Александр Генис: Вторую часть АЧ откроет Нью-Йоркский альманах, в котором мы с музыковедом и культурологом Соломоном Волковым рассказываем о новостях культурной жизни, какими они видятся из Нью-Йорка.
Сегодняшний выпуск нашего Альманаха я хотел бы начать с путевых впечатлений. Дело в том, что я только что вернулся с большого фестиваля русской интеллигенции в городе Лас-Вегасе. Вы ведь тоже принимали участие в таких?
Соломон Волков: Да, я был как-то раз. Это было очень забавное и познавательное путешествие. Я помню, как вошел в лифт - поселили нас в отеле, в котором как раз одно из казино располагался, - там жили те, которые приехали играть в рулетку, и я оказался в лифте с дюжиной, наверное, людей, которых в жизни своей на улицах Нью-Йорка не встречал. Я там себя ощущал абсолютнейшей белой вороной.
Александр Генис: Насчет белых ворон у меня есть, что добавить. Этот фестиваль в Лас-Вегасе, который устраивает университет Невады, а именно - профессор Дмитрий Шалин. Это уже четвертый фестиваль, и Дмитрий Шалин совершает титаническую работу, собирая всех ярких персонажей в одном из казино, где мы как раз и есть белые вороны. Мы едем, как вы только что сказали, с Михаилом Эпштейном в лифте, он смотрит на этих игроков и говорит: "Какие они странные, как они нелепо выглядят". Я говорю: "А теперь представьте себе, какими странными кажемся им мы - чудаки, собравшиеся со всего света, чтобы поговорить о русской интеллигенции в этом "городе порока", как он сам себя называет - “Sin City’.
Соломон Волков: Когда-то Большой театр пытался устроить там в постперестроечные времена гастроли, когда это казалось еще возможным. Они поехали туда, балетная труппа, но это был полный провал, потому что в Лас-Вегасе никто не хотел смотреть классический балет, им нужно было шоу, стриптиз.
Александр Генис: Не только стриптиз, там есть цирк, фокусники самые знаменитые. Но мы были, по-моему, самым ярким зрелищем. Там собралась масса очень интересных людей, много интересных докладов, еще больше интересных дискуссий, довольно горячих. Я с удовольствием посмотрел, как, так сказать, выглядит русская мысль, как она живет, развивается и борется в путинскую эпоху. Смысл всех заседаний заключался в том, чтобы понять одно: что делать интеллигенции во времена торжества путинского режима.
У меня сложилась мозаичное впечатление. Каждый говорил что-нибудь свое. Например, Наталья Иванова, заместитель редактора журнала "Знамя", очень активный человек в литературном процессе, в литературной политике, сказала, что она поняла, как плохи делала, когда появилась телевизионная передача "Старые песни о главном". Иванова сказала, что теперь это "Главные песни о старом", ибо "остальгия" распространилась на всю страну. Литература как таковая как раз меньше всего принимает участие в чем бы то ни было, потому что на нее мало обращают внимания. Это при том, что в России есть 600 литературных премий. Это, мне кажется, говорит о том, что критикам литература важнее, чем читателям, поэтому им надо что-то делать.
Был в Лас-Вегасе молодой ученый Илья Заславский, который занимаются конкретно коррупцией в России, изучают в Вашингтоне способы надувательств, обмана и е всяческих преступлений путинского режима. Заславский предложил свой доклад. где было много цифр, графиков, все очень серьезно. Вывод такой: в России победили, как он называет это, неогулаговские ценности, триада — КГБ, партия, лагерь.
Выступал в Лас-Вегасе Лев Гудков, знаменитый социолог из Центра Левады. Поскольку он знает, что думают российские люди, я его спросил, правда ли насчет 86%, которые поддерживают Путина? Он сказал, что это довольно трудно определить, но пропаганда режима - крайне успешная, 22 федеральных канала долбят в одну точку и достигают своего. Это при том, что люди не стесняются выражаться самым грубым образом по поводу Путина, но это не мешает за него голосовать. Я спросил, сколько процентов, как бы сказать, "нормальных" людей? Гудков сказал: в России - 6-7% потребителей альтернативных медиа. Как я понимаю, это читатели "Новой газеты", слушатели "Эхо Москвы" и наши с вами слушатели.
Соломон Волков: Это приблизительно тот процент, который получает оппозиция при голосовании.
Александр Генис: Да, и эта цифра постоянная, 6-7% - это примерно 6-7 миллионов человек.
Соломон Волков: Что свидетельствует о том, что оппозиция является маргинальной силой.
