В последнее время пресса довольно часто рассказывает о случаях жестокого и пренебрежительного отношения школьных учителей к детям, о травле (или буллинге) в среде школьников, об учениках, оскорбляющих учителей.
Петербург не исключение: здесь обсуждают то учительницу, написавшую на лбу ученика слово “дурак”, то учительницу музыки, с криком обзывавшую детей тупыми бедняками, а их семьи – бедняцкими, то учительницу немецкого, в сердцах ударившую мальчика книгой по голове – до сотрясения мозга.
О том, почему в отношениях школьных учителей и учеников нередко царит грубость, а то и жестокость, мы говорим с доцентом кафедры педагогики и педагогической психологии Петербургского государственного университета Ириной Писаренко и биологом, школьным учителем Катей Молоствовой.
– Ирина, первый вопрос к вам как психологу: в чем причина таких, скажем, некрасивых отношений в школе?
– Первая причина – объективная: в состоянии постоянного давления и стресса учителя способны поступать не вполне корректно. “Реформа образования” все никак не закончится, учителя пребывают в состоянии неопределенности и сбрасывают агрессию на самый нижний уровень – на детей. Агрессия учителей – это, по большому счету, агрессия государства. Вторая причина – субъективная: понятно, что большая часть школьных учителей получила образование и опыт в советское время. У молодых педагогов другие этические стандарты, другие способы выражения своего возмущения, но тон задают старшие. Получается, что сейчас в школе сталкиваются две парадигмы: у учителей старой формации миссионерство в крови, они воспринимают свой труд как служение, у них в голове, что дети в школе – это их дети.
– А своего можно и книжкой по башке…
“Реформа образования” никак не закончится, учителя пребывают в состоянии неопределенности и сбрасывают агрессию на детей
– Ну да, что скрывать: многие родители ведь тоже и кричат на детей, и пинки дают. У более молодых учителей другая парадигма – не служение, а обслуживание, они смотрят на процесс более нормативно: не кричат на детей, не кидают в них тапками – может, потому, что они иначе воспитаны, но не только – они более дистанцированы от детей и многое решают формально: ребенок не сделал задание, они ставят двойку, и дальше что хочешь, то с ней и делай. И нельзя сказать, что какой-то из подходов в приоритете, в том-то и проблема, что у нас идет поединок двух этих парадигм: старого поколения с миссионерством и нового – с отчуждением, но с большим уважением к детям. Кроме того, молодые педагоги яснее осознают, что их слова и жесты можно записать на видео.
Так что, с одной стороны, мы можем пожалеть учителей, страдающих от прессинга государства, а с другой – пожалеть, что при их подготовке мало внимания уделяется консультологии. Ученики ведь тоже ведут себя по-другому, и учителя не готовы к их протесту. И вот, у нас в школе три переменных: первая – это нормативная база: то можно, то нельзя, то пиши отчеты, то не пиши. Вторая переменная – это коллектив, где все время меняют директоров, учителей, и третья – изменившиеся дети. Все находится в постоянной ротации – то прибавляется ЕГЭ, то ОГЭ, то меняется законодательство в системе образования, и в этом хаосе очень сложно и учителю, и ученику. И родители изменились: раньше они были больше ориентированы на учителя, а сегодня все чаще превращаются в протестную массу. И все друг на друга давят, потому что единой внятной логики развития школы нет – ни у государства, ни у семьи.
– Катя, вы согласны с этим?
– Не совсем. Я вижу, что молодые учителя также часто приходят с идеей служения, и они также очень даже готовы к авторитарной педагогике. Да, дети стали другими – и, пожалуй, более управляемыми. Почитайте мемуары конца сталинского времени – драки между мужскими школами разгоняла конная милиция, и когда они разбегались, брякали кастеты. Сейчас, пожалуй, дети не способны ответить так, как мог ответить подросток, когда я начинала работать: они сидят, уткнувшись в гаджеты, и забиты своими родителями, курсами, кружками, мыслью о ЕГЭ. Они стали трусливее, и сейчас мало кто может ответить так, как я сама могла бы ответить в их возрасте на наезд учителей, хотя я училась в школе, откуда выгоняли гораздо жестче, чем выгоняют сейчас.
