Александр Генис: В эфире новый эпизод нашего с Соломоном Волковым культурно-исторического цикла “1919 – век спустя”.

(Музыка)

Александр Генис: Весь прошлый год весь мир отмечал столетие окончания Первой мировой войны. И наша рубрика постоянно навещала фронты этой войны, людей, которые сражались, газеты, которые писали об этом. Война кончилась в 1918-м, но последствия ее ощущаются вплоть до сегодняшнего дня. В конце только что ушедшего 2018 года в американских кинотеатрах появился потрясающий документальный фильм о Первой мировой войне.

Соломон Волков: Согласен с вами, это совершенно поразительная вещь.

Александр Генис: Питер Джексон, человек, который всем известен как новозеландский гений, поставивший фильм-эпопею по трилогии Толкиена, знаменитую сагу о волшебном кольце, получил задание от английского музея. Они хотели, чтобы он как-то разобрался с архивами Первой мировой войны, с пленками, что-то сделать из той хроники, которая у них хранится. В результате у него появилось 600 часов записей, в том числе подробнейшие интервью, которые в 1960–70-е годы Би-Би-Си записывало у ветеранов Первой мировой войны, которые тогда еще были живы. Вот с этим материалом он и стал работать над восстановлением событий, а главное – атмосферы Первой мировой войны. Скоро Джексон понял, что ничего хорошего из этого не получится, потому что один хроникальный фильм похож на другой хроникальный фильм: все люди быстро бегают, мелькают плохие черно-белые картинки. И все это ощущается как далекое прошлое, которое не имеет к нам отношения.

Соломон Волков: На большой дистанции.

Александр Генис: Да, и эта дистанция убивает эмпатию, убивает сочувствие. И тогда Джексон совершил революционный шаг в истории кино – он сделал все эти изображения цветными и в 3D, то есть преобразовал в объемное изображение. Так поступают иногда с черно-белыми фильмами, добавляя им цвет.

Соломон Волков: Это ужасно!

Александр Генис: Именно это я хотел сказать. Обычно это вызывает возмущение, потому что черно-белое кино существует по-своему, по своим правилам.

Соломон Волков: Оно своей магией обладает.

Александр Генис: Но то, что сделал Джексон, оказалось просто восхитительным.

Соломон Волков: Это что-то невероятное. Когда я увидел, то подумал, что происходит чудесное превращение. Явно архивные, подлинные кадры, но эти люди – живые. Вы совершенно правы, совершенно по-другому это воспринимаешь. Я в принципе против так называемой колоризации, то есть придания цвета черно-белому фильму – это всегда губит великолепные оригиналы. Но здесь этот прием изменил сам факт восприятия всего материала. Ты воспринимаешь солдат как своих современников. Поэтому их страдания, их гибель, их раны – там и госпитали, раненые люди, искривленные лица от боли, масса страданий – ты ощущаешь, как будто это происходит с твоими сверстниками.

Александр Генис: Название фильма можно перевести как "Они не состарятся", поскольку они почти все погибли на фронте. Но как – мы не узнаем. Дело в том, что хронику запрещено было показывать так, чтобы не...

Соломон Волков: Позиции не было бы видно.

Александр Генис: Во-первых. И кроме того, было запрещено показывать трупы. Поэтому мы там видим раненых, слепых, но не мертвых.

Соломон Волков: Между прочим, в советской военной хронике даже раненых нельзя было показывать. Ничего вообще, что хоть как-то намекало на то, что война – это гибель людей, это невыносимые страдания. Такой была хроника из блокадного Ленинграда, там не показывали людей, она сохранилась только в архивах, и то считаные кадры: скелеты у станков – такое было абсолютно закрыто.