Александр Генис: Что очень грустно. Потом начался разговор более литературный. Интересно выступал Марк Липовецкий, профессор Колорадского университета, большой знаток новейшей литературы XXI века, специалист в этой области. Для начала он вскольз бросил забавную фразу. Обсуждался альманах "Вехи", его роль в становлении русской интеллигенции, в формировании проблематики интеллигенции. Липовецкий сказал, что в советское время появилась книга, которая все проблемы "Вехи" объединила в одном романе, и называется этот роман "Трудно быть Богом" Стругацких. По-моему, очень остроумное наблюдение.
Его собственный доклад был посвящен фигуре трикстера, плута. Вслед за Набоковым, который считал, что в советской литературе может быть только один положительный герой — жулик, он сказал, что трикстер — постоянный герой советской литературы и постсоветской литературы. Дальше он спросил, кому из всех литературных персонажей в России больше всего поставлено памятников.
Соломон Волков: Остапу Бендеру?
Александр Генис: Правильно, Остапу Бендеру. Оказывается, это самый популярный персонаж для памятников. Липовецкий говорит, что в постсоветскую эпоху эта фигура гаснет в литературе, но не в политике. Например, Жириновский — трикстер нашего времени.
Очень интересным участником всех этих заседаний был Павел Литвинов. Литвинов — легендарный человек, который вышел на Красную площадь, протестуя против оккупации Чехословакии в 1968 году. Вы знаете, каждый раз, когда он выступал, хотелось встать, потому что это был герой прежнего времени, человек кристальной ясности и кристальной честности. кроме того, он говорил логично и убедительно. Зашел вопрос о проблеме соучастия с преступной властью. Это очень болезненный вопрос, всегда был таким и сейчас таким остается. Кстати, в дебатах вспомнили и нашу с вами передачу. Ведь и мы часто с вами спорим о пределах компромисса с российскими властями. Литвинов сказал, что в первую очередь нельзя торопиться осуждать. Человек, который живет за границей, не должен поспешно судить ех, кто живет в стране беззакония. А во-вторых, если делается добро, то надо быть осторожным прежде, чем его осуждать. Это в связи с казусом Чулпан Хаматовой, которая спасает с одной стороны детей, а с другой стороны представляет Путина. Павел Литвинов сказал, что он бы в нее камень не бросил, а молодежь, которая приняла участие в обсуждении, заявила, что нельзя входить в сделку с драконом.
Я спросил Павла: где предел компромисса? Он сказал, что нет универсальных правил так, только конкретные случаи. Я потребовал примера. Литвинов назвал Лунгина. Талантливый режиссер, который подписал письмо в защиту Путина, в защиту агрессии Путина в Крыму и так далее. Литвинов говорит: "Я очень хорошо знал его родителей. Если бы они были живы, он бы такое письмо не подписал". Потому что не было ему необходимости подписывать такое письмо. Он сказал, что ему иначе фильм не дают снимать, но это не оправдание”. Надо сказать, что я встречал недавно Лунгина в Израиле, где он снимает свой фильм, мы ведь старые знакомые с ним. Меня показалось, что озлобленным и огорченным. Это письмо явно даром не прошло. Он был обижен на русскую интеллигенцию, которая его подвергла остракизму.
Был и другой интересный разговор с Леонидом Гозманом, которого до этого лично не знал, впервые с ним познакомился в Лас-Вегасе, он на меня произвел сильное впечатление. Говорят, что это мальчик для битья, его постоянно таскают на федеральные каналы, где он представляет либеральную точку зрения, а на него кричат, над ним издеваются, его унижают. Но он, тем не менее, продолжает ходить на эти самые ток-шоу. На конференции его спросили, почему он так делает. Гозман ответил так: “Мы тут собрались как интеллигенты в чистых ризах, и мы разговариваем друг с другом, но нам не о чем, в сущности, спорить, ничего нового мы друг другу сказать не можем. То ли дело люди, которые сидят у телевизора. Для них каждое наше слово чрезвычайно важно, потому что они думают, что живут в одиночестве. В каждой деревне, в каждом городке есть люди, которые не согласны с режимом Путина, но боятся что-нибудь сказать не только потому, что боятся властей, но и из-за естественного конформизма”. Тут Гозман привел замечательную историю, которую я раньше не слышал - про опыт американских психологов. Они собрали две группы студентов, старшая группа студентов утверждала, что черное — это белое, а младшая группа студентов с ними соглашалась. Они знали, что черное — это не белое, но раз говорят старшие, то они не могли не соглашаться. Однако достаточно запустить в эту группу одного человека, который говорит, что белое — это белое, как сразу все сто процентов студентов говорят, что нет, белое — это белое. Роль интеллигенции быть тем мальчиком из истории про голового короля, который говорит, что нет, все-таки белое — это белое. По-моему, это достойная задача для интеллигенции: говорить, как есть.