– Но почему же все-таки сейчас так много всякого рода насилия по отношению к детям со стороны учителей?
– Не думаю, что его стало больше, просто изменилось отношение к этому родителей и детей, вот они это и озвучивают. Ноги растут из советской школы, куда, например, мальчику с длинными волосами хода не было – запросто могли поставить у доски и остричь. Сейчас это невозможно, за это легко могут уволить – и в этом плане стало лучше. Но вообще где-то веке в XIV не только мы, а человечество в целом дало сбой, решив, что научить детей можно только розгой. Розгами, слава богу, не наказывают, но все равно насилие над личностью в разной форме в образовании присутствует очень сильно. Сейчас общество невротизировано, и, может быть, пошел новый всплеск давления на детей.
Учителя – загнанное сословие, и как это пошло еще с советского времени, где-то надо сублимировать, компенсироваться, а ребенок беззащитен. При этом он часто более обеспечен, а самое страшное – часто еще и более образован. И это учителю совсем трудно признать – что, например, мои детеныши знают языков больше, чем я, а в компьютерах разбираются так, что могут зарабатывать. Я ничего этого не умею и могу обидеться.
И еще один ложный посыл, идущий из патриархальной семьи: если я старше, значит, я умнее. Но количество прожитых лет не равно количеству осмысленных. Стереотипы, которые мы повторяем и множим, – это страшная штука, и вот, продвинутые мамочки, которые борются за феминитивы и за независимость женщин в Бангладеш, – они же навязывают детям свою точку зрения, контролируют их сверх меры и, как ни смешно, транслируют вполне домостроевские стереотипы. Мы этого не замечаем, но вообще-то, когда какая-то невротичная тетка наорала на ребенка или, не дай бог, стукнула книжкой, ее надо увольнять для ее же пользы: пойдет работать ручками, нервы успокоит, дольше проживет.
– Ирина, вот вы говорите, об учителях старшего поколения, которые могут и стукнуть любя, но, честно говоря, всякие заклеенные рты и прочие ужасы – это встречается и у молодых…
– Да, это случается с теми, кто оказался не на своем месте. У нас до сих пор отсутствует индивидуализация в отборе педагогических кадров. В той же Финляндии это одна из самых престижных профессий, куда отбираются лучшие люди страны, которые претендуют стать элитой. Наше вузовское сообщество давно говорит Министерству образования: давайте отбирать людей для этой, я бы сказала, миссии. Ведь, как сказал Черчилль, учитель обладает такой властью, о которой премьер-министр может только мечтать. А если мы здесь делаем ЕГЭ единственным инструментом отбора, то заведомо получаем людей невзрослых, незрелых и поэтому не умеющих еще владеть собой и общаться с детьми, и к тому же коммуникации не уделяется достаточно времени в вузовских программах.
Получается, что незрелый, неподготовленный, случайно отобранный человек приходит взаимодействовать с такой сложной, динамичной системой, как ребенок, тем более если этих динамических систем 30 (а сейчас имеется тенденция на снятие ограничения наполняемости классов). Чем лучше и престижнее школа, тем больше детей в классе, а учителю не добавляют ни зарплаты, ни ассистентов. А еще внедряется инклюзивная форма образования, и хорошо, если в классе сидит ребенок в коляске, но психически уравновешенный, а если он гиперактивен или, наоборот, аутист, с ним невозможно справиться в рамках обычного класса. Так что учителя просто бросили на амбразуру этих разных детей, не оказав никакой поддержки, да еще навалив кучу бумажной работы, которой он должен заниматься, помимо детей.
В этой ситуации есть предел. Давайте мы навалим на одного врача 100 пациентов на прием, а потом будем ругаться, почему он тратит на человека 35 секунд и почему у нас медицина такая плохая за наши налоги... С учителями сейчас происходит то же самое. Возникает вопрос: те, кто занимается образовательной политикой, бывали в школах? У людей есть предел сдержанности, они просто срываются, выходят из себя и вредят детям.
– Катя, как вы считаете, может ли быть идеальной школа в обществе, которое в целом испытывает кризис?