Александр Генис: Картина Джексона произвела прорыв в историческом кино. Это даром не пройдет, потому что это принципиально новое. Мы привыкли к цветному изображению, мы привыкли к хорошему качеству съемки, даже к объемному изображению. Поэтому то, что мы видим на экране фильма про Первую мировую, воспринимается как подлинная реальность. Оно и есть настоящее, там нет авторского текста, там нет никакого комментария, обо всем рассказывают бывшие солдаты, которые говорят о своем опыте. Но ты видишь их совсем другими глазами. Например, я обратил внимание на то, что очень у многих солдат плохие зубы. Тогда была такая жизнь, зубов у многих не хватало. Люди улыбаются в камеру, они рады, что их снимают, они дурачатся, они едят, они пьют, они умирают. И ты понимаешь, что эта война была совсем не такой, как нам кажется. Потому что Первая мировая война была первой тотальной войной, никогда до этого такой не было. И люди, которые шли на фронт, понятия не имели, что их ждет. Они думали, что они будут смело воевать, но на самом деле они были пушечным мясом, потому что почти вся война велась артиллерией, они просто подставляли свои тела под снаряды. Поэтому никакой доблести, никакого джентльменства, никакого спортивного азарта, которого тогда ждали, там не было.

Соломон Волков: Никакого гусарства.

Александр Генис: Нет! Мы теперь это знаем, но они-то этого не знали.

Соломон Волков: Они на своей шкуре все это перенесли.

Александр Генис: Конечно, именно это делает опыт Первой мировой войны таким важным сегодня, когда сейчас опять разворачивается холодная война, когда Путин говорит, что лучший подарок – это гиперзвуковая ракета, которая начинает новую гонку вооружений. Не будем забывать, что старая привела к распаду Советского Союза, разорившегося именно на этой гонке. Поэтому-то мне кажется, что такой фильм надо показывать во всех странах мира, причем в школах, для того чтобы понимали, что "можем повторить" – это не так весело, как кажется. Ничего более антивоенного, чем эта картина, я в своей жизни не видал. Я думаю, что вслед за этим появится многое подобное в этой области. Появилась новая возможность для исторического повествования. А ведь мы живем в мире уже не столько литературном, сколько визуальном. Именно визуальные впечатления, именно такие зрительные бомбы, я бы сказал, наиболее массированно действуют на человека.

Я был в Музее войны в Лондоне – это очень сильный музей. К войне, особенно – Блицу, в Англии по-прежнему относятся с трепетом. В основном туда привозят школьников со всей Европы для того, чтобы показать, что такое война. Там есть, например, такой аттракцион. Подростков заводят в помещение, которое имитирует бомбоубежище, а дальше начинаются взрывы, трясет, сыпется земля, и все поют бодрые песни, которые действительно пели люди, попавшие в бомбоубежище. Я видел, как школьники оттуда выходят побледневшими. Вот этот фильм заменяет такой музей, и сила воздействия его может быть огромная.

А теперь переберемся в Россию.

Соломон Волков: Я начну наш разговор о России в 1919 году с того, что прочту стихотворение. Я не скажу, чье это стихотворение, потому что оно очень необычное стихотворение, которое было написано именно в январе 1919 года, ровно сто лет тому назад. Звучит оно так.

Сегодня "красные", а завтра "белые" –
Ах, не материи! ах, не цветы!
Людишки гнусные и озверелые,
Мне надоевшие до тошноты.
Сегодня пошлые и завтра пошлые,
Сегодня жулики и завтра то ж,
Они, бывалые, пройдохи дошлые,
Вам спровоцируют любой мятеж.
Идеи вздорные, мечты напрасные,
Что в "их" теориях – путь к Божеству?
Сегодня "белые", а завтра "красные" –
Они бесцветные по существу.

Стихотворение для 1919 года очень необычное. Оно само по себе прекрасное, очень пророческое, очень проницательное. А теперь я назову имя поэта, я думаю, оно окажется для многих наших слушателей совершенно неожиданным. Его автор – Игорь Северянин. Никогда в жизни, если бы мне прочли это стихи, я бы не знал, что Северянин в январе 1919 года написал такое стихотворение, я бы не сказал, что Северянин способен был такое стихотворение написать. Что самое, между прочим, в этом удивительное, я его впервые прочел в сборничке Северянина, выпущенном в 1975 году, еще даже до начала перестройки. Каким образом оно прошло советскую цензуру, и что цензура думала советская, когда она такое стихотворение пропускала. Ведь оно уравнивало красное с белым: "Это все идеи вздорные, мечты напрасные" с обеих сторон люди перекрашиваются. Стихотворение так и называется "Крашеные", сегодня могут быть белыми, завтра красными, а на самом деле они – бесцветные, им все равно. Они и "сегодня жулики, и завтра то ж", как говорит Северянин.

