Александр Генис: Сегодня Владимир Абаринов завершит свой цикл “Муза на экспорт” о судьбе культовых русских книг в Америке. Начинался цикл в январе Набоковым, а кончается Солженицыным в дни столетнего юбилея писателя.
Владимир Абаринов: Я очень хорошо помню, когда и как я впервые взял в руки Солженицына. Это было первое издание романа "Один день Ивана Денисовича", 1963 года, в неказистой обложке, издательство "Советский писатель", небольшая такая книжка. Мне было 15 лет, и я тогда запоем читал фантастику, а всю остальную литературу презирал. "Ивана Денисовича" я прочел только потому, что имя Солженицына ассоциировалось с чем-то запретным и крамольным. Главное ощущение осталось, что это удивительно светлая книга – ну, как "Подросток" Достоевского, например.
"Архипелаг ГУЛАГ" я впервые услышал по Радио Свобода, в блистательном чтении Юлиана Панича. И потом, когда читал книгу глазами, слышал его неподражаемый голос. В то время я уже внимательно следил за событиями вокруг Солженицына, за этой беспримерной схваткой, которая впервые происходила на моих глазах в режиме реального времени. Может быть, именно благодаря Солженицыну я вообще впервые узнал о существовании диссидентов в Советском Союзе.
Как и другие авторы из тех, о ком мы говорили в нашем цикле “Муза на экспорт”, Солженицын вынужденно пришел к русскому читателю с Запада. Мой сегодняшний собеседник – профессор славистики Иллинойского университета в Урбана-Шемпейн Ричард Темпест, один из авторитетнейших специалистов по творчеству Солженицына. Он родился в Лондоне, вырос в Москве, получил образование в Оксфорде, а теперь живет и работает в Америке.
Доктор Темпест, когда и как вы впервые прочли Солженицына и почему решили, что будете заниматься им?
Ричард Темпест: Впервые я прочитал Солженицына в Италии. Мы там путешествовали с родителями. Это было летом 1972 года, что ли. И прочитал я не "Архипелаг", который тогда еще не был издан, и не "Ивана Денисовича" даже, а "Август четырнадцатого", первое издание. Я очень мало знал о Солженицыне, но всегда увлекался военной историей, и эта книга произвела на меня сильное впечатление как роман о начале Первой мировой войны, в котором показаны – тогда мне совершенно была незнакома эта сторона конфликта – военные действия русской армии в Восточной Пруссии, вмешательство России в эту войну. А потом, поскольку я занимался в университете русской литературой, я помню очень хорошо, что когда я поступил в университет, наши студенты поставили самодеятельный спектакль по пьесе "Олень и шалашовка". Это было в середине 1970-х. Так что Солженицын был, конечно, чрезвычайно известен, и его присутствие в культурном поле в Англии в это время меня, можно сказать, интриговало и опять же поощряло к изучению русской литературы. А потом так получилось, что я писал диссертацию по русскому мыслителю Чаадаеву, очень известному автору "Философического письма", и моим научным руководителем был Гарри Уиллетс, а он, будучи специалистом не только по русской интеллектуальной истории, но и великолепным переводчиком, как раз занимался переводом первых двух узлов "Красного колеса" на английский язык. И он мне рассказывал про свою работу, про Солженицына, и вот тогда, я думаю, меня эта фигура заинтриговала как автор не просто очень интересных и значительных произведений, но и чрезвычайно изощренно придуманных, составленных из мельчайших деталей художественных миров.
Владимир Абаринов: Гарри Уиллетс – переводчик не только "Красного колеса", но и "Августа четырнадцатого", "Архипелага ГУЛАГ", "Ленина в Цюрихе" и третьего по счету перевода "Ивана Денисовича" – он вышел в 1991 году. Все эти годы начиная с 1963-го Солженицына активно переводили и издавали на Западе, а в Советском Союзе публикации закончились в 1963-м рассказами "Матренин двор" и "Случай на станции Кречетовка" в "Новом мире". К тому времени, когда я захотел прочесть их, Солженицын уже был запрещен, номера журнала с его рассказами изъяты из библиотек.
