100 лет назад в России начали изучать ислам: в Петербургском университете появилась кафедра исламоведения, и хоть просуществовала она недолго, но все равно ее значение оказалось велико.

О том, что такое исламоведение сегодня, и почему оно актуально для России, мы говорим со специалистом по мусульманским рукописям, старшим научным сотрудником Института восточных рукописей Российской Академии наук Алексеем Хисматулиным и историком, антропологом, старшим научным сотрудником Института востоковедения, профессором Высшей школы экономики в Петербурге Владимиром Бобровниковым.

– Алексей, давайте начнем с истории – откуда пошло российское исламоведение?

– Любое направление востоковедения идет в фарватере политической ситуации. В отличие от западных стран, завоёвывавших заморские страны, Российская империя проводила другую колониальную политику: она присоединяла сопредельные территории и делала их население своими подданными. В XIX веке она стала завоевывать территории с мусульманским населением – тогда и возникла потребность узнать, чем дышат эти люди, какую религию исповедуют. Тогда и началось исламоведение – с Корана, который тогда множество раз издали и переиздали. Дальше пошла поэзия – персидская, арабская, можно вспомнить Пушкина с его подражаниями Корану.

– То есть восток вошел в моду.

– Да, но опять же в фарватере политики. На мой взгляд, профессионально исламоведением стала заниматься православная Духовная академия в Казани, где на антимусульманской кафедре стали готовить первых исламоведов. Это были первоклассные специалисты, среди выходцев с этой кафедры – переводчик Корана Гордий Саблуков и преподаватель Высших офицерских курсов в Ташкенте Остроумов, первым написавший книгу “Исламоведение”, не утратившую актуальность и сегодня. Вскоре после революции кафедра в Казани была закрыта, а в 1918 году в Петербурге на базе университета появилась кафедра исламоведения, но она просуществовала всего 3 года. Ее отец-основатель – арабист Александр Эдуардович Шмидт.

– Владимир, вы согласны с нарисованной картиной?

– Она была еще мозаичнее. В конце XVIII, в XIX, в начале ХХ века сложилось несколько школ и направлений. В Питере, кроме той школы, отчасти академической, отчасти миссионерской, о которой сказал Алексей, возникло еще академическое исламоведение, сознательно абстрагировавшееся от государственной политики, и здесь большую роль сыграли немцы. В 1818 году возник Азиатский музей, тогда уже сложились большие коллекции, и их надо было кому-то разбирать. Правительство ухватило заезжего немца, профессора Френа, и у Азиатского музея появился директор, он же – единственный сотрудник. Как ни странно, он делал гораздо больше, чем многие, даже ведущие научные сотрудники нынешнего времени. Потом был профессор Дорн, а еще была важна яркая школа исламоведа барона Розена, обрусевшего прибалтийского немца. Его ученики стали классиками исламоведения. Френ, Дорн, Розен, – все они были арабистами, а в исламе есть много других языков, но арабский можно сравнить с латынью средневековой Европы или греческим в Византии: это язык культуры и веры. Поэтому арабистика и доминирует в академической ориенталистике, которая как наука складывается в конце XIX – начале ХХ века.

– Вы упомянули коллекции – они ведь тоже возникают не просто так?

– В царствование Екатерины II были присоединены многие земли, в том числе и Крым, и земли нынешнего Казахстана, и при ней установилась политика веротерпимости, пришла мода на восток. И тут было большое влияние культурных вкусов, политики и ученых.

– Алексей, давайте возвратимся к исламоведению. Вы говорили о кафедре в университете – а что стало с учеными после ее упразднения?

– Вышла очень хорошая книжка Рената Беккина – биография Александра Эдуардовича Шмидта: там написано и о его трагической судьбе, и о судьбе этой кафедры. По моим наблюдениям, структурные изменения в образовательных учреждениях всегда происходят через семь-десять лет после революционных событий: сначала нужно удержать власть, а потом уже шлифовать образование, воспитывать кадры в новой идеологии. Первые инициативы по созданию кафедры были восприняты большевиками хорошо, а потом пошла целенаправленная идеологическая обработка. Но исламоведение подразумевает работу с текстами.

Да, немцы действительно сыграли большую роль, приглашать иностранцев – это была традиция, ломоносовых всегда было значительно меньше, чем прочих. И в этом был большой плюс: приглашенные заморские гости, становясь у нас академиками, воспринимали русскую культуру, и в то же время у них оставались академические связи с Западом. Европа разговаривала с Россией на одном языке, эти ученые писали на немецком, английском языках, но пользовались нашими коллекциями и не порывали связи с западными коллегами.

