Александр Генис: Во второй части "Американского часа" – Диалог на Бродвее, который мы ведем с музыковедом и культурологом Соломоном Волковым бродвейской студии Радио Свобода.

Соломон, о чем говорят на Бродвее?

Соломон Волков: На Бродвее обсуждают с большим энтузиазмом и даже восторгом выступление нового руководителя Нью-йоркской филармонии Япа ван Зведена. Он пришелся по душе нью-йоркским критикам и нью-йоркской публике.

Александр Генис: Что очень-очень непросто, потому что публика наша взыскательная, особенно к новичкам.

Соломон Волков: То, что вы сказали, относится еще в большей степени не к публике даже и не критикам, а к оркестру Нью-йоркской филармонии.

Александр Генис: Которого все боятся.

Соломон Волков: Точно! Мне было любопытно посмотреть, как встречает ван Зведена оркестр. Очень был интересный опыт. Но начнем с репертуара. В концерте прозвучал скрипичный концерт Бриттена в исполнении голландской скрипачки Симоне Ламсма – это был для нее дебют, очень талантливая, будем ее еще слушать. Она давно сотрудничает с ван Зведеном, который и сам голландец.

А главное – Седьмая симфония Шостаковича. Причем любопытно, концерт проходил в дни, когда отмечалось 75-летие снятие блокады Ленинграда. Седьмая симфония Шостаковича – это произведение, которое неразрывно связано с обликом блокадного Ленинграда. Хотя вокруг этого сочинения масса всяких контроверсий: чему она на самом деле посвящена. Формально – городу Ленинграду, и всегда считалось и считается до сих пор, что ее содержанием является нашествие гитлеровцев, и те мучения, которые претерпел Ленинград. В итоге (я об этом пишу в своей книге "История культуры Петербурга") произошла очередная трансформация имиджа Петербурга-Петрограда-Ленинграда, он стал городом-мучеником, которым никогда в своей истории не был. Это произошло именно в результате блокады.

Ван Зведен включил это произведение в цикл, который на протяжении всего сезона будет проходить, под названием "Музыка совести". Для него это сочинение является символическим. Мы можем смело сказать, что Седьмая симфония Шостаковича является, быть может, самой знаменитой симфонией ХХ века. И уж, конечно же, она культовую позицию занимает в России, где ее все советские лидеры знали. Ее слушал Сталин, который дал Шостаковичу за нее Сталинскую премию первой степени, ее слушал и говорил об этом Хрущев, ею пытался дирижировать выпивший Ельцин, Путин вспоминает в своих мемуарах, как его приятель виолончелист Ролдугин водил на исполнение Седьмой симфонии и объяснял: здесь идут немцы, а тут они терпят поражение, и так далее.

Александр Генис: Словами объяснял.

Соломон Волков: То есть про эту музыку в России знают даже те, которые саму музыку, может быть, никогда не слышали, но про существование Седьмой симфонии как символа блокады Ленинграда знают все. В Нью-Йорке, конечно же, об этом знают не так много слушателей. В программке была аннотация, где какой-то нью-йоркский музыковед рекомендует в качестве дополнительного чтения к этому исполнению прочесть одну-другую западные книги о блокаде Ленинграда. Это, кстати, довольно популярный сюжет на Западе, есть некое количество книг на эту тему, это очень заманчивый драматический сюжет.

Александр Генис: И можно понять почему. Это компактная трагедия одного места и времени, есть много свидетельств.

Соломон Волков: Но когда я глядел на публику, то понимал, что никто не купит и не станет читать книгу о блокаде Ленинграда. Это был дневной концерт, в зале было очень много специфических замечательных нью-йоркских старушек, как я их называю, старушки с голубыми волосами, которые с трудом передвигаются. Для них главное в этом событии то, что они выбрались в этот концертный зал.

Александр Генис: Это мои герои, я не дам их обижать.

Соломон Волков: Я не хочу их обижать никоим образом.

Александр Генис: Каждый раз, когда я прихожу в музей и вижу старика или старуху, которого везут на коляске, и у них горят глаза от счастья встречи с живописью, я думаю: господи, какая завидная старость. Это относится к музыке тоже.

Соломон Волков: Нет, здесь вы не правы. Уверяю вас, что горят глаза у них не от этого. У них горят глаза из-за того, что они выбрались в свет. Но что мне еще понравилось, так это то, что в зале довольно много молодежи. Причем явно экскурсия, человек 15 тинейджеров сидело вместе, слушали замечательно.

Александр Генис: Может быть, музыкальная школа. Когда я хожу на балет, там целые экскурсии девочек привозят из американской провинции. Их всех можно узнать по осанке, они из балетной школы. С каким же с восторгом они смотрят на сцену.