В советской печати имя Солженицына тогда можно было увидеть только в газетных фельетонах. Вот, к примеру, цитата из статьи в "Комсомольской правде" от 5 сентября 1973 года по поводу интервью Солженицына газете "Монд":
"Интервью Солженицына – плод больного и озлобленного до крайности воображения. Нам меньше всего хотелось бы "читать мораль" его автору. Это – бессмысленно. Ибо самые отъявленные, самые предубежденные, самые твердолобые из западных "специалистов по России" могут позавидовать той лихости, с какой Солженицын "ниспровергает" коммунизм..."
Доктор Темпест, для многих наших слушателей, вероятно, будет новостью узнать, что Солженицын получил Нобелевскую премию не за "Архипелаг ГУЛАГ" (он к тому времени уже был написан, но не напечатан), а за свою художественную прозу. Но присуждена она была все-таки тогда, когда он уже стал диссидентом. Какую роль сыграла холодная война в успехе Солженицына на Западе, можем ли мы тут отделить литературу от политики?
Ричард Темпест: Отделить литературу от политики, когда речь идет о русской культуре, да и любой другой, по-моему, очень сложно, а уж тем более когда мы говорим о холодной войне. Но я бы сказал, что, кроме этого, он очень хорошо вписывался в последовательность больших русских писателей, которые в своих опять же больших романах сочетали историю некой семьи, поисков правды, смысла жизни с каким-то героем или группой героев на фоне больших социальных, исторических потрясений: Достоевский, Толстой, далее Пастернак, "Доктор Живаго"... Он был в этом смысле для западных читателей знакомой фигурой даже до того, как они по-настоящему познакомились с его текстами. Он соответствовал западному представлению о том, что такое roman russe, "русский роман". Вот такая историизированная, если хотите, сага, в которой есть и личное, и общественное, и историческое, и все это переплетается.
Но кроме этого он, мне кажется, в самом прямом, непосредственном смысле напомнил западному читателю 1960–1980-х годов о том, что в мире есть страны, где не так комфортабельно жить, есть люди, которые страдают и даже погибают в борьбе за то, что для западного обывателя воспринимается как некая данность, как нечто настолько очевидное, что об этом даже думать не стоит, – то есть свобода слова, свобода религии – самые основные ценности, которые часто исчезают из поля зрения. Он напоминал, насколько зыбок на самом деле вот этот статус, который люди в западных обществах имели как автономные суверенные личности – ну, конечно, если они хотят этими автономностью и суверенностью пользоваться, многие об этом даже не думают.
Владимир Абаринов: В январе 1974 года вопрос о Солженицыне обсуждался на заседании Политбюро ЦК КПСС. Генеральный секретарь Брежнев выступил в знакомом по кампании против Пастернака стиле "не читал, но скажу":
Леонид Брежнев: Во Франции и США выходит новое сочинение Солженицына – "Архипелаг ГУЛАГ". Пока что этой книги еще никто не читал, но содержание ее уже известно. Это грубый антисоветский пасквиль. По нашим законам мы имеем все основания посадить Солженицына в тюрьму, ибо он посягнул на самое святое – на Ленина, на наш советский строй, на советскую власть, на все, что дорого нам... Этот хулиганствующий элемент Солженицын разгулялся.
Владимир Абаринов: Председатель КГБ Андропов доложил Политбюро, что Солженицын "пытается создать внутри Советского Союза организацию, сколачивает ее из бывших заключенных". Коммунистический ареопаг выбирал между судебным процессом и выдворением из страны. При этом министр иностранных дел Громыко говорил, что в данный момент наказывать Солженицына невыгодно по внешнеполитическим соображениям: "Может быть, нам немножко потерпеть еще какое-то время, пока идет европейское совещание?"
Решили все-таки не терпеть. В феврале 1974-го "за систематическое совершение действий, несовместимых с принадлежностью к гражданству СССР", Александр Солженицын был лишен советского гражданства и принудительно выслан из Советского Союза.