Ну, а три года для кафедры – это мало. Сам Шмидт уехал в 1922 году в Ташкент, основывать там ташкентское востоковедение, а кафедра не успела сделать ничего выдающегося.

– Владимир, как вы считаете, такое раннее закрытие кафедры – это большая потеря, или она потом была чем-то восполнена?

– В начале 20-х годов ситуация изменилась, и был создан первый университет на колониальных территориях Российской империи – Туркестанский университет. При нем была кафедра востоковедения, и большую роль там сыграл Шмидт. Но такие процессы шли не только в России, а везде, где складывались рукописные коллекции – иногда в результате дарений, но чаще – завоеваний. Туркестан завоевали, в Самарканде нашли так называемый Коран Османа, на котором вроде бы остались следы крови одного из первых праведных халифов. Этот Коран привезли в Петербург, в Публичку, после революции вернули на место, он долго блуждал, а сейчас находится в Ташкенте.

Ташкент вообще в советское время стал важным центром, в Казани собрали огромную коллекцию. Окончательное становление этих коллекций произошло уже после войны, во всех столицах среднеазиатских республик и в Закавказье были созданы рукописные фонды и институты востоковедения. Сейчас все это уже за рубежом, а в пределах России интересная школа сложилась в Махачкале, а основали ее те, кто получил образование еще в 50-е – 70-е годы в Ленинграде.

Мы говорили о создании в 1818 году в Петербурге Азиатского музея и 1918-19 годах в Петрограде кафедры исламоведения, а ведь между этими событиями было еще одно: в 1855 году в Петербурге появился целый восточный факультет. У него был очень яркий декан – азербайджанец иранского происхождения с двумя именами – Мирзамухаммед (или Александр Касимович) Казимбек. Он происходил из очень образованной азербайджанской шиитской семьи, у его отца было видное положение в Дербенте, но когда ему было лет 19, его на всякий случай сослали в Астрахань – чтобы лучше держать его под контролем. Там его увлекла проповедь шотландских миссионеров, и он крестился и стал пресвитерианцем. Он прекрасно знал несколько восточных языков – фарси, староосманский, арабский – преподавал их. Начал он с Омска, где ему очень не понравилось, и через несколько месяцев надолго уехал в Казань, а потом ему предложили кафедру в Петербурге, и он вместе с Розеном стал основателем академической школы, но также имел отношение и к миссионерской школе.

Было и еще одно направление – военных переводчиков, это уже чисто прикладное востоковедение.

– Алексей, вот мы говорили об истории, а в каком состоянии сейчас российское исламоведение?

– И в прошлом, и сейчас существуют две большие проблемы: подготовка кадров и доступ к информации. То, что пишут академические исламоведы, выходит на очень узкий интеллектуальный рынок и плохо доходит до конечного потребителя. Что же до подготовки исламоведов, то до революции предполагалось, что молодой специалист владеет арабским, персидским и каким-то из тюркских языков. Сегодня у нас сплошь узкая специализация – готовят либо арабистов, либо иранистов, либо тюркологов, хотя полноценному исламоведу нужны все три языка.

– Получается, что в России неполноценное исламоведение?

– Нет, мы же работаем в коллективе: Владимир у нас арабист, я иранист…

– Так что работать можно, только крепко обнявшись…А насколько востребованы сегодня ваши труды?

– Я же говорил, что все зависит от политики. Если сегодня мы контактируем с Ближним Востоком, с Центральной Азией, то нам нужны специалисты – а где их взять? Кто их будет готовить?

– Владимир, у вас есть ответ?

– Смотря в каком городе искать специалистов. Их можно найти и в Барнауле, но там нет коллекций. Петербург – другое дело, тут все есть, но вмешивается культурная политика, вмешиваются деньги. Ведь коллекции рукописей – очень дорогие, а потом, в ХХ веке изучение таких рукописей было затруднено, то есть изучение текстов, связанных с религией, было практически невозможно. Правда, в послевоенные годы были активно продолжены археографические экспедиции, которые собирали самые разные материалы на разных языках.