Очень любопытным было выступление Эпштейна. Михаил Эпштейн — большой друг нашей программы, много раз выступал здесь. Он привел острую формулу: нет ни интеллигенции, ни народа, это две химеры, которые порождают друг друга. Интеллигенция и народ — это две категории, которые существуют в России, но, скажем, не в Америке, где есть общество, разделенное на разные страты, а народ как таковой — это понятие российское, и оно нужно для того, чтобы была интеллигенция, чтобы противостоять народу или наоборот поддерживать его, Главное, что они всегда взаимосвязаны.
Интересно, что интеллигенция, как говорит Эпштейн, в трамповские времена наконец появляется в Америке. Это - начинающая интеллигенция, которая похожа на русскую интеллигенцию. Она противостоит Трампу, защищает свободу печати, разоблачает “альтернативные факты”. В общем она занимается примерно тем, чем занимается русская интеллигенция.
Соломон Волков: И живет в ожидании 1917 года?
Александр Генис: Я не думаю, что это так. Потому что я с Эпштейном не согласен, я ему сказал, что ничего подобного с интеллигенцией в Америке не получится. Здесь есть политика, а когда есть политика, интеллигенция не нужна, потому что роль русской интеллигенции в демократической стране играют политики. Мы только что пережили выборы, которые привели к тому, что демократы добились большинства в нижней палате Конгресса. У Трампа появился противовес.
Соломон Волков: Всегда традиционно считалось, что в России роль писателя — это озвучивать политические идеи, которые невозможно озвучить через парламент.
Александр Генис: Совершенно верно. Но в Америке роль парламента играет парламент. Завидная тавтология.
Наконец - дискуссия о постмодернизме, которым все присутствующие так или иначе занимались, в том числе и я. Зашла речь о том, хорош или плох постмодернизм в нынешней ситуации. Когда постмодернизм разоблачал тоталитарную власть, он нам всем нравился, но потом он превратился в отрицание правды как таковой - вместе с тотальной правдой исчезла и обыкновенная. Я бы сказал, что девизом сегодняшнего постмодернизма стало изречение Ницше: "Фактов нет, есть только их интерпретация". Это позволяет российской пропаганде занимать очень выигрышную для себя позицию.
- Кто сбил "Боинг"?
- Разные есть мнения…
Это и есть “альтернативные факты”. Так что же такое постмодернизм? хорошо это или плохо? Мне кажется, я подвел итог этому спору, примирив всех участников тем, что предложил такую формулу путинской пропаганды: она постмодернистская по форме и реваншистская по содержанию. Вот на этом мы, по-моему, успокоились.
Ну а потом пел Гребенщиков, и все встало на свои места, потому что на Гребенщикова народ повалил так, что все сидели на полу, а потом выстроилась очередь, чтобы с ним сниматься. Я решил, что если есть еще объединяющие “скрепы” в русской интеллигенции, то это - это русский рок, особенно в исполнении Бориса Гребенщикова.
(Музыка)
Александр Генис: Соломон, что самое интересного вы слышали и видели в праздничном городе?
Соломон Волков: Прошли два очень интересных и значимых для меня концерта, которые дали повод для размышлений. На обоих этих концертах прозвучала музыка Петра Ильича Чайковского, в этом году исполнилось 125 лет со дня его смерти. Это был в определенном роде год Чайковского. Может быть не зря симфонии Чайковского, его фортепианный и скрипичный концерт звучали повсюду в Нью-Йорке.
История с Чайковским с его рецепцией в Америке и Нью-Йорке, в частности, очень любопытная, Потому что когда я приехал сюда сорок с лишним лет назад, Чайковский, как это ни дико может звучать, был сомнительным композитором. Критика воздерживалась от того, чтобы именовать Чайковского великим композитором. Предъявляла та же газета "Нью-Йорк Таймс", которую мы с вами читаем усердно все эти годы здесь, позволяла себе устами своих критиков критиковать начинающего автора Петра Ильича Чайковского за то или иное неудачное сочинение. За истекшие 40 лет эволюция произошла совершенно невероятная, Чайковский занял свое место на музыкальном Олимпе, если можно так сказать. Если когда-нибудь критику какому-нибудь не нравится какое-то определенное произведение Чайковского, то он это списывает на неудачное исполнение.