Когда Солженицын оказался на Западе, он многих разочаровал. В книге "Угодило зернышко промеж двух жерновов" с подзаголовком "Очерки изгнания" он пишет, что в первые дни, несмотря на ажиотаж журналистов, он не мог говорить:
"На несколько часов вихрем перенесенный из Лефортовской тюрьмы, вообще из Великой Советской Зоны – к сельскому домику Генриха Бёлля под Кёльном, в кольце плотной сотни корреспондентов, ждущих моих громовых заявлений, я им ответил неожиданно для самого себя: "Я достаточно говорил в Советском Союзе, а теперь помолчу".
Странно? Всю жизнь мучился, что не дают нам говорить, – вот наконец вырвался – теперь-то и грянуть? теперь-то и пальнуть по нашим тиранам?
Странно. Но с первых же часов – от неохватимой здешней лёгкости? – как замкнулось во мне что-то".
"Куда, на какую сторону они хотят, чтобы я встал?" Солженицын здесь говорит о теннисе, но кажется, что не только о нем. Документальный фильм Бернара Пиво о Солженицыне из серии Apostrophes. Телеканал France 2, октябрь 1983. Кавендиш, Вермонт.
Владимир Абаринов: Солженицын считает, что этим своим молчанием он испортил свои отношения с западной прессой. Но когда он перестал молчать и начал говорить, он навлек на себя критику в том числе и тех, кто прежде выступал в его поддержку. Он стал публично осуждать западные демократии за слишком мягкую политику по отношению к СССР, за мелкий расчет в этих отношениях, его взгляды оказались далеки от демократических, они были скорее монархическими.
"Ленин, который большую часть жизни прожил на Западе, а не в России, вообще Запад знал лучше, чем Россию, – он всегда писал и говорил, что западные капиталисты сделают всё, чтобы укрепить экономику СССР. Они будут соревноваться друг с другом, чтобы продать нам дешевле, продать быстрее, чтобы Советы купили именно у этого, а не у того. Он говорил: они всё нам сами принесут, не представляя себе своего будущего. И в тяжелые минуты, на партийном съезде в Москве, он сказал так: "Товарищи, не паникуйте, когда нам будет очень плохо, мы дадим буржуазии верёвку, и она сама удавит себя". И тогда Карл Радек, может знаете, был такой находчивый остряк, сказал: "Владимир Ильич, ну откуда же мы наберём столько верёвки, чтобы вся буржуазия удавилась?" И Ленин без затруднения ответил: "А сама буржуазия нам её и продаст..."
Это был отрывок из речи, которая в многочисленных интернет-публикациях ошибочно называется Гарвардской. На самом деле это речь перед представителями крупнейшего профсоюзного объединения США, АФТ-КПП, в Вашингтоне 30 июня 1975 года.
Солженицын не одинок в этом отношении. Есть Достоевский великих романов, а есть Достоевский "Дневника писателя", это как будто два разных человека. А вас, доктор Темпест, Солженицын не разочаровал своей публицистикой американского периода?
Ричард Темпест: Я начну, с вашего позволения, с небольшой поправки, и даже большой, потому что монархистом он никогда не был, это такой расхожий мем. Никогда он не выступал за восстановление самодержавной системы управления в России. У него присутствуют Николай II и его семья как исторические персонажи в эпопее "Красное колесо", но вы нигде не найдете призыва к реставрации монархии. Кстати, другой есть такой мем, который циркулирует в России среди недобросовестных и невежественных комментаторов, когда они говорят о том, что он призывал к атомной бомбардировке Советского Союза.