Школа – это зеркало общества, и чем больше наш солнцеликий будет закручивать гайки, тем будет хуже
– Конечно, нет! Школа – это зеркало общества, и чем больше наш солнцеликий будет закручивать гайки, тем будет хуже (и чем больше у нас будет коррупции). Вот еще страшная вещь, которая разъедает школы хитрым путем, хотя бы потому, что коррупция в вузах сохраняется и, так или иначе, докатывается до школ. Пока это сохраняется, будет все хуже. А потом детей нарядят в пионерские галстуки, они будут петь “Взвейтесь кострами, синие ночи!”, и все будут довольны. И кстати, совершенно не будет жалоб, что кого-то стукнули книжкой по голове, как в какие-нибудь 40-е годы. Уже ведь пели на День комсомола песни про Октябрьскую революцию: “И Ленин такой молодой”, – и ничего, никто не возражал.
– Так что, люди остались советскими и школа впереди всех?
– Конечно! Самое трудное – прийти и сказать: у вас в школе плохо, я не согласен, соберем подписи и будем против. И ничего за это не будет, кстати: это наш внутренний страх. И у учителей он есть. Ничего им не будет, если они скажут: не буду принимать участие в махинациях на выборах, не играю в ваши игры. Но люди боятся – потерять работу, комфорт, хорошее место для ребенка. А негатив накапливается и выплескивается в виде насилия. Зона вообще всегда ведет к насилию. А мы часто живем по законам зоны, и это ужасно.
Я вообще-то с ужасом думаю, что вопрос школы для меня скоро может быть закрыт: ситуация в любой момент может превратиться в унизительную. А если меня унижают, я обязательно спущу собаку на условного Федора. Когда людей за всякое свободомыслие увольняли, а еще раньше сажали – вспомните, как от них отворачивались друзья и знакомые. Интеллигенция вообще очень зависима от кормушки. И тут школы бегут впереди паровоза, и университеты тоже. Конечно, это портит отношения. Ведь в глубине каждого сидит такой судья на гамбургском ковре и говорит: эх, пакостно ты делаешь. И дальше мы начинаем надувать щеки, убеждать себя, что мы молодцы, и отыгрываться на слабых – на детях.
– А подростки, строгие судьи, не прощают нам прогиба?
– Я думаю, да, если мы еще не вошли в полосу невидимости, когда они вообще уже существуют отдельно от нас. А если судят, то это очень тяжело и обидно. Я помню, как одна из выпускниц пришла и сказала: как тяжело заходить и видеть, что висит портрет. Ну да, висит, а ведь мы на это уже не реагируем.
Слава богу, кажется, нынешние дети чуть добрее, чем была я в их возрасте. Для меня-то кто в лагере не сидел, те были не люди. Я с трудом избавлялась от этого предрассудка. А им есть за что нас презирать: мы проиграли 90-е, а вместе с ними проиграли наши школы. Учитель – очень уязвимая специальность. Врач тоже, хотя его уважают, хотя бы понимая, что жизнь в опасности. Но и тут появилась страшная тенденция: уголовные сроки за возможность неправильного протокола – это в наших-то условиях! Так и во врачи скоро никто не пойдет. Но общество этим не взволновано. Вот когда ребенка стукнут книжкой по голове, тогда волнуются, а так сдают ребенка в школу и почему-то думают, что это должно быть хорошо.
– Ирина, а ведь бывает, наверное, что учитель элементарно самоутверждается за счет ребенка?
– Любое самоутверждение – это непрофессиональная позиция. Есть у тебя проблемы и комплексы – ты должен с этим справиться, пойти к психологу, повысить квалификацию, попросить директора снизить себе нагрузку. В любом случае это не имеет оправдания. У меня много знакомых, которые ушли из школы, осознав, что соотношение усилий и отдачи – финансовой, временной, психологической – неадекватно.
У меня есть знакомый вузовский преподаватель, мечтающий о работе курьера. Он считает, что его работа за те деньги, которые он имеет, никак не покрывает затрат на восстановление. А работа курьера спокойная: ты развозишь людям разные полезные вещи, и тебе все рады. А зарплата та же самая, что и у доцента в Петербурге – где-то 25 тысяч (а у моих знакомых в регионе – 17 за полторы ставки). При таких зарплатах трудно ожидать, что в вузах будут готовиться кадры, ориентированные на подготовку студентов или учеников в школах. И именно в школах оседают люди, которые не всегда могут найти работу в другом месте. А те, кто обладает большим потенциалом, конечно, выбирают работу, менее затратную психологически. Хотя, по логике, в системе образования, наоборот, нужны состоявшиеся, спокойные люди, способные продемонстрировать детям оптимальную модель поведения и построения жизненных перспектив.