Что же касается востребованности исламоведения, то вот сейчас сменился политический заказ. Вообще-то политические заказы помогают настоящей науке, а вот родить науку из заказа невозможно, она быстро становится мусором, вроде американской советологии. Кстати, после войны в СССР открылись мечети, появилось даже два медресе, но вся структура ислама воспринималась как подпольная и антисоветская. Сейчас же кто угодно считает себя исламоведом, особенно если он что-то прочел – будь это верующий мусульманин или политолог, который учит мочить в сортире известно кого.

– Алексей, вот сейчас мы часто слышим о мусульманской угрозе, о том, что в Коране много мест, толкование которых может быть опасным – это миф или нет? Если да, то может ли исламоведение помочь прояснить этот вопрос?

– Оно просто должно это сделать, это одна из его задач. Если мы не будем знать ислам, то получим третью чеченскую войну или еще что-то в этом роде: либо мы будем тратиться на войну, либо на исламоведение. Конечно, многие заинтересованы в войне, но ведь все войны когда-то заканчиваются, и с наследием любой войны нужно что-то делать.

Что касается интерпретаций Корана, то сравните с христианством: у нас на слуху православие, католицизм, а на самом деле там множество всяких течений – старообрядцы, Свидетели Иеговы, и все они что-то интерпретируют – ну и пускай, если они не призывают к насилию. Люди могут верить во что угодно, хоть в Кашпировского или Чумака, другое дело, что они не должны навязывать свою точку зрения.

У нас было много православных ученых-исламоведов, и они старались быть объективными. Но как только мы говорим, что какой-то ислам неправильный, мы попадаем в мусульманскую систему координат. Но мы же сами не мусульмане, почему же мы тогда одних красим в черный цвет, а других в белый? Не знаю, нужно ли генералам разбираться в шиизме, суннизме и ваххабизме – когда война, то кто не с нами, тот против нас, а вот когда мы переходим к миру – тогда уже надо разбираться.

– А может, лучше разбираться до того, как начать войну?

– Это идеальный вариант, но такого никогда не бывает. Обычно мы сначала суемся, а потом начинаем разбираться, куда мы сунулись и зачем.

– Да, Владимир, вот сейчас тоже раздаются вопросы: “зачем мы сунулись на помощь Асаду, который в религиозном отношении в Сирии в меньшинстве“…

– Есть популярные стереотипы, которые еще и поддерживаются с помощью СМИ: в частности, о том, что между исламом и Россией всегда было противостояние и война. А есть модернистские стереотипы – например, о необходимости реформы исламского образования. Хорошо, что в работах по исламоведению, появившихся за последние 20 лет, были показаны и другие сюжеты – например, о взаимодействии двух миров. Это произошло, когда не стало ограничений на изучение истории ислама, когда архивы и границы открылись, и российское исламоведение, как во времена школы Розена, стало международным.

– Алексей, вы тоже так считаете?

– Исламовед пытается проследить, как тот или иной вопрос решается сейчас – и как он решался в прошлом. Видны реперные точки, когда исламоведы, изучая и публикуя тексты из прошлого, могут помочь решению вопросов сегодняшнего дня – для тех же самых верующих мусульман. Всем известно, что в прошлом, при доминировании Арабского халифата было очень много арабских и персидских купцов, приезжавших поторговать в "страны неверных". Как они должны были поступать, оказавшись в этом окружении? Тот же вопрос стоит сегодня по отношению к мусульманской эмиграции в Европе – один в один. Грубо говоря, было бы хорошо, если бы мы знали, как вел себя условный ибн Фадлан – плескал ли он вино в лицо европейцам, требовал ли надевать покрывала на женщин: ведь все это бытовые насущные вопросы.

– Что-то мне подсказывает, что вряд ли…

– Что-то мне тоже подсказывает, что вряд ли. А ведь кроме Фадлана были сотни, а может, даже тысячи других купцов.

– Алексей, и все-таки, вот сидят исламоведы и изучают древние источники – зачем это нам сегодня? Может ли это нам по-настоящему помочь?

– Помогает. Если мы будем знать эти труды, источники, разбираться в них, тогда, возможно, до начала войны придут советоваться с востоковедами. Известно, что перед вступлением советских войск в Афганистан было целое коллективное письмо от тогдашних востоковедов с просьбой этого не делать – по таким-то причинам. Но их не услышали, и все знают, чем это закончилось. Более того, проводившаяся политика – поддержка одних в ущерб другим, причем поддержка меньшинства, опять же привела к тому, о чем мы все прекрасно знаем.