Александр Генис: Подошел к концу 2018-й, год Солженицына. Столетие этого титана не только русской литературы, но и отечественной истории – важная веха в общественной жизни страны. Солженицын – фигура противоречивая, и никакой юбилейный глянец не снимает этих противоречий. Великий борец с тоталитарным режимом, взявший награду из рук офицера КГБ, Александр Исаевич служил и служит причиной острых дискуссий. Бесспорно одно: его литературное творчество, удостоенное Нобелевской премии, навсегда останется в составе русской словесности. Однако и здесь не все просто. Солженицын как писатель пережил сложную эволюцию, и на каждом ее этапе у него были свои поклонники и противники.
На протяжении юбилейного года мы не раз говорили с Борисом Парамоновым о Солженицыне – и о первой его сенсационной повести “Один день Ивана Денисовича”, и об исторической эпопее “Красное колесо”, и о его, как утверждал Парамонов, лучшем романе “Бодался теленок с дубом”.
Дело еще в том, что у АЧ есть тут особое преимущество: Борис Михайлович хорошо знал Солженицына лично, провел немалое время в его вермонтском поместье, много думал и писал об Александре Исаевиче. В рамках авторского цикла Парамонова “История чтения” мы постарались выделить наиболее важные темы, связанные с классиком. А сегодня, завершая юбилейный год, подведем окончательный итоги.
Мне кажется, Борис Михайлович, что поводом для такого разговора может послужить самое выдающееся произведение Солженцына “Архипелаг ГУЛАГ”.
Борис Парамонов: Да, несомненно, “Архипелаг ГУЛАГ” в каком-то смысле важнейшее произведение Солженицына. Лучше сказать – наиболее впечатлившее читателей во всем мире. Известно ведь, что Солженицын отнюдь не открыл эту тему – до него, как подсчитано, вышло около сорока книг, писавших о системе советских концентрационных лагерей. Например, книга Марголина "Путешествие в страну зэка" очень даже была замечена, переведена на несколько языков. Но резонанса даже близкого к тому, что произвел солженицынский труд, не было, не случилось. Можно вспомнить книгу перебежчика Кравченко о тех же лагерях, очень большой шум сделавшую.
Александр Генис: Ну да, французская коммунистическая печать объявила его книгу клеветой, а Кравченко подал в суд на эти издания. Это был сенсационный процесс, и все газеты во Франции об этом писали.
Борис Парамонов: И Нина Берберова, писательница-эмигрантка из первой волны, была на процессе от русской эмигрантской прессы. Мы о ней как-нибудь поговорим с вами. А еще вот какая история случилась, опять же во Франции. Правительство Виши, когда началась германо-советская война 1941 года, объявило набор добровольцев – сражаться с коммунизмом вместе с немцами. Нашлись какие-то романтики – и некоторые их них попали в советский плен, где столкнулись с тем самым ГУЛАГом. И вот некоторых из них французы после войны сумели вытащить из-за колючей советской проволоки, и эти люди стали кое-что рассказывать. За них уцепился великий идеалист Альбер Камю – и организовал многие митинги, на которых эти вишистские романтики рассказывали о реалиях советского коммунизма. Интересно, что левые друзья Камю – Сартр с компанией резко его за это ругали и в конце концов порвали с ним – или он с ними, не так и важно.
То есть опять-таки, информация была, и отдельные сенсационные всплески имели место – но ничего подобного тому, что произвела книга Солженицына.
Александр Генис: Самое естественное объяснение этому – форма, необыкновенные литературные достоинства солженицынского труда. “Архипелаг” – новаторское произведение, многие увидели в нем дерзкий литературный эксперимент, превративший линейную наррацию в постмодернистскую ризому. Я помню, как даже такой хулиган-авангардист, как Кузьминский, поднял “Архипелаг” на щит новейшей словесности.
Борис Парамонов: Да как сказать. Мне кажется, что другая тут главная причина была – сама репутация Солженицына, тот образ борца с коммунистическим режимом, который он уже к тому времени создал и которого умело держался. Солженицын против Советского Союза – это уже были не только книги, тем более те книги, которые как раз до советских читателей не доходили. Солженицын уже утвердился в новом амплуа – даже и не только борца, как некоего пророка, обрушивающего на грешные города Божий гнев. Сам же он говорил, что чувствует себя мечом в руке Божией.
Александр Генис: Это он в “Теленке” так написал. И это, кстати сказать, вызвало далеко неоднозначную реакцию со стороны его читателей.