Александр Генис: Соломон, а за что критиковали Чайковского в Америке? Дело в том, что мы выросли с тем, что Чайковский — это часть русской души, как Пушкин, его нельзя критиковать, потому что он наше все. Но ведь и в Америке он тоже “их все”, потому что американские праздники нельзя справить без Чайковского: увертюра "1812 год" 4 июля, "Щелкунчик" на Рождество, “Ромео и Джульетта” в Валентинов день.
Соломон Волков: Это все так. Но критика, даже не высоколобая, а среднелобая считала Чайковского композитором для плебса, для толпы. Есть тут такое название презрительное war horse, "военная лошадка", так именуют сочинения, которые обречены на успех, но вовсе не являются вершинами композиции в представлении человека, который так говорит. Сочинения Чайковского проходили по категории "военных лошадок", которые вставляются для того, чтобы сорвать аплодисменты у невзыскательной части публики. Сейчас отношение к нему совершенно очевидным образом изменилось, оценка его изменилась в энциклопедиях, в серьезных статьях. Когда я приехал, только начали появляться аналитические статьи о творчестве Чайковского в трудах американских музыковедов. А сейчас это уже общее место.
Но меня как раз волновало другое. Я, наблюдая за рецепцией Чайковского не только в Америке, но и в России, думал о том, как Чайковский читается в наши дни. Потому что восприятие Чайковского в нашем с вами восприятии, наверное, непоправимо было испохаблено тем, что в далекие советские времена он был официальным композитором. Как выражался Бродский, Чайковский звучал из каждого утюга.
Александр Генис: Это один ряд: Толстой, Репин, Чайковский.
Соломон Волков: Из Репина сделали чуть ли не икону социалистического реализма.
Александр Генис: Во всяком случае предшественником, если не отцом.
Соломон Волков: Его туда и записывали, и Репина, и Чайковского. С Пушкиным, с Толстым как-то немножко это было затруднительно, хотя тоже, по-моему, умудрились испортить основательно наше восприятие этих авторов.
Александр Генис: С Некрасовым они точно справились.
Соломон Волков: С великим поэтом. Это мы поняли уже на склоне наших лет. Что касается Чайковского, то для меня переломным моментом были интерпретации сначала Мравинского и Сергея Витальевича Ельцина, о котором сейчас может быть забыли, он был главным дирижером Мариинского театра, тогда Кировского театра. Он мне открыл, что такое "Пиковая дама", что такое "Евгений Онегин". А затем очень важным этапом уже в перестроечные, в предперестроечные даже годы были впервые услышанные мною интерпретации Михаила Плетнева, замечательного пианиста, очень хорошего дирижера, но в первую очередь как пианист он меня поразил своим новым подходом к Чайковскому.
Александр Генис: В чем заключался этот новый подход?
Соломон Волков: Впервые я услышал музыку Чайковского, которую исполнял человек с ностальгией по этому ушедшему прошлому, по ушедшей мифологической во много царской, скажем так, дореволюционной России. А ведя я слышал записи людей, которые еще общались с Чайковским, вроде пианиста Игумнова, они на меня не производили особого впечатления, потому что там было много того, что я бы назвал на сегодняшнем языке безвкусицей. Может быть я был не прав. Но Плетнев играл безукоризненно с точки зрения вкуса, но с этой невероятной эмоциональной ностальгичностью. Тогда еще не было никакой перестройки, но я первый раз подумал: что-то в воздухе в Советском Союзе переменилось. С ностальгией говорить, думать, испытывать какие-то эмоции по отношению к дореволюционной России — все это было табу. А тут это звучало в открытом доступе, и произвело на меня невероятное впечатление. Вот видите, мое убеждение, что все-таки художник первый чувствует перемены в воздухе.
Александр Генис: Эзра Паунд говорил, что поэт — антенна расы. Я совершенно с этим согласен, хотя как это действует, не понимаю. Но я много чего не понимаю в жизни, особенно в искусстве, так и живу, зная, что в шедевры просачиваются флюиды будущего. Помню, как я посмотрел фильм "Красный" - это знаменитый фильм Кесьлевского. Я жене сказал, когда мы вышли: "Скоро будет война - культура перегружена”. Этот фильм мне показался таким, как были произведения искусства в 1913 году. И действительно, вскоре случился теракт 2001 года, после которого 21 век сернул в сторону войны, которые так и не кончаются, например в Сирии, Афганистане и Украине.
Каким образом художник может предчувствовать будущее, я не знаю, но задним числом мы понимаем , что перед Первой мировой войной все искусство говорило об одном: скоро грянет.