Соломон Волков: Шостакович – самый подходящий композитор для публики. В чем, скажем, разница между Шостаковичем, и Прокофьевым, с которым его часто сравнивают? Прокофьева, притом что он написал популярные балеты, не интересует, какое впечатление произведет его музыка на аудиторию, он для этого ничего специально не делает. Шостакович не скрывал, что ему всегда важна реакция публики, он все время о ней помнит. Он этого добивается. Есть такое сочинение "Антиформалистический раек", там вообще идет речь о сугубо советских делах, Сталин выведен под видом Единицына, Жданов под видом Двойкина. Разбираются материи, абсолютно непонятные нормальному западному слушателю. Но в конце этого сочинения звучит зажигательная лезгинка, которая у Шостаковича имеет ироничный, гротескный, пародийный характер, но она зажигательная все равно. И публика вскакивает и ревет от восторга, потому что лезгинка – это азартный танец.

Шостакович всегда так поступает, в этом его колоссальнейший непревзойденный профессионализм. То же самое с Седьмой симфонией. Это невероятно эффектное сочинение, оно тянется дольше часа. Я специально смотрел на этих тинейджеров, они должны были бы от тоски на этом симфоническом монстре умереть. Ничего подобного, у Шостаковича все четко рассчитано. Как только слушатель может немножко расслабиться, может быть даже задремать, он врубает оркестр на полную мощность, все оживают и вскакивают.

Александр Генис: Это великий профессионализм настоящего художника. Вот Диккенс так себя вел, потому что он был тоже настоящим профессионалом. У него каждый раз, когда повествование становится монотонным, что-то происходит, кого-то похищают, убивают или женят.

Соломон Волков: Не зря он был замечательным чтецом.

Александр Генис: Совершенно верно. Потому что он видел аудиторию. Учитывать реакцию аудитории – это великий талант. Хичкок говорил: "Я никогда не смотрю свои фильмы в зале, потому что и без того знаю, когда они закричат от страха".

Соломон Волков: Ван Зведен, что тоже мне чрезвычайно понравилось, мобилизовал оркестр, который на моей памяти в Нью-Йорке иногда засыпал со своими дирижерами. Этот оркестр распустили, играл кое-как, спустя рукава. В какой-то момент его стало просто невозможно слушать. Оркестр сейчас подтянулся невероятнейшим образом, там много молодежи, много женщин-исполнительниц, я насчитал 40 представителей азиатского происхождения. Они просто поедают глазами ван Зведена. Когда он вышел и начал дирижировать, одно слово у меня промелькнуло в голове: хозяин. Пришел хозяин, и все сразу меняется. Есть какая-то магия. Ван Зведен невысокого роста, у него очень нескладная фигура, у него нет гривы развивающихся волос.

Александр Генис: Он просто лысый.

Соломон Волков: Есть остатки чего-то на голове. У него нет никаких эффектных размахиваний руками, жесты только по делу. Но есть эта магия, внутренняя сила. Говорят, что лошади очень чувствуют, когда их за уздцы берет настоящий лошадник, тогда они слушаются, у настоящего хозяина они не брыкаются. Вот и оркестр этот у ван Зведена перестал брыкаться.

Другое дело, как долго все это будет продолжаться. Я разговаривал на эту тему с моим приятелем Эммануилом Бороком, который живет в Далласе сейчас, мы с ним еще в Риге в одном классе в музыкальной школе учились, он потом работал с ван Зведеном в качестве концертмейстера Далласского оркестра. Он говорит, что то же самое ощущение от ван Зведена было и в Далласе. Но оркестрант человек, который привыкает, ему тогда надоедает, где-то через года два он перестает бояться, тогда уже могут начаться конфликты. Так или иначе, ван Зведен ушел, и о нем очень жалели в Далласе.

Александр Генис: Интересно, что фигура дирижера стала настолько влиятельной, настолько магической, настолько привлекательной, что сравнительно недавно поставили большой сериал про якобы дирижера Нью-йоркской филармонии "Моцарт в джунглях". Я посмотрел этот сериал, там много-много серий, но какую-то часть я посмотрел. Интересно, что он целиком посвящен проблеме отношения дирижера и оркестра. Поразительно, что по замыслу авторов это должно заинтересовать всех зрителей. Все-таки очень специальная тема, но тем не менее, сериал вызвал большой интерес. По-моему, это показывает, что сегодня дирижер должен обладать харизмой примерно такой же, как политик. Есть нечто общее: чувство уверенности, которое он должен проецировать на оркестр или избирателей. Конечно, мы помним давнюю "Репетицию оркестра" Феллини, который это лучше всех показал. Но в нашей сегодняшней жизни дирижеры стали культурными героями даже для тех, которые никогда не ходят в концерты. Потому что дирижер обладает своей мистической аурой.