Борис Парамонов: Да, я помню отзыв Каверина, человека достойного, а в то время и близкого к Солженицыну. Он написал в мемуарной книге "Эпилог", что солженицынский “Теленок” – нескромная книга, мол, автор страдает манией величия.
Я нисколько не согласен с Кавериным и со всеми подобными отзывами. Как-то пропустили момент, когда Солженицын сменил свой жанр – и из писателя превратился в пророка. А тут уже другая эстетика требуется, громы и молнии потребно метать. Вот "Архипелаг ГУЛАГ" и дал образец такого нового жанра. Я, кстати, Александр Александрович, очень был впечатлен, увидев в вашей с Вайлем книге "Шестидесятые. Мир советского человека" именно такое понимание Солженицына и его писательской эволюции.
Александр Генис: Мы, помнится, обозначили жанр “Теленка” как автоагиографию: жизнь святого, рассказанную им сами. Но к “Архипелагу” это не относится – там автора все-таки меньше, чем истории.
Борис Парамонов: В авторе “Архипелага” услышали пророка – отсюда колоссальное впечатление, произведенное на Западе этой книгой. Смело можно сказать, что марксистский коммунизм на Западе кончился, Солженицын его добил. Как бы там ни тужились тогдашние леваки, заговорившие о некоем еврокоммунизме.
Но ведь и еще одно обстоятельство необходимо отметить и выделить. “Архипелаг ГУЛАГ” не просто и не только проповедь нового Иеремии, но и весьма скрупулезная работа документалиста-историка, организованная в плане систематического анализа. Найдены и перечислены все элементы этой системы, причем с впечатляющим заходом из-за лагерной проволоки в будни советской жизни – как предшествующей лагерю, так и послелагерной. Получилась этакая история СССР в кратком очерке.
Александр Генис: Да не таком уж и кратком! В трех томах, которые читались в две ночи.
Борис Парамонов: Да, верно, это я неосторожно сказал. Создается именно целостное впечатление советской жизни, в которой ГУЛАГ альфа и омега, – так сказать, телеология советской судьбы. И вот в связи с этим еще один чрезвычайно важный экзистенциальный слой нужно выделить у Солженицына: моральное осознание лагерного опыта.
Александр Генис: Да, конечно, но тут возникает еще один важный сюжет: параллельная трактовка лагерей у Солженицына и Варлама Шаламова. Не говоря уже об их конфликте, вернее, о неприятии Шаламовым Солженицына. Надо бы и об этом сказать, Борис Михайлович.
Борис Парамонов: Да, никак не обойти. Но дело, мне кажется, все-таки не в личном конфликте двух писателей, не будем это муссировать. Понятно, почему колымский зэк Шаламов назвал “детским” лагерь, в котором сидит Иван Денисович. Важней другое: Шаламов считает, что лагерный опыт – негативный, ненужный человеку: он ничему не учит, кроме как некоему тотальному нигилизму. А у Солженицына – ровно наоборот.
Александр Генис: У него есть очень интересная, острая мысль о том, что лагерь искупил разделение России на прозападные верхи и посконные низы, впервые со времен Петра объединив и тех и других за колючей проволокой.
Борис Парамонов: Во втором томе "Архипелага" есть глава под названием "Восхождение" и знаменитые слова: “благословение тебе, тюрьма!” И в той главе рассказывается история лагерного врача, убитого наутро зэками. А предыдущей ночью Солженицын с ним долго разговаривал, и тот сказал: не важно, что мы сидим безвинными, не делавшими того, за что нас наказали. У всех у нас есть некая вина, и вот ее мы и искупаем нашим вроде бы невинным сидением". Всеобщая причастность ко злу имеет место. Это мотив Достоевского, очень чутко воспринятый Солженицыным.
Александр Генис: Ну и как вы, Борис Михайлович, склонны оценить этот сюжет?
Борис Парамонов: Начну издалека. Мы знаем, что проповедь Солженицына все эти советские и постсоветские годы главной темой имела – покаяние. Не будет в России правильной жизни, если все мы соборно не покаемся за зло коммунизма – вот как немцы каялись за нацизм. Известно, что этот солженицынский призыв канул втуне. Никакого массового покаяния не наблюдалось в постсоветской истории. Так вот Солженицын в “Архипелаге” один покаялся за всех. И дело тут не в тех или иных приводимых им фактах: как он, арестованный, немца заставил нести свой чемодан или как лагерный кум вербовал его в стукачи. Актом покаяния было само написание этого колоссального труда, этого “Архипелага ГУЛАГ”. Солженицын – некоей христоподобной фигурой – взял на себя грехи всей России.
Вот мера его труда. Вот масштаб этого человека.