Владимир Абаринов: Это действительно распространенный миф, он до сих пор тиражируется, советская пропаганда очень живуча. Солженицын сам писал об этой подтасовке в книге "Угодило зернышко":
"Я укорил Рейгана американскими генералами, метящими в случае атомной войны уничтожать избирательно русских, – и в тех же именно днях, на парадной первомайской странице "Советской России" – наверху во всю ширь все вожди на мавзолейской трибуне, внизу – подвал какого-то поэта услужающего, Виталия Коротича, в жанре травли с подлогом: "г-н Солженицын, выдворенный из Советской страны… публикует фразу, обращённую к нам с вами: "Подождите, гады! Будет на вас Трумэн! Бросят вам атомную бомбу на голову!" – И откуда ж моим соотечественникам знать, что это – сцена из "Архипелага", часть V, глава 2, – это летом 1950 на пересылке в Омске зэки кричат вертухаям, когда их, "распаренное, испотевшее мясо месили и впихивали в воронок", и жизнь им "была уже не в жизнь… не жаль было и самим сгореть под одной бомбой с палачами". – И этот яд разливается в Советском Союзе по миллионам мозгов: Солженицын призывает сбросить на нашу страну атомную бомбу! И когда ж ещё через эти новые глыбы лжи перебираться?"
Ричард Темпест: Я соглашусь с вами, что существует Солженицын – автор публицистических статей и выступлений и существует Солженицын – писатель. Конечно, это континуум, какие-то общие подходы мы всегда найдем и в том, и в другом собрании текстов. Я бы сказал так, что Солженицын, для него Запад никогда не был важным, тем более центральным предметом внимания. Он в 70-е годы, когда обсуждал политику разрядки напряженности, отношения между США, Западом и Советским Союзом и приходил к заключению, что Запад недостаточно сознает, недостаточно четко воспринимает наступательную угрозу со стороны Восточного блока. Я думаю, можно согласиться, он бы и сам, наверное, это признал бы, что он преувеличивал силу Советского Союза и его сателлитов и преуменьшал силу Запада. Но Восток, этот красный противник, потерял свою наступательность отчасти благодаря самим текстам Солженицына. Он был сам фактором в этой борьбе.
И в этой Гарвардской речи, например, по-моему, он довольно продуктивно рассуждает о том, что есть цивилизация западная, есть китайско-японско-корейская – конфуцианская, если хотите, есть мир ислама, есть Африка – то есть это все равноценные, каждая по-своему яркая, интересная цивилизационная сфера. Причем надо сказать, что Солженицын никогда не был догматиком, и он, кстати, пересмотрел свою идею, в одном из последних интервью он сказал, что вообще не видит разницы между Россией и Западом, что для него это современность, модерн и что нужно говорить о современном мире, мире модерна, о том, что объединяет Россию и Запад, – это уже перед смертью он сказал, то есть в начале XXI века.
Владимир Абаринов: Поговорим о возвращении Солженицына в Россию. Это произошло в мае 1994 года. Должен признаться, на меня этот обратный вояж из Владивостока в Москву на поезде, с остановками и чествованием в крупных городах, произвел неприятное впечатление. Реакция на статью "Как нам обустроить Россию" была скорее негативной, особенно в кругах бывших диссидентов. Ну а потом этот демонстративный отказ принять награду из рук Ельцина, книга "200 лет вместе" и, наконец, его сближение с Путиным – все это, как мне кажется, испортило репутацию Солженицына в России (разумеется, великим писателем он при этом остается). Что вы думаете об этом возвращении и этой метаморфозе?
Ричард Темпест: Действительно, от Солженицына очень многие ждали каких-то политических откровений, решений. И мне было очень интересно посмотреть, как очень многие среди людей, с которыми он общался, ругают его или выкрикивают какие-то оскорбления, говорят о своем разочаровании по поводу того, что Советский Союз кончился, и в этом винят Солженицына. Это чисто, кстати, такая русская идея, что писатель мог свалить целую империю. Видимо, это государство было исторической нелепостью или даже каким-то пропуском, каким-то перерывом в постепенности.
Но так или иначе, он приезжает в Москву, он отказывается принять орден, и вот теперь переходим к Путину.
Встреча Солженицына и Путина. Троице-Лыково, дом Солженицыных. 20 сентября 2000 года.