​Александр Генис: Я думаю, что советские цензоры относились к Северянину как к полубезумному декаденту, поэтому ему все можно. Я помню, как еще в университете мне объясняли, что Бальмонт и Северянин – это не настоящие поэты, настоящие поэты – это Маяковский, Блок, а это так – орнамент словесности. Я с этим уже тогда был не согласен, и сейчас не согласен. Но тема, которую вы подняли, по-моему, важная. Декаденты и революция – так ее можно обозначать.

Соломон Волков: Я хотел бы сегодня объединить пару, это объединение, я надеюсь, не будет таким неожиданным ни для вас, ни для наших слушателей, потому что они очень схожи, но я никогда не встречал сближения этих двух фигур, а они, мне кажется, просто-напросто близнецы. Это – Игорь Северянин, о котором мы уже сказали несколько слов, и Александр Вертинский, поэт, но главным образом шансонье, вероятно, первый настоящий русский шансонье, и быть может, один из двух-трех самых великих российских шансонье. Я рядом с Вертинским, пожалуй, могу поставить только Окуджаву, все остальные уже рангом поменьше, а этих двух можно без всяких обиняков назвать великими. Оба они по-своему, Вертинский на протяжении гораздо большего времени это доказывает, они продолжают занимать очень существенное место в нашей духовной жизни.

Александр Генис: Включая и русский рок. Например, Гребенщиков поет Вертинского. Объединить эти фигуры можно уже по той причине, что они играли примерно одинаковую роль в сознании того времени. Некоторое недоверие, некоторая ухмылка, некоторое снисхождение – так относились и к тому, и к другому. К Северянину уж точно. Он впервые вошел в историю русской культуры, потому что над ним издевался Лев Толстой – это была замечательная реклама. Но Северянин совсем не такой просто поэт, как кажется. Он был гораздо ближе к футуристам, чем к символистам, скажем, у него гораздо больше от Маяковского, чем от Блока. Он играл словами так же, как играли словами все тогдашние поэты авангардной складки. Пример – его самое знаменитое стихотворение, которым он очень гордился, называлось "Увертюра", потому что им открывался сборник "Ананасы в шампанском". Как бы мы ни смеялись над этой вычурностью, она технически интересна с точки зрения версификаторского мастерства.

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо и остро!
Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!
Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!

Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!
Ветропросвист экспрессов! Крылолёт буеров!
Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!
Ананасы в шампанском – это пульс вечеров!

В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
Я трагедию жизни претворю в грезофарс…
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Из Москвы – в Нагасаки! Из Нью-Йорка – на Марс!

Это ведь почти заумные стихи, ибо они мало что значат. Чистая звукопись, набор красивых слов: Нагасаки, например, зачем ему Нагасаки? Да просто так. А "крылолёты буеров" мог бы написать и Хлебников. И уж точно Маяковский мог бы написать "стрекот аэропланов" и "бЕги автомобилей". Не зря Северянин и Маяковский общались друг с другом.

И все же сам Северянин производил впечатление скорее комическое. Антокольский, который хорошо его знал, вспоминает такой анекдот. Он однажды пришел в гости к Северянину и пошел в ресторан, думал, что сейчас наконец-то поэт закажет ананасы в шампанском. Вместо этого Северянин заказал штоф водки и соленый огурец. Евтушенко о нем написал довольно проницательно: “Полуинтеллигент для таких же полуинтеллигентов, Оскар Уайлд из Череповцов”. Он из этого города был. Евтушенко написал о его поэзии:

"Стихи Северянина порой напоминают меню на веленевой бумаге в переплете из свиной бордового цвета кожи с золотым тиснением и пушистой алой кисточкой для закладки”.

Обидно, смешно, точно. Когда кончилась та среда, в которой он жил, для которой он писал, Северянин бежал в Эстонию. Я в Эстонии в последнее время довольно часто бываю, и знаю, что там он герой, в России может быть его и забыли, но в Эстонии он считается видным поэтом, его изучают, его читают, его помнят, он там прижился. Но беда в том, что за ним туда пришла советская власть. Северянин наивно схватился уже и за Ленина, и за Сталина и написал такие стихи:

Наш дух навсегда овесенен.
Мы верим в любви торжество.
Бессмертный да здравствует Ленин
И Сталин – преемник его!

К счастью, он умер в 1941 году, и не успел на себе испытать “любви торжество” этого преемника...