Соломон Волков: Безусловно. Вот эта мистическая аура зависит от каких-то флюидов, которые наличествуют у этого человека. Потому что можно выходить, принимать эффектные позы и при этом, чтобы грива развивалась каштановая, либо седая.

Александр Генис: Далась вам эта грива.

Соломон Волков: У дирижера должна быть грива. У Бернстайна была грива. Грива очень помогает, уверяю вас.

Александр Генис: Когда-то и у меня была грива, но это было давно.

Соломон Волков: А ван Зведена не то что гривы, но и ростом не вышел. Когда они вышли кланяться со скрипачкой, то она была приблизительно на две головы выше его.

Александр Генис: Это, кстати, редкий случай. Потому что голландцы самый высокий, кажется, после масаев, народ в мире. Когда я в Амстердаме беру велосипед напрокат, то заказываю женский, потому что на мужской мне не влезть.

Соломон Волков: Интересно было увидеть, как в конце симфонии оркестранты ловили каждый жест ван Зведена. Например, три раза повторяется одно и то же место. Один раз он показывает – они играют так, второй раз показывает – они играют так, третий раз он не показывает, они так не играют, потому что он не показал. Это лишнее свидетельство того, что они действительно глазами не в ноты упираются, а в дирижера. Редкая вещь, а для Нью-йоркского оркестра это вообще исключение из правил. Я счастлив, что наконец-то Нью-йоркский оркестр попал в замечательные руки. Я предрекаю ван Зведену большое будущее с этим оркестром. А сейчас мы послушаем фрагмент из Седьмой симфонии Шостаковича.

(Музыка)

​Александр Генис: Книжная полка. Сегодня я хотел бы поговорить о книге, которую с большим удовольствием мы оба прочли. К сожалению, она не очень доступна для наших соотечественников в России, но не в Латвии. Речь идет о книге европейской звезды, знаменитого режиссера Алвиса Херманиса, книга называется "Дневник". Ее перевела – и замечательно перевела – Ольга Петерсон, знаменитая среди прочего своими новыми переводами Райниса и Аспазии. Книга выпустило издательство Neptuns. Она разошлась мгновенно в Латвии, но она совершенно неизвестна в России. Это печально, потому что книга, по-моему, восхитительная. Я своим друзьям в Москве из издательства “Корпус” горячо рекомендовал выпустить эту книгу, сейчас они как раз с этим разбираются и обсуждают контракт с рижанами, чтобы можно было ее прочесть всем.

Херманис знаменит в Европе, он всюду ставится. И он очень интересно ставит русскую литературу, именно русскую классику, и не только классику, Татьяну Толстую, например, он поставил, по ее рассказу спектакль "Соня" сделал, по Шукшину, да и многим другим. Другими словами, он занимается пропагандой русской литературы в Латвии. Именно поэтому, как это водится в России (“Чем больше родину мы любим, тем меньше нравимся мы ей”, как говорил Пригов), Херманис – персона нон грата в России, ему нельзя въезжать в Россию, ибо путинский режим объявил его врагом народа. Но, я надеюсь, что на книгу это не распространяется, и читатели смогут с ней познакомиться. А пока я хотел рассказать о книге.

Она называется "Дневник", но это не совсем так. Автор сам пишет: что же это за дневник, который предназначен для публичного чтения? На самом деле это его театральная исповедь. Меня поразило, как ловко и здорово он пишет. Масса интересного материала, анекдотов. Он всех знает, обо всех остро и смешно пишет, начиная с латышей. Херманис описывает, как живет где-то на хуторе. В Латвии все летом живут на хуторе – это не очень понятно русскому человеку, но не нам с вами, потому что в Латвии всегда есть уютный хутор далеко от всей остальной цивилизации. Итак, Херманис живет на хуторе в глухом лесу и говорит, что латыш хорошо себя чувствует только тогда, когда он не видит другого латыша. Здесь каждый сам по себе, и уже поэтому каждый здесь режиссер. С этого начинает Херманис свою исповедь.

Дальше идет рассказ о его театральной жизни, причем мелькают имена совершенно поразительные. Одна главка начинается с того, что в театр заходит Пласидо Доминго. Потому что Херманис ставил оперу, в которой пел Доминго. Выясняется, что они немедленно подружились. По какому поводу? Не музыка их подружила, а футбол. Выяснилось, что Пласидо Доминго страстный футбольный болельщик, он слетал в Бразилию, чтобы посмотреть матч Бразилия – Германия, тот одиозный матч, в котором Бразилия проиграла 1:7, а потом вернулся обратно на репетицию.