Ричард Темпест: Во-первых, я бы сказал, что я очень хорошо понимаю, почему Солженицын в определенной, но, кстати, не очень большой мере сблизился с новым президентом России – тогда он был новым. Солженицын просто очень любил Россию такой совершенно прямой, совершенно несложной, не обремененной какими-то концептуальными формулами любовью. Наконец пала Берлинская стена, пал коммунистический режим в России, пришли лихие 90-е, о которых тоже можно долго говорить, не обязательно все там было плохо, и очень многое даже, наверное, было хорошо. Но для Солженицына это было еще одним доказательством рока, если хотите, того, что Россия упустила в очередной раз свой исторический шанс. Поэтому, когда появился Путин, молодой, говорящий на хорошем языке в отличие от всех предыдущих советских, российских руководителей, молодой, энергичный, да, выросший в советской среде, носящий какие-то повадки, какой-то отпечаток этой среды, в то же самое время явным образом совершенно другой формации личность, это Солженицын ценил. А кроме того, всю свою жизнь он ждал какого-то улучшения, мне кажется, какой-то надежды для столь любимой им страны и увидел в Путине молодого Столыпина или Колчака – какого-то такого возможного гаранта возрождения России.
Между прочим, я бы не сказал, что он был как-то особенно к Путину близок. Встреч у них было только две: одна в 2000 году, вторая – незадолго до смерти Солженицына. Все это есть в интернете. Если вы посмотрите, то увидите, что выступает инициатором и самым интересным собеседником Солженицын – он рассуждает, он пытается просветить российского президента, а тот слушает, как он, в общем-то, и должен, и вступает в достаточно осмысленный с ним разговор. Но, конечно, это опасно, всегда опасно, когда художник, писатель – в любой, кстати, стране, не только в России – слишком близко приближается к лицам, облеченным высшей властью. Но у Солженицына я этого как раз не вижу. Он поддерживал путинский проект в тех его аспектах, в каких, он считал, его следует поддерживать. Он видел в путинской внешней политике некое повторение или современную модификацию политики Столыпина, то есть преследование национальных интересов, создание сильной национальной России, которая сотрудничает, а иногда находится в противостоянии с другими великими державами.
Он не искал какой-то государственной санкции на то, чтобы его идеи каким-то образом насаждались, он не пытался стать литературно-державным патриархом, идеологом, он не искал той позиции, какую занимал, скажем, Карамзин по отношению к Александру I – как такой гид самодержца по лабиринтам русской истории. Он просто вот предлагал посильные соображения и беседовал с Путиным на эту тему.
Владимир Абаринов: Вы лично встречались с Солженицыным?
Ричард Темпест: Лично я с ним не встречался, я с ним беседовал по телефону, я с ним переписывался, он отвечал на письменные вопросы, которые я ему задавал. Из моего личного опыта я могу сказать: он был человеком столь оживленным, столь чутко и мгновенно реагирующим на какие-то мысли... Я ему задавал, может быть, довольно неожиданные вопросы, которые ему в России мало кто задавал в силу совершенно понятных культурологических причин. Я спрашивал, например, о том, видит ли он какие-то параллели между эпопеей "Красное колесо" и последовательностью вагнеровских опер "Кольцо Нибелунгов". И он был очень заинтригован этой мыслью и сказал даже, что он с ней согласен. О Ницше мы разговаривали, ну конечно, и о русской литературе. Он очень интересно рассказывал о своем понимании, что такое чисто мужское общество и как женщинам, детям, их пониманию оно совершенно недоступно. И в этом отношении он чрезвычайно интересным образом пересекался с выкладками современных гендерных исследователей, которые говорят, что мужское и женское восприятие, мужской и женский образ жизни в каких-то аспектах всегда параллельны и, может быть, недоступны полному пониманию противоположного пола.
То есть очень такая большая теплота, быстрая мысль и интеллектуальное любопытство. Он, конечно, может что-то отвергать, но даже когда он отвергает, он это делает со знанием дела. Просто какая-то очень теплая аура, которая от него исходила даже, если хотите, посредством телефонной трубки.
Владимир Абаринов: С нами был профессор славистики Иллинойского университета в Урбана-Шемпейн Ричард Темпест. Мы услышали фрагменты сонаты Франца Шуберта ре мажор в исполнении Игната Солженицына и его же сонаты для арпеджионе и фортепиано ля минор, виолончель – Мстистав Ростропович, фортепиано – Бенджамен Бриттен.