Соломон Волков: Он умер на территории уже оккупированной немцами Эстонии.

Был такой эссеист, человек, писавший очень здорово и о театре, и о литературе, его звали Моисей Иофьев, он молодым погиб в авиакатастрофе. Он написал замечательное эссе о Вертинском. Оно начинается словами, которые меня поразили, я их цитирую по разным поводам. Фраза эта такая: "Существуют привязанности, которых мы себе не прощаем”. Очень точное определение по отношению к Вертинскому. И дальше Иофьев говорит: "Это потому, что у Вертинского грустное становится смешным и наоборот. И поэтому в его творчестве банальное становится оригинальным".

Это одинаково относится и к Вертинскому, и к Северянину.

​Александр Генис: Очень точно. И действительно, Вертинский – белый клоун, мы смеемся и плачем вместе с ним.

Соломон Волков: Именно в этом описании Иофьевым Вертинского я впервые увидел и понял, что Вертинский и Северянин – творческие близнецы. Северянин родился в 1887 году, а Вертинский в 1889-м, Северянин 54 лет от роду умер в Таллине, у него был туберкулез в тяжелой форме, а Вертинский прожил до 68, и умер в 1957 году. Биография, конечно же, гораздо более причудливая была у Вертинского. То стихотворение Северянина, с которого я начал, политическое, что исключительная редкость в творчестве Северянина. Но и у Вертинского ведь тоже нет политических песен, песен о политике, если не считать одну знаменитую. Она – тоже исключение, называется она "То, что я должен сказать". Песня эта связана с трагическим эпизодом, который во многом благодаря Вертинскому присутствует в нашем сознании. В революцию 1917 года, в Петрограде, как мы знаем, вопреки легенде никакого штурма Зимнего не было. Охранявшие Зимний дворец юнкера попросту с заднего входа испарились, красногвардейцы вошли, как теперь все мы знаем, в Зимний без всякого сопротивления. Дальше была создана легенда благодаря стараниям и усилиям Эйзенштейна.

Александр Генис: "Бежит солдат, бежит матрос, стреляет на ходу".

Соломон Волков: Никакой этой стрельбы не было. Но в Москве юнкера обороняли Кремль от красногвардейцев, их погибло довольно много – триста человек, как минимум. И хоронили их тогда же в Москве.

Вертинский родился в Киеве, потом перебрался в Москву и там стал популярным кабаретным шансонье, он выступал, как вы уже сказали, в виде Пьеро – это был его сценический костюм, такой изломанный, ироничный, человек, который грустное делал смешным, а смешное грустным. Но тут он появился на концерте вскоре после похорон юнкеров, на которых он сам присутствовал. Я прочел это в воспоминаниях знаменитого актера Михаила Жарова, который был на этом концерте. Зал, как вспоминает Жаров, был заполнен женщинами в трауре. Очевидно, заранее было известно, что там произойдет. Пришли жены, подруги, матери погибших юнкеров. Вертинский вышел на сцену не в наряде Пьеро, а впервые в черном костюме с траурной лентой на руке, и сказал, что хочет исполнить песню, посвященную погибшим юнкерам. Начальные строчки были "Я не знаю, зачем и кому это нужно, кто послал их на смерть не дрожавшей рукой".

На мой взгляд, это одно из самых сильных произведений Вертинского и уж точно его единственная открыто политическая песня. Когда он кончил, зал рыдал. На сцену тем временем вышел красногвардеец, который, по словам Жарова, объявил: "Граждане, все остаются на своих местах, сейчас будем производить обыск". И действительно красногвардейцы пошли по рядам, стали проверять зрителей. То есть это было расценено как контрреволюционное выступление. И для Вертинского это было последнее выступление в Москве. Вскоре после этого он оказался сначала у белых на юге России, а потом покинул страну.

Северянин оставался поэтом в первую очередь для русской эмиграции, вы справедливо сказали, что в Эстонии к нему относились и относятся по-особому, потому что он был первым крупным русским поэтом, который систематически переводил эстонских поэтов на русский язык. Эстонцы это очень ценят. Алексис Раннит, который здесь преподавал в Америке в Йельском, кажется, университете, своей репутацией во многом обязан переводам Северянина.

