Александр Генис: Первый в этом году выпуск авторской рубрики Бориса Парамонова “Уроки чтения” посвящен одной из самых известных и успешных писательниц русской литературы в изгнании.
Борис Парамонов: Нина Николаевна Берберова – армянка по отцу, отсюда такая не по-русски звучащая фамилия. Но выросла она в Петербурге, где в начале 1920-х годов вошла в круг молодых литераторов, группировавшихся возле Гумилева. В 1922 году она уехала за границу вместе с Владиславом Ходасевичем, прожила с ним десять лет. Жили они поначалу с Максимом Горьким, сопровождая его во всех его передвижениях – из Германии в Чехословакию, потом в Сорренто. Странный это был симбиоз – с Горьким, но он всюду привык таскать за собою различных людей, жить этакой коммуной, то ли феодальным замком. Это еще не было эмиграцией, паспорта у них были советские. В 1925 году Ходасевич и Берберова покинули Италию, уехали в Париж. Ходасевич, уезжая, сказал о Горьком: Нобелевскую премию ему не дадут, Зиновьева уберут, и он вернется в Россию.
Александр Генис: А при чем тут Зиновьев?
Борис Парамонов: Зиновьев был диктатором Петрограда, люто не любил Горького и всячески ему гадил. Горький уехал из России не столько от большевицкой революции вообще, сколько от Зиновьева. Возвращался же он в Россию постепенно: первый раз поехал в 1928 году и ездил каждый год за исключением тридцатого, а в 1933 году вернулся окончательно.
Между тем Ходасевич и Берберова в Париже стали уже настоящими эмигрантами. Жизнь началась у них нелегкая, хотя оба активно занимались литературным творчеством. Но на эмигрантские литературные заработки особенно не разгуляешься. Берберова за какую только работу ни бралась – и крестиком вышивала, и низала какие-то бусы. Она пишет: бусы тогда все низали, одно время даже Эльза Триоле. А однажды она получила работу на швейной машине, и надо же случиться такому: сломала какую-то шпульку, страшно дефицитную деталь, без которой работа была невозможна. И она в отчаянии, не сообщив ничего мастеру, отправилась в парижскую штаб-квартиру фирмы "Зингер" и попросила подарить ей эту шпульку. Изумленные боссы удовлетворили ее просьбу. Очень характерная деталь: Берберова была, как говорится по-английски, сурвайвор, не сдавалась, колотила лапками, как та сказочная лягушка, сбившая сметану в масло, и не утонувшая в кувшине. Она сама эту сказочку вспоминает в этой своей книге.
В 1932 году, прожив с Ходасевичем десять лет, она его оставила. Как тогда говорили в эмигрантском Париже, сварив ему борщ на три дня и перештопав все носки.
Александр Генис: Об этом Довлатов памятно написал – об опыте общения с Берберовой. Она еще была жива, когда мы в Америке оказались.
Борис Парамонов: Да, она умерла 92 лет в 1993 году, успев уже в постсоветскую Россию съездить.
Они с Ходасевичем остались в самых дружеских отношениях. И он, кстати сказать, еще раз женился – на Ольге Марголиной, погибшей потом в немецком концлагере. Берберова в "Курсиве" описала, как ее забирали, как она хлопотала за нее, доказывая в канцеляриях, что ее муж был "арийцем" и что сама Ольга крещеная. Ничего не помогло.
Сама Берберова вышла замуж за другого эмигранта, художника Мокеева, и они в 1938 году даже дом купили в красивой сельской местности, в часе езды от Парижа. Во время войны звала туда Бунина, застрявшего на юге, в так называемой свободной зоне Франции, не оккупированной (до 1933 года). Особенного избытка в этом Лонгшане у них не было, но и не голодали, сидя на земле. Но Бунин так и не собрался. А раньше, до войны, у нее в Лонгшане жил даже Керенский, тоже описанный ею в “Курсиве”.
