“Дело Бронникова” – книга-расследование Полины Вахтиной, Натальи Громовой и Татьяны Поздняковой, написана на основе пятитомного следственного дела 1932 года “О контрреволюционной организации фашистских молодежных кружков и антисоветских салонов”.

Книга не только рассказывает и об известных, и о незаслуженно забытых литераторах, художниках, искусствоведах, репрессированных во времена сталинского террора, но и заставляет задуматься о сегодняшних сфабрикованных процессах, таких как дело “Сети” и дело “Нового величия”.

О деле Бронникова, о механизме превращения ни в чем не повинных людей в преступников мы говорим с авторами книги – с историком литературы, писателем, ведущим научным сотрудником Государственного Литературного музея Натальей Громовой и старшим научным сотрудником Музея Ахматовой в Фонтанном доме Татьяной Поздняковой.

– Наталья, дел, сфабрикованных во время Большого террора, очень много: почему вы решили остановиться именно на этом?

– Это дело выбрала не я, а Полина Вахтина, которой с нами, увы, уже нет. В 1989 году она работала в библиотеке Салтыкова-Щедрина, и ФСК – так тогда назывался КГБ, позже переименованный в ФСБ, – сделала такой шаг, предложила им свои услуги: что бы вы от нас хотели? И она сформулировала – прежде всего, дела сотрудников библиотеки. И они тогда вместе с Анатолием Разумовым получили пятитомное дело, правда, без пятого тома, где фигурировали всего три-четыре сотрудника, а остальные – малоизвестная молодежь, художники, физики, выпускники Государственного института истории искусств. У ФСК не было даже ксерокса, но дело удалось ксерокопировать на деньги Сороса.

Дело было удивительное – никто эту молодежь из “фашистских антисоветских кружков” не знал, самое звонкое имя там было Лозинского. Их назвали фашистами за то, что они переводили Эредиа, Пруста, Клоделя. Они хотели тихо жить, днем работая на каком-нибудь “Красном треугольнике”, а вечером дома разговаривая о западном кино и литературе.

– То есть они хотели сохраняться как часть Европы внутри СССР…

– Да. Анатолий Разумов и Полина Вахтина понимали ценность этого дела, Полина нашла меня по Фейсбуку лет пять назад, и это дело меня потрясло – и стихи, и сами люди. Надо было сделать на его основе некий связный читаемый текст, и, слава богу, у нас появился третий человек – Татьяна Познякова, которая занялась поисками: ведь большинство персонажей дела были никому не ведомы. Она залезла в архивы, в домовые книги, а главное, добыла пятый том, где были все тексты этих молодых людей: этот том ранее не был откопирован. Татьяна Сергеевна смогла переписать стихи, но там еще осталась проза – удивительная, ни на что не похожая. Эта книга – десятилетняя мечта Полины Вахтиной, которая не дожила до ее издания.

– Татьяна Сергеевна, что вам удалось найти и как?

– Удалось найти родственников – многих, но не всех. Главный человек там Бронников, по его имени названо дело. В книге есть схема, предоставленная ФСБ: от Бронникова идут стрелочки к восьми кружкам, которые он создал, и к тем, в которых он участвовал. Мне удалось найти его племянницу и внучатую племянницу. Оказалось, что Михаил Никитич Толстой одновременно – внук Лозинского. Оказалось, что Павел Петрович Азбелев, сотрудник Эрмитажа – прямой внук Азбелева, одного из фигурантов этого дела.

Это дело – в ряду других дел по подавлению интеллигенции, но оно неизвестно, его нет даже в недавно вышедшем справочнике по ленинградским репрессиям. Ну, и оно как бы мягкое, вегетарианское, по сравнению, например, с делом лицеистов 1925 года, где были расстрелы, или с делом академиков. А тут несколько человек получили по несколько лет ИТЛ, и потом сроки были сокращены, правда, уже в ссылке люди были снова арестованы.

В деле несколько десятков человек, но там фигурируют 13 кружков, 23 человека, причем логика арестов расшифровке не поддается. Два человека умерли в тюрьме, некоторые пошли повторниками и канули в ГУЛАГе. Кто-то из выживших погиб в блокаду или на фронте, а кто-то, кому повезло, предпочитал всю жизнь об этом молчать. Насколько возможно, мы попытались проследить судьбу каждого.

Музей дал мне письмо в ФСБ, там ответили через два месяца – что письмо написано не по той форме, написали новое, наконец, получили пятый том с произведениями, конфискованными при аресте. Переписать удалось только стихи – мне выдавали этот том нормированно, на столько-то часов, и напротив все время сидела тетенька. Многих авторов я уже знала, и потому назвала имена тех, кого знала меньше – и зря, мне разрешили посмотреть материалы только тех, о которых я заявляла, а можно было, наверное, и о других узнать больше. Но страницы с их произведениями были скреплены скрепками, и тетенька все время сидела напротив меня, через узкий стол. Фотографировать и ксерить было нельзя – что могла, то переписала. А ведь там – уникальная проза самого Бронникова, большая повесть, почти роман “Две короны ночи”, густая смесь натурализма, эротики, тонкой иронии, острой социальной сатиры – трудно найти ей аналоги.