У Вертинского, в отличие от Северянина, сложилась международная карьера. Он выступал в Соединенных Штатах, выступал в Голливуде, в Сан-Франциско, в его концерты приходили Чарли Чаплин, Марлен Дитрих, с которой он подружился, стал ее возлюбленным еще в Париже. У него была яркая международная карьера. Но при этом он стремился все время вернуться в Советский Союз, чего-то ему не хватало, какого-то важного витамина в эмиграции, хотя он очень много зарабатывал, был успешен. Вертинский обращался несколько раз с просьбой разрешить ему вернуться, но как-то каждый раз не получалось. Наконец он получил такое разрешение во время войны.

Как мы теперь знаем, все такого рода разрешения были именными, их рассматривал Сталин лично. У Сталина с Вертинским сложились интересные отношения, хотя и не личные. Есть случаи личного общения Сталина, телефонные звонки Булгакову, Пастернаку, Шостаковичу, с Эйзенштейном он встречался, с Шостаковичем он тоже разговаривал, а с Вертинским таких встреч не было, во всяком случае мне о них неизвестно. Но у Сталина было четыре вида реакции на произведения культуры. Были произведения, которые ему не нравились и с политической точки зрения, и с художественной. Скажем, "Леди Макбет Мценского уезда" Шостаковича. Были произведения, которые ему нравились и с политической, и с художественной точки зрения, например, Алексей Толстой, романы "Петр Первый" и "Хождение по мукам". Ему нравился "Тихий Дон" Шолохова. Были произведения, которые ему не нравились с художественной точки зрения, но он считал их полезными с политической. К ним относился роман писателя, о котором вы, конечно же, знаете, Вилис Лацис, латышский знаменитый писатель.

Александр Генис: "Сын рыбака".

Соломон Волков: "Сын рыбака" – это было еще досталинское произведение, а тут речь шла о книге "К новому берегу". Вождю не понравился роман, но Сталинскую премию он дал ему, как полезному сочинению. А были произведения, тут мы приближаемся наконец к Вертинскому, которые с политической точки зрения он считал ненужными, но ему они нравились как приватной персоне. В частности, песни Вертинского Сталин сам пел – наряду с другими белогвардейскими песнями и церковными песнопениями. Это происходило в тесной компании с членами политбюро, когда они собирались и выпивали.

Безусловно, все последующее существование Вертинского в Советском Союзе до смерти Сталина происходило под сталинским контролем. Там была особая политика. Например, не возбранялось выступать с концертами. Вертинский за свои 14 лет пребывания в Советском Союзе выступил более двух тысяч раз по всему Советскому Союзу. Но нигде не было никакой рекламы, рецензий, прессы – ничего. Ему, впрочем, не нужна была реклама, потому что и так каждый концерт Вертинского был заранее обречен на успех и был распродан. В публичном пространстве это было очень странное существование. Человек, который пользовался колоссальной популярностью, а о нем не говорили никогда.

При этом Вертинский получил, в отличие от других такого рода персонажей, Сталинскую премию за свою роль в фильме, который, кстати, снимался в Риге, я даже присутствовал при одной из этих съемок, "Заговор обреченных". Это была история о попытке американского империализма захватить одну из новых стран народной демократии с помощью переворота, и как эта попытка провалилась. Вертинский играл человека, который напоминал кардинала Вышинского, который был такой большой бяка с точки зрения советской власти. Это – польский кардинал, который жил в изгнании, в Ватикане. Вертинский даже написал песню, посвященную Сталину в 1945 году.

Судьба Вертинского очень любопытна. Место, которое он занимает в истории русской культуры и в нашем сознании, тоже чрезвычайно любопытно и амбивалентно.

Александр Генис: Мой отец рассказывал мне, как Вертинский выступал в своем родном городе, в Киеве. Это было сразу после войны, отец только что вернулся из эвакуации. Достать билеты было невозможно, никакая реклама, как вы совершенно справедливо сказали, была не нужна, потому что весь город знал, что Вертинский в Киеве. Отец умудрился побывать на этом концерте и всю жизнь до самой смерти он рассказывал о впечатлении, которое на него произвел Вертинский. Но, конечно, песни о юнкерах там не было.

Соломон Волков: А мы сейчас эту песню услышим, она принадлежит к числу шедевров Вертинского и к числу шедевров русской антивоенной песни.

(Музыка)