Александр Генис: Борис Михайлович, вот и поговорим об этой книге конкретно. Но сначала вопрос: как вы относитесь к другим сочинениям Берберовой, что не утратило значения, кроме этих мемуаров "Курсив мой"?
Борис Парамонов: Она еще в Петербурге начала, как водится, со стихов, и потом стихи писала, но в эмиграции в основном занялась прозой. Я прочитал несколько ее прозаических вещей. Это неплохо, что называется, на уровне, стыдиться написанного не приходится. Но и особенных взлетов не было. Она написала несколько романов; один из них – "Первые и последние" – страшно расхваливал молодой Набоков. Я заглянул туда – и не понял, чем он так восхищался: по Франции ходит слепой русский странник с девочкой-поводырем, “поводыркой”, как пишет Берберова. Потом она остановилась на форме объемистых рассказов, лонг-шорт стори, как говорят в Англии. Два таких рассказа мне понравились. Это "Улучшение участи", напоминающий отчасти набоковского "Хвата", и "Аккомпаниаторша", напоминающая опять же набоковского "Соглядатая". Но одна вещь безоговорочно понравилась – "Воскрешение Моцарта".
Май сорокового, немцы начали наступление, беженцы потянулись на юг. Русские эмигранты обсуждают происходящее, и кто-то говорит: вот бы Наполеона воскресить, посмотрел бы он, что происходит с Францией. И начинают обсуждать, то ли в шутку, то ли с горечью, кто бы кого воскресил. Хозяйка говорит, а я бы воскресила Моцарта. Гости разъезжаются, и вот вдруг уже в темноте какой-то человек, похожий на беженца, дурно одетый и утомленный, говорящий по-французски с акцентом, просит у нее позволения остановиться отдохнуть в ее доме. И несколько дней живет в доме, ничего не прося, отказываясь от еды. А потом, когда сами хозяева собираются уходить, – и он молча уходит. Хороший рассказ. Без всякой эмфазы, без попытки мотивировать рассказанное, мы понимаем, что это и был как бы воскресший Моцарт, уходящий от своих немецко-говорящих соотечественников. Символическая вещь.
Александр Генис: Известно, что с прозой Берберовой произошла странная история. Под конец жизни ее французы открыли – и стали активно переводить, вот эти самый лонг-шорт сторис, говоря по-русски – повести. По "Аккомпаниаторше" даже фильм сделали, правда сильно изменив сюжет. Она говорила: что б им тогда меня открыть – когда была молодой и жила в Париже.
Борис Парамонов: Но еще в парижской жизни, сразу после войны, был у нее успех, она написала биографию Чайковского, и книгу перевели на несколько языков. В Швеции она стала бестселлером, вот тогда и выучила Берберова шведский язык, чтобы, приехав по приглашению издателей в Швецию, усилить о себе впечатление. Причем произошла забавная история, она ее как раз в “Курсиве” рассказывает. Она попросила научить ее шведскому языку престарелого дипломата Лорис-Меликова, бывшего когда-то и послом в Швеции. Он знал восемь языков. И вот он запутался в своих языках и научил ее вместо шведского норвежскому.
Александр Генис: Богатыри, не мы.
Борис Парамонов: Вообще у Берберовой вторая половина жизни была триумфальной. В Америку она уехала в 1950 году. Сначала перебивалась из кулька в рогожку, была однажды секретарем у богатой американки. Но со временем стала профессором русской литературы, и не где-нибудь, а сначала в Йельском, а потом – в Принстонском университетах. В Принстоне и дом у нее был, где ее посетил еще в советское время не убоявшийся визита к эмигрантке Вознесенский. У нее была сломана рука, и она надписала ему книгу – левой рукой. Сильная была женщина, не сдавалась ни при каких обстоятельствах.
Александр Генис: “Железная женщина” – так называется одна ее книга.