Я переписала только фрагменты, дальше написала письмо с просьбой выдать копию – через пару месяцев получаю вежливый ответ: нет, потому что они стоят на охране авторских прав. Есть племянницы, но им пока не доказать, что они его родственницы – они много раз меняли фамилии. Но все равно можно доказать, если очень постараются, и мы еще их подтолкнем.

– Получается, что людей репрессировали дважды: и их самих, и их произведения.

– Да, причем тексты там у них в полном беспорядке, ничего не разобрано, кое-что даже непонятно чье.

– Наталья, пора, наверное, уже рассказать в целом – что же это за дело?

– Оно стоит в ряду дела лицеистов, дела Промпартии, дела академиков, дела военных интеллигентов 1930 года, то есть в контексте зачистки всего дворянского, интеллигентского слоя. Обнаружилось секретное постановление о том, что уже проведена большая работа по очистке от антисоветчиков, но есть еще люди, которые живут своим кругом, поэтому одна глава у нас так и называется – “Никаких своих кругов”. Вдруг в разных других делах появляется один наш кружок – “Шекспир банджо”. Вообще, кружков было много: и “Безымянный клуб”, и “Академия”, – возникает секретный протокол, по которому, по-видимому, этих людей начинают в 1932 году арестовывать. Главный следователь по этому направлению был некий 26-летний Алексей Бузников, фактически ровесник допрашиваемых, но к тому времени он уже занимался обэриутами, делом Иванова-Разумника, а уже после дела Бронникова он вел страшное, тоже “фашистское” дело русских словарников, куда попали краеведы, библиотекари. Фашизм тогда еще был только итальянского вида, тот, настоящий, еще не пришел в мир, но слово было уже в ходу.

Дело назвали "делом Бронникова" – этого милого интеллигентного человека выделили, хотя, по-моему, он совсем не тянет на вождя, но на допросах он вел себя замечательно. Правда, он действительно аккумулировал там все идеи, сегодня мы бы сказали, что это креативный, талантливый молодой человек, музыкант, поэт, переводчик, и в той атмосфере ему было душно. Параллельно туда же попадают дела всяких спиритов и розенкрейцеров – это взрослые люди, к которым он приходил, это кружок Мооров, Наумовых: они вертели тарелки еще до революции, вертели и после, искали религиозные пути, но их пристегнули к делу Бронникова. Смысл был в том, чтобы смести молодежь, пытавшуюся жить параллельной жизнью. Многие были дворянского происхождения, прекрасно образованы, какие-то – прямо скажем, идиоты – были в Финляндии и вернулись сюда. Это удивительные истории молодых людей, которые не находили себе места в 30-е годы, сложись их жизнь иначе, многие, наверное, стали бы талантливыми поэтами, писателями, кем угодно. Это был очередной знак другим молодым людям: никаких своих кругов. Хотя потом, после кировского дела, как мы знаем, брали уже просто за все.

– Татьяна Сергеевна, вы видели дело – там ясно видно, что оно сфабриковано?

– Конечно, сфабриковано. Сначала я думала, что и сами кружки – это фикция, но нет, кружки-то были, и еще как были. Правда, материалы мы черпаем из протоколов допросов, которые продиктованы. Когда человек говорит: да, я фашист, контрреволюционер, – это не его слова.

Два слова про Бронникова – мы ведь нашли в нашем музее его фотографию! Он там в уголке на групповой фотографии сотрудников издательства “Академия” – почти создатель кинокабинета в Институте истории искусств. Он все же успел издать книги по истории и теории нового вида искусства – кино, очень ценимые сегодня киноведами, книжка о Мэри Пикфорд – очень глубокая. И о Прусте он книгу написал, только она пропала. Когда его арестовали, ему было 36, и он пишет: так как я старше многих, я беру ответственность на себя, – он хоть и называет имена, но ведет себя очень благородно. И вообще, он многое объясняет, пишет – жизнь переламывается пополам, как прут: до четырех часов я работаю конторщиком на заводе, а после четырех принадлежу себе, своим друзьям и искусству.

Он был из последнего выпуска Александровского лицея, там у него было прозвище "Мальчик" из-за малого роста и субтильного сложения, а в кружке Лозинского – прозвище "Замизинец". Тем не менее один из членов его кружков, Ефимов, вполне серьезно называет этого субтильного изысканного человека диктатором, – и правда, сумел же он организовать 13 кружков. Но все же благороднее всех вел себя Лозинский: он вообще не называл никаких имен, в ответах не цитировал следователей, вел себя на допросах чрезвычайно достойно. Так же вел себя еще один член кружков – Шульговский: это был лингвист, стиховед, старше их всех, несколько даже гротескная фигура, но невероятно благородная – умер в тюрьме.

