводить в темноте и тишине. Я публичный адвокат, и в принципе одно вхождение мое в кейс подсвечивает, оно не позволяет каким-то образом жестоко издеваться. Это не всегда панацея. Вот, например, я защищаю Ивана Яцкина, крымчанина, которого обвиняют в государственной измене, – над ним жестоко издевались: его выставили на мороз в домашней одежде, в чем он был в камере, и держали в шлепанцах порядка часа. Учитывая, что у него есть определенные заболевания, это может иметь серьезные последствия. И конечно же, это не останется без ответа, на это будет жесткая реакция. Но как правило, когда я в таком кейсе, и следователи, и те вертухаи, которые работают в СИЗО, понимают, что это может стать публичным: "А вдруг прилетит? А зачем это делать?" А когда есть уверенность в собственной безнаказанности, конечно же, тогда они эти пытки применяют.

А бывает, что ваши подзащитные изливают вам душу?

Дело в том, что я профессионал. Это как работа врача. Мы же потом не встречаемся с хирургом, который провел нам хорошую операцию, не становимся близкими друзьями, как правило. Здесь примерно такая же ситуация. Непосредственно в процессе бывает всякое. Бывает, что подзащитный находится в подавленном состоянии. Бывают очень тяжелые ситуации, когда необходимо паллиативно как-то помочь – психологически оказать ему эту поддержку. Да, такие ситуации бывали. Но подробно я не могу об этом говорить в силу адвокатской тайны. Я могу сказать, что мои подзащитные всегда во всех, даже самых сложных ситуациях, вели себя крайне достойно.

Марк Фейгин:

Ну, вот из тех, кого мы знаем, – Савченко, Сущенко и Умеров, если говорить об этих трех, то, наверное, именно с журналистом Романом Сущенко у меня было такое вот откровение, у него же умер отец в период, пока он сидел, это конечно было для него переживанием, но он человек флегматичный, он не так чтобы сильно это показывал, но, естественно, он переживал. Потому что отец его ждал, я с отцом его, конечно же, встречался в Киеве, пока он был жив. Он очень хотел дождаться, отец очень хотел увидеть Романа на свободе, но вот не удалось, не успел, то есть он не узнал о том, что Роман через какое-то время уже освободился.

И тем не менее вы не смогли сказать Роману о том, что не стало его отца. Это сделал консул.

Да, это сделал консул, потому что адвокат не должен быть вестником лично касающихся судьбы человека плохих вестей.

Чье политическое украинское дело было для вас как адвоката и человека самым опасным, была ли угроза вашей свободе, вашей жизни?

Марк Фейгин:

Она постоянна была, теперь это уже задним числом я понимаю, что я находился в списке на отравление с Алексеем Навальным – есть у меня такие сведения, что за мной точно так же была наружка. Ну, наружку я ее всегда видел, ее сложно скрыть, они около дома стояли, а я живу в центре Москвы, и мне сложно было не видеть и наружку, и прослушку телефонов, микрофон, который был в квартире установлен, – это было всегда.

Потому что я не просто адвокат, я политический оппонент этой власти, я состоял в организациях против нее, участвовал в манифестациях против этой власти, и они рассматривали и рассматривают меня как врага. Пугало ли это меня? Вот конкретно угроза моей жизни меня не пугала, меня скорее всегда пугало то, что я могу оказаться в обстоятельствах, при которых я буду действовать не так, как я хочу. Что это означает? Вот в деле Сущенко были избраны несколько методов давления на меня, публичного давления, чтобы создать мне невыносимые условия с лишением статуса и невозможностью покинуть дело Сущенко, ведь я же пообещал Сущенко во что бы то ни стало вытащить его. И уже когда меня лишили статуса в апреле 2018 года, а Сущенко обменяли в сентябре 2019 года, мне вот эти полтора года пришлось изворачиваться и выдумывать для себя статус общественного защитника, такой допустим статус, и я в нем оставался на период обжалования и фактически до обмена. Если бы я просто покинул страну и уехал в этот момент, то Сущенко, я вам ответственно заявляю, не обменяли бы, он бы не попал в списки на обмен.

То есть вот они всегда создавали вокруг меня информационное давление и информационное загаживание для того, чтобы я потерял доверие людей как можно большего круга, и это было тяжелее, я бы сказал так.

Николай Полозов:

В моей практике за время работы по политическим делам в отношении меня несколько раз были попытки возбуждения уголовных дел. В Крыму дважды на меня пытались возбудить уголовные дела. Один раз в связи с делом Ахтема Чийгоза, второй раз в связи с делом Ильми Умерова. Меня похищали в Симферополе сотрудники ФСБ – посреди бела дня просто с улицы хватали, заталкивали в автобус. Это называется похищение. Это всегда сопряжено с риском. Это всегда опасность, которая незримо чувствуется. И гарантии, что завтра либо не посадят, либо не отравят, не убьют, никто не дает.

К сожалению, учитывая, что режим в России не статичен, а наоборот – общественное пространство сжимается как шагреневая кожа, подавляемое вот этим тоталитарным государством, конечно же, внутреннее ощущение опасности только усиливается в последнее время.

Мне кажется, что эти люди, мои подзащитные, своим примером бескомпромиссной борьбы, отстаивания своей позиции сделали меня сильнее. Они добавили уверенности в том, что то, что я делаю – морально оправдано, это польза не только для них, но и для многих других. Это своего рода исцеление общества.

Марк Фейгин:

Я больше стал ненавидеть российскую власть – это точно, хотя я уже не знаю, какая степень здесь уместна, потому что я и прежде ее презирал. Для меня однозначно нынешний Кремль – это синоним абсолютного зла, тюрьма – это ГУЛАГ, спецслужбы – это совершенно сталинские сатрапы и т.д. То есть крайние оценки здесь очень уместны, потому что очень легко искать какие-то резонерские объяснения тому, что делает Кремль, Путин и т.д. Именно это является ловушкой, это стало ловушкой для Бориса Немцова, в меньшей части стало ловушкой для того же Алексея Навального – лидера российского протеста. Я не хочу, чтобы это стало ловушкой для меня. Если ты относишься к ним как к совершенно фашистской системе, фашистскому режиму, то у тебя не будет иллюзий, если тебя вот точно также застрелят на мосту или отравят боевым отравляющим веществом.

Солженицын говорит, что тюрьма вообще-то может дать хоть какую-то пользу и для тех, кто сидит, и для тех, кто сажает, может быть, они поймут, какая-то совесть проснется. А Шаламов говорил наоборот, что это вред для всех абсолютно, и тех, кто сидит, и тех, кто сажает, тюрьма – это абсолютное зло, к которому принадлежать, присутствовать при этом, даже если ты вольнонаемный, который борщ раздает или суп, – не надо, потому что российская тюрьма – это ад. И я придерживаюсь точки зрения Шаламова, я считаю, что все это ад, не надо искать в этом аду хотя бы кусочек парадиза.

Далее в программе:

Радиоантология современной русской поэзии.

Стихи Александры Петровой (Рим)

* * *

В маленькой церкви сидели дети бомжей,
личики-лютики, полные вшей.
Чесались, присматривались, что бы подтибрить.
А ну их, ату их, взашей.
Не пришей хвост кобыле.

Тут у нас – серебро, канделябры, потиры,
кому поплакать, кому помолиться,
а чужеродный ублюдок на краю своей огненной пропасти
просит наесться, напиться,
быть.

Художественный свист. Воспоминания о забытом эстрадном жанре.