Борис Парамонов: Так она назвала знаменитую Марию Игнатьевну Закревскую, она же графиня Бенкендорф, она же баронесса Будберг. И под таким заглавием – "Железная женщина" – она написала ее биографию. Интереснейший персонаж, интереснейшая книга. Будберг была любовницей и конфиденткой двух знаменитых писателей: Горького и Уэллса (причем, как кажется, одновременно), разъезжала из Италии в Лондон и обратно. Все эти маршруты и сопутствующие обстоятельства скрупулезно проследила Берберова. Темная она была лошадка, эта Мура, и похоже, что советский агент.
Но мы говорим о Берберовой. И вот вопрос: почему она взялась писать об этой авантюристке? А потому что чувствовала себя похожей на нее – одного с ней была типа. Не шпионкой, конечно, – но вот таким сурвайвором, умела выживать в самых отчаянных обстоятельствах. Будберг – как бы "сверх-я" Берберовой.
Это основной тон ее мемуаров "Курсив мой". Это книга о выживании. Берберова дает понять, что она если не выше всех прочих русских эмигрантов, то во всяком случае сильнее. Тема книги: желание жить, а не выживать. Не поддаваться обстоятельствам, а упорно искать себе достойное места в жизни. И она всех, что называется, приложила, все у нее слабее. И Андрей Белый в Берлине, и Цветаева в Париже, и Бунин там же. Берберова пишет, что все эти люди отталкивались от эмигрантской жизни, и свое отъединение от этой жизни стремились возвести, что называется, в перл создания. Особенно о Цветаевой в таком духе она пишет. Но любой человек, будь он трижды гением, не вправе считать себя выше жизни, это не высота, а путь в падение. Вот такая у нее жизненная была философия.
Вот эти трое – Белый, Цветаева, Бунин – наиболее значительные персонажи "Курсива". Ну и Горький, конечно, как бы мы к нему ни относились. О Мережковском и Зинаиде Гиппиус она тоже пишет, и тоже интересно. "Курсив мой" – содержательное чтение. Но так вот получается у Берберовой, что она если не лучше всех, то сильнее.
Александр Генис: Мы, конечно, не вправе судить ее за это, но все-таки не стоит забывать, что сделали в литературе Цветаева и Бунин и каков вес Берберовой. Да, она выжила и зажила со всем комфортом, но кто есть кто по гамбургскому счету? Дом в Принстоне и профессорская пенсия – это далеко не бесспорный патент на благородство. И я хочу, Борис Михайлович, все-таки привести полностью высказывание Довлатова о Берберовой:
"Что касается Берберовой, то я с ней, конечно, знаком и несколько лет находился в переписке, но затем она поняла, что я целиком состою из качеств, ей ненавистных – бесхарактерный, измученный комплексами человек. И переписка увяла. Я её за многое уважаю, люблю две её мемуарные книги (стихи и проза – дрянь, по-моему), но человек она совершенно рациональный, жестокий, холодный, способный выучить шведский язык перед туристской поездкой в Швецию, но также способный и оставить больного мужа, который уже ничего не мог ей дать".
Борис Парамонов: Но на такой ноте не стоит заканчивать разговор о Нине Николаевне Берберовой. Она все-таки писатель, и не бездарный. Мемуары "Курсив мой" – просто хорошая книга, мастерски сделанная. И лучше всего в ней даже не картины эмигрантской жизни со всеми ее гениями, а описание Америки, сделанное одним махом, в одном распространенном периоде – вот как у Набокова описывается Америка, по которой Гумберт путешествует с Лолитой. Но у Набокова это дано не без иронии, а у Берберовой – некий гимн.
Александр Генис: Кстати, Борис Михайлович, напомним, что она пишет о Набокове.
Борис Парамонов: Пишет тоном высокой хвалы. Она пишет, что явление Набокова стало оправданием всей эмиграции, он показал, что Россия и за рубежом не кончилась.
Но тем не менее многих великих Берберова уронила. Например, Гумилева еще в Петербурге: она выбросила подаренные им книги. В чем там было дело – прочитайте сами. "Курсив мой" – книга, которую нельзя оставить в забвении.