– А в детской среде расцвел буллинг, когда снимают избиения одноклассников на телефон или хвастаются мучительством животных, то есть дети тоже изменились?
Родители пытались вырастить детей свободными, но они плохо понимали, что такое свобода
– Думаю, изменились границы дозволенного, и корни такого поведения я склонна искать в 90-х годах, когда произошел родительский протест против тоталитарной системы воспитания. Родители пытались вырастить детей свободными, но они плохо понимали, что такое свобода. Они как бы отдали детям власть, ребенок стал неприкасаемым, появился детоцентризм. А сейчас эти родители готовы засунуть этого джинна обратно в бутылку, да не получается. А ведь об опасности вседозволенности предупреждал еще Спок, идеями которого многие тогда руководствовались. Когда в Америке появились первые результаты этого якобы свободного воспитания, посыпались упреки к нему: как же так? Он много выступал, объясняя: вы меня не так поняли. Но социальный счет к нему был предъявлен – в Америке, но мы все равно взяли этот вариант на вооружение и распустили детей – в плохом смысле.
Правда, у нас появилось поколение краеативных, свободно мыслящих детей, так называемое непоротое поколение, и это хорошо – с одной стороны, в смысле самореализации детей. А с другой стороны, ощущение вседозволенности породило ощущение безнаказанности: ребенок может все, но отвечает только за часть того, что он делает. Сейчас, наверное, снова получается, что дети захватывают власть, а взрослые беспомощны, потому что ребенок неприкасаем. И мы слышим о жутких случаях убийств родителей, об убийстве, отягченном людоедством.
Тут надо сказать еще о таком явлении, как брендомания, стремление к социальному одобрению – это тоже продукт информационно открытого общества. Механизм простой: у ребенка нет легитимных способов выразить себя в обществе, а выделиться можно не продуктивной деятельностью, а просто засняв какой-то ужастик. Кошку убить проще, чем вырастить или вылечить ее, потому что это труд. И тут мне не понять тех родителей, которые защищают детей от труда. У детей большой интеллектуальный багаж, заграничные поездки, музеи, они очень много знают, но мало умеют. А потребность предъявить обществу свой продукт для одобрения у ребенка есть, и если нет возможности предъявить хороший продукт, то всегда можно убить, избить, ограбить или сделать еще что-то в этом роде.
– Значит, родители не воспитывают сострадания, понятия о добре и зле….
– Для этого дети должны плакать над книжками, над мультфильмами, им должно быть жалко собачку, кошечку. А родители сейчас думают только о том, как бы не вывести ребенка из равновесия, не лишить его комфорта. И получается, что такие дети не способны к эмпатии.
– Катя, вы согласны?
– Нет. Нынешние родители не дали никакой свободы своим детям. Гиперконтроль усилился, они лезут во все дела детей. То, что они везде возят своих детей и не позволяют чужим сделать им замечание, не значит, что сами они на них не давят. Да мы, наверное, и не способны дать ментальную свободу своим детям – все равно у нас бровь шевельнется на какие-то вещи. Но здесь произошла страшная вещь – они не формировали глобальных нравственных запретов, их устраивало общество потребления: мы все покупаем, живем и радуемся. И как наши либералы проиграли многое под лозунгом, что надо быть просто богатым, и тогда все будет хорошо, так и все остальные решили: если мы будет просто потреблять, то все будет хорошо.
При этом я не вижу, чтобы нынешние дети отличались в худшую сторону: да, они менее инициативны и независимы, карьерно настроены (или не настроены). Но чтобы они были принципиально хуже?.. Тем более появилась вот эта волна, которая ломанулась отстаивать свободу, удивительные молодые ребята! Значит, ничего принципиально страшного нет. Я вспоминаю молодежь конца застоя – у тех как раз степень цинизма зашкаливала. А на окраинах была жестокость: почитайте Марченко или Лимонова. Они сейчас хотят по-другому учиться, хотят чего-то другого от нас, но это не говорит о том, что мир стал сильно хуже.