Соломон Волков: И Чайковский был одним из тех гениев, который тоже чувствовал грядущие великие перемены. Потому что когда он сочинял свои последние опусы, а это беспрецедентный случай — взлет в конце жизни, так бывает далеко не у всех, Чайковский удостоился этого от Бога, как говорится. Его последние сочинения - "Щелкунчик", "Иоланта", которые были исполнены в один вечер в Мариинском театре, и Шестая симфония - предвещали те грандиозные изменения, которые наступили уже в ХХ веке в России. Это почувствовали первыми будущие деятели Серебряного века, "мирискусники" Бенуа, Дягилев и компания. Они были совершенно зачарованы этим. "Пиковая дама", на премьере которой они были все вместе, просто преобразила их видение мира и видение Петербурга. Я об этом много писал в своей книге "История культуры Санкт-Петербурга". Чайковский предсказал судьбу и Петербурга, и Российской империи, стал провозвестником Серебряного века, символизма российского, всего этого вместе взятого.
Александр Генис: И вы слышали это на этих концертах?
Соломон Волков: Да! Во-первых, два были момента очень важных для меня. Первый я услышал в интерпретации Валерия Гергиева, который приехал со своим оркестром Мариинского театра, он дал два концерта, одним из них было исполнение балета "Щелкунчика" полностью, без перерыва в симфоническом концерте. Я никогда не слышал "Щелкунчика" в филармоническом зале, я был совершенно поражен открывшимся для меня новым жанром. Это был, разумеется, не балет, это не была симфония, а это был, как я, сидя в зале, пытался для себя сформулировать, совершенно новый жанр музыкального дневника, когда день за днем проходит, человек что-то записывает, какие-то эмоциональные всплески своей души, какие-то впечатления от жизни, от любви, от поездок. Потому что в "Щелкунчике" есть у Чайковского и арабский танец, и китайский танец, и трепак — это тоже своеобразный музыкальный травелог, который может вести человек, путешествуя, а Чайковский много путешествовал. И все это вместе взятое создает фантастическую картину, грандиозную по своему новаторству, по своему замыслу. Я увидел в очередной раз, насколько Чайковский важен и необходим оказался и в ХХ веке, и в XXI веке. В ХХ веке достаточно указать на два таких колоссальных опуса, как "Поцелуй феи" Стравинского, балет, полностью построенный на на темах из Чайковского — это сочинение 1928 года, балет, показанный Дягилевым. А второй выдающийся балет в этом же направлении — "Анна Каренина" Родиона Щедрина, балет, сочиненный в 1971 году, и тоже построенный на редко звучащих, темах из Чайковского. Тут Щедрин подал руку через много лет Стравинскому, это был такой оммаж Чайковскому и не случайный. Чайковский всегда оставался источником для актуальных размышлений. У меня есть такое счастье — регулярные продолжительные телефонные беседы с Родионом Константиновичем Щедриным, мы в числе прочего всегда касаемся Чайковского так или иначе. Меня поражает профессиональное восхищение Щедрина Чайковским. Он детально с любовью разбирает оркестровку Чайковского. Кстати, это же восхищение авангардным мастерством Чайковского я впервые услышал из уст Георгия Мелитоновича Баланчивадзе, он же Джордж Баланчин, когда мы с ним здесь познакомились, прямо на Бродвее разговаривали, он тоже восхищался его мастерством оркестровки в том числе.
Сногсшибательное впечатление от этого "Щелкунчика" сделало для меня этот концерт одним может быть из самых важных за многие последние годы.
А другой концерт, который на меня произвел очень сильное впечатление именно в связи с тем, что я думал: хорошо, наше поколение - условно говоря, Плетнев, Гергиев - понимают и чувствуют Чайковского, а как более молодые исполнители? Меня это тревожило, пока я не услышал трактовку Туганом Сохиевым, который дирижировал Нью-Йоркским филармоническим оркестром. Он среди прочего сыграл Четвертую симфонию Чайковского. Это была выдающаяся интерпретация во всех смыслах этого слова. Она была встречена публикой на ура и совершенно справедливо. В ней было то, что я условно называю актуальностью, то есть было видно, что это произведение Чайковского говорит много ему, соответственно, он может и умеет передать это свое восприятие публике, публика просто неистовствовала. Я слушал это сочинение, как свеженаписанное. Это все показывает, что да, и новое поколение находит актуальный витамин в творчестве Чайковского.
Ну а для нас, живущих в Нью-Йорке, Чайковский, особенно под Рождество, это в первую очередь "Щелкунчик", которого я услышал в исполнение Гергиева. Сейчас "Щелкунчик" звучит везде, от него никуда уйти нельзя — это любимая рождественская музыка американцев, но она никогда не может надоесть. И вот финал из "Щелкунчика".
(Музыка)