Другая главка начинается с того, что появляется на репетиции Нетребко. Дальше Херманис пишет о том, чего я никогда не знал (обожаю сугубо профессиональные детали). На репетициях всегда поют вполголоса, но когда репетируют с хором, то певцы и певицы стесняются петь вполголоса, потому что хор точно знает, как они поют. Ведь каждый человек в хоре мечтал быть солистом. Он говорит, что Анна Нетребко пела вовсю, потому что перед хором она не могла опозориться. Замечательная деталь.

Очень интересно он пишет о природе театра: театр всегда изображает человека в кризисе. Только для того он и нужен, чтобы сказать человеку, как ужасна его жизнь, и почему он должен смотреть на это два часа. В этом есть очень много точного. Еще Херманис объясняет, чем отличается театр от кино: в кино есть монтаж и режиссер, а в театре монтаж происходит в голове зрителя. И это точно, правда?

Но, конечно, для нас особенно интересно подробнейшее описание одного спектакля, который Херманис сделал с Барышниковым – "Бродский/Барышников". Он уже легендарный, ездит по всем странам мира, о чем, собственно говоря, Херманис догадывался заранее. Он описывает свое двухнедельное пребывание в гостях у Барышникова на его вилле в Доминиканской республике. Ужасно интересные подробности. Я был в Доминиканской республике, как многие Карибские острова, эта территория очень красива, когда мы смотрим на нее с пляжа. Но посередине острова – заросли непроходимые, ничего интересного там нет. Красиво только там, где видно море. И вот Херманис там живет с Барышниковым. Две недели идут репетиции, две недели они говорят о Бродском. Бродский тоже был на этой вилле, как, кстати, и Клинтоны, с которыми дружит Барышников. Когда Бродский увидал роскошный архитектурный шедевр – эту самую виллу, он сказал: "Все-таки есть в мире справедливость". Имея в виду, что Барышников, как пишет Херманис, “мальчик из рижской коммуналки”, получил наконец по заслугам. Это мне напомнило Томаса Манна. Когда он увидел на Лазурном берегу виллу Леона Фейхтвангера, которого выгнали из Германии нацисты, то он сказал: "Если бы Геббельс увидел, то он бы сдох от зависти". Вот я и подумал про тех, от кого бежал на Запад Барышников.

Херманис подробно описывает, как идет подготовка к спектаклю. Там много тонких замечаний о творчестве Бродского. Он рассказывает, по-моему, восхитительный анекдот о том, как впервые прочел Бродского в библиотеке в Сан-Диего, где он почему-то оказался. И он говорит: "Бродский на меня подействовал физиологически". Он почувствовал массаж изнутри. Стихи переломили его настолько, что он украл книжку из библиотеки, не зная, что у всех книжек там чип какой-то, который звенит на выходе. Но, говорит он, когда полиция увидала, что я украл тоненький сборник стихов на иностранном языке, меня отпустили как сумасшедшего.

Интересно, что он говорит все время о том, каким Бродский был жестоким и жестким человеком, который не хотел понимать, что такое такт. Во всяком случае так описывает Херманис.

Соломон Волков: Со слов Барышникова?

Александр Генис: Со слов Барышникова и со слов жены Барышникова, которая рассказывает поразительные вещи как раз по вашей части. Дело было на концерте, Бернстайн дирижировал в этот вечер Малером и Моцартом. Когда Барышников подвел к великому Бернстайну поэта Бродского, Иосиф сказал: "Малер еще ничего, но Моцартом вам лучше не дирижировать".

Соломон Волков: Это стиль Бродского, ему надо было всех учить.

Александр Генис: Он рассказывает другую замечательную историю, такими анекдотами полна книга. Дерек Уолкотт, знаменитый карибский поэт, друг Бродского, сам Бродский и Барышников гуляют по Стокгольму, с ними был маленький ребенок, и их с коляской не пускали ни в один ресторан. Когда их выгнали из очередного ресторана, Барышников подошел к хозяину и сказал: "Вы должны гордиться, вы единственный человек, который выгнал сразу двух Нобелевских лауреатов".

Вся эта эпопея кончается тем, как Херманис поставил этот спектакль. Дальше одна цифра. Когда объявили о продаже билетов в интернете, то все билеты на 10 спектаклей были проданы за 15 минут. Херманис говорит: "Я надеюсь, что они все читали стихи. Но я в это не верю".

Барышников и Бродский уже входят в легенду именно в паре. Как вам кажется, что их соединяет в нашем сознании?