Дело Бронникова вообще-то достаточно запутанное, ведь и те мистические, эзотерические кружки, о которых говорит Наташа, все равно были связаны с литературой. Доктор Моор занимался эзотерикой, а его жена устраивала у себя литературные журфиксы. В мистическом кружке Наумова читали Клюева, в деле фигурирует переписанная от руки целиком его поэма “Погорельщина”, и его имя все время фигурирует на допросах, хотя его как раз не взяли, он был в Москве. И Ахматова там тоже фигурирует. В архивах есть “Лицейский журнал”, выходивший на правах рукописи, и там среди прочего – статейка 17-летнего Бронникова об Ахматовой, “красавице с кубическим носом”.

– Наталья, вы согласны с Татьяной Сергеевной?

– Я думаю, мы должны все время помнить, что все эти дела не соответствуют никаким юридическим правилам. Идея сажать людей как фашистов и антисоветчиков за чтение и перевод иностранных книг порочна и безумна. И, к сожалению, они в какой-то момент с этим соглашаются – им просто хочется выжить. Мы не должны даже вовлекать в это читателей – все наше правосудие, начиная с 20-х годов, неправосудно.

– Татьяна Сергеевна, вы не совсем согласны?

– Все сложнее. То есть все так, но каждый – это особая судьба и особая личность. Вот, например, Дмитрий Волков, он не имел никакого отношения к кружкам и к литературе, просто служил одногодичником в армии, в зенитном полку вместе с Крюковым, который состоял в кружках и в армии стал создавать такую же ячейку – и в нее попал Волков. Волков никого не назвал – да он и знал-то одного Крюкова. Но он молодец, он ярый антисоветчик, и он прекрасно объясняет в этих протоколах, как безумна индустриализация, что происходит с крестьянством. Так что каждый случай тут индивидуален.

– Наталья, мы ведь сейчас как раз являемся свидетелями возрождения таких вот сфальсифицированных дел, этого, казалось бы, уже похороненного безумия, и вот опять – дело “Сети”, дело “Нового величия”. У вас есть ассоциации этих дел с делом Бронникова?

– Безусловно, есть. С одной стороны, людей все больше стараются сажать за то, что у них в голове, хотя очень выборочно и совсем по другому принципу. С другой стороны, внедрение агентов в среду – это очень давняя и опасная практика, она была еще до революции, она чудовищна и порочна. Но сегодня провокация – это главный эфэсбэшный жанр, на который легче всего попадаются дети, юноши – они и истории не знают, да и выросли свободными. Единственное утешение – это все же не так широко, и за этим сегодня нет идеологии, это попытка вспомнить советский сценарий: у этой машины нет другой матрицы, кроме советской, но она не может работать повсеместно.

Мне в этом деле еще интересна фигура следователя Бузникова: мы почти докопались до его дворянского происхождения. Как будто он и Бронников, эти два молодых человека, ровесника, стоят друг перед другом, и каждый выбирает себе судьбу: один выбирает судьбу давителя и губителя, а другой – жертвы. Понятно, почему все эти методы используются и сегодня – у власти стоят люди, воспитанные той системой, ее духовные наследники.

– Татьяна Сергеевна, вы согласны?

– Конечно. Но теперь хоть такого страха нет, мы поднимаемся против этого в том же Фейсбуке, и пока мир открыт, есть надежда. А те люди тогда просто канули.

– В этом деле есть для вас что-то похожее на то, что происходит сейчас?

– Меня трогают конкретные человеческие судьбы, не похожие одна на другую. Мне безумно жаль Алексея Крюкова, мальчика 1909 года рождения, это просто судьба графа Монте-Кристо, сломанный мальчик. Он пишет, что хочет только одного – чтобы мама умерла на его руках – как он ее измучил! Он канул после четвертого ареста. Я все думала: кому он верит, кому посвящена его последняя поэма, – оказывается, Сталину. Или судьба другого мальчика, Михаила Ремезова, его стихи – это такой странный обэриутский поворот. Меня очень взволновали эти судьбы.

– А вас, Наталья, что больше всего взволновало?

– Дело Крюкова. У него есть поэма “Актябрь” – через "А", именно как надругательство над Октябрем: это было мое первое потрясение. Но в целом меня больше всего занимает то, как постепенно приходит в головы большевиков идея о снятии слоя интеллигенции. И она приходит в голову Каменеву, Троцкому, Зиновьеву – все это досталинская публика, выросшая на культуре, знающая ее вес и цену. Но теперь они видят этих креативных и образованных людей будущими революционерами – как бы накладывают на них свой образ. Они боятся, что теперь те придут и захватят власть, страх перед умом и культурой становится фанатическим. Они понимают, как это работало – я имею в виду не следователя Бузникова, а тех, кто разрабатывал в Москве всю эту концепцию.

– Но сегодня-то возвращают эту практику совсем не столь образованные люди, казалось бы, они не должны так остро чувствовать, насколько может быть опасен ум…

– То, что мы слышим от адмирала, ненавидящего Канта, говорит о том, что они думают про ум: это опасно. Сослать бы Канта на Соловки – поразительно, ведь это сказано у Булгакова в 1929 году, и человек воспроизводит это сейчас! По сути, это говорит один и тот же человек с одной и той же деревянной головой.

– Так, Татьяна Сергеевна?

– Да, так. Но мне все равно дороже всех идеологий вызывать людей из небытия.