​Соломон Волков: Во-первых, это два эмигранта, так же как и мы. Это люди, которые уехали из Советского Союза и поселились в Америке. В Ленинграде они не были, насколько я помню, знакомы, они подружились здесь. И нашли какой-то общий язык. Вы знаете, когда меня иногда спрашивают, о чем Бродский разговаривал с Барышниковым, то у меня для этих людей разочаровывающий ответ. Все думают, что я скажу: о высоком, о поэзии. Да, наверное, говорили и о поэзии, о литературе, об искусстве, о балете, Бродский многое узнал о балете от Барышникова, но они в основном разговаривали, насколько я знаю, о женщинах. Тема нормальная, естественная, мне кажется, ханжество здесь никакое неуместно. Барышников с Бродским были абсолютно откровенны. И это при том, что Барышников ведь очень закрытый человек, насколько я его знаю и насколько мне о нем рассказывали другие. Ведь до сих пор не существует, я не говорю уже о мемуарной книге Барышникова, думаю, что, может быть, она никогда не появится, но даже биографии Барышникова. Покойный Геннадий Шмаков написал такую биографическую книгу много лет назад, Барышников ее прочел и вычеркнул из нее все, касающееся его характера, психологии, личной жизни.

Александр Генис: То есть все интересное.

Соломон Волков: И когда книжка вышла, то рецензенты писали, что ничего нам автор нового, интересного о Барышникове не рассказал. А Барышникова когда спрашивали о том, читал ли он эту книгу, отвечал, что нет, не читал. Мне Гена Шмаков сам об этом рассказывал и жаловался на то, что его герой загубил ему книгу. Но в этом весь Барышников.

Вы знаете, когда меня спрашивают, как определить Барышникова, я всегда говорю – это лирический герой Бродского. Это персонаж из стихов Бродского. И на этом, в частности, основывалась их дружба. Мироощущение Барышникова чрезвычайно соответствовало художественному миру Бродского. Поэтому они могли быть друг с другом откровенны.

Александр Генис: Именно поэтому так удачен этот спектакль. Вы говорите, что Барышников – закрытый человек, но я никогда в жизни не читал такого подробного, откровенного и глубокого интервью, которое Барышников дал Улдису Тиронсу из журнал Rīgas Laiks. Это рижский журнал, который выходит на латышском и на русском языках, на мой взгляд, это лучший интеллектуальный журнал на русском языке сегодня.

Соломон Волков: Мне была оказана такая честь: интервью со мной там было помещено.

Александр Генис: И мне.

Соломон Волков: Славно, что мы с вами побывали на страницах журнала. Это замечательное издание.

Александр Генис: Я этим горжусь. Кстати, Алвис Херманис все время пишет про Тиронса и говорит, что “иногда меня с ним путают – это для меня большая честь”.

В определенном смысле все это история – Бродский, Барышников, Херманис, Тиронс, русские стихи в Латвии – мой персональный триумф. Потому что в разгар перестройки в самом конце 1980-х годов, я напечатал в рижском органе “Атмода” статью, где писал, что если в Россию вернутся тоталитарные времена, то может быть в Балтии, в Риге в том числе, сможет уцелеть своя собственная русская культура, которая будет процветать без государственного вмешательства.

Соломон Волков: Уже был такой прецедент, когда после Октябрьской революции образовались в Прибалтике и в особенности в Риге очень представительные колонии русских эмигрантов.

Александр Генис: Где издавалась газета "Сегодня", например.

Соломон Волков: Тогда местные русские оказывали существенное влияние на текущую прибалтийскую или, как сейчас говорят, балтийскую культуру.

Александр Генис: И на собственно русскую тоже. Я думаю, что книга Херманиса, среди прочего, свидетельствует о том, что русская культура может прекрасно жить за пределами России. Барышников в Россию никогда не приедет, но россияне целыми самолетами прилетали в Ригу, чтобы на него посмотреть и послушать стихи другого изгнанника.

Соломон Волков: А проиллюстрировать наш разговор с музыкальной точки зрения я решил фрагментом из балета Стравинского "Петрушка". На обложке книги Шмакова, о которой я рассказал, была помещена большая цветная фотография Барышникова в роли Петрушки. Точно могу вам сказать, что эта фотография не могла бы появиться без согласия самого Барышникова, может быть, даже благодаря его пожеланию. А с другой стороны, Стравинский, как мы с вами знаем, был одним из любимых композиторов Бродского. Поэтому, если мы говорили о дружбе этих двух замечательных художников, то музыка Стравинского – лучший аккомпанемент к этой дружбе.

(Музыка)