В Петербурге появится музей братьев Стругацких. Группа энтузиастов выиграла президентский грант "Научно-художественное пространство "Музей Стругацких в Пулково".

Музей будет создан в Пулковской обсерватории, в помещении, где когда-то располагалась гостиница для аспирантов. Там будет не только музейная часть, связанная с наследием Аркадия и Бориса Стругацких, но и пространство, посвященное развитию современной науки и литературы, где будут воплощаться разные просветительские и образовательные программы.

О будущем музее братьев Стругацких мы говорим с членами команды, выигравшей грант на его создание, – руководителем проекта, сотрудницей Пулковской обсерватории Екатериной Ютановой, главой издательства Terra Fantastica Николаем Ютановым и писателем Сергеем Переслегиным.

– Екатерина, первый вопрос к вам: как родилась идея музея братьев Стругацких?

– В этом городе, где Борис Натанович жил, творил, где он в детстве пережил блокаду, должно быть увековечено его имя. Площадь братьев Стругацких у нас уже есть, а вот музея нет, хотя идею мы обсуждали давно, но помещения у нас не было. Наконец, директор Пулковской обсерватории предложил нам на Пулковской горе большое интересное помещение – бывшей гостиницы. Борис Натанович не только работал в обсерватории, но еще и два года жил в этой гостинице, будучи аспирантом, и над Пулковской горой развеян его прах. Понятно, человек не хотел себе монумента – вот и мы хотим не застывшего монументального музея, а живого пространства, куда приходила бы молодежь, чему-то училась, что-то творила сама.

В обсерватории сохранилось много вещей, упоминавшихся у Стругацких, например, диван-транслятор, то есть его прообраз, жив до сих пор. Выяснилось, что все аспиранты-астрономы жили в общежитии Пулковской обсерватории, и там мы разобрали подвалы, нашли мебель, столы, кровати. У нас будет библиотека со всеми изданиями Стругацких, которые мы найдем, там можно будет посмотреть слайд-шоу всех мероприятий, где участвовал Борис Натанович. Мы уже начали монтировать фильм из записей его выступлений на всевозможных фантастических конвентах, создается шоу, где можно будет увидеть те звезды, на которых происходили события в произведениях Стругацких.

– Николай, а как вы видите этот музей или творческое пространство?

– Как музей будущего. Именно в пространстве русскоязычной литературы, кинематографа существует одно из немногих будущих, которое было прописано. Оно связано со своим историческим контекстом, с эпохой Советского Союза, но братьям Стругацким удалось вытащить оттуда самое ценное – людей: ученых, инженеров, администраторов – это у них отдельная линейка. Это будущее, которое мы уже сейчас проживаем. В их мирах 7 ноября 2017 года стартовала знаменитая трансплутоновская экспедиция из двух планетолетов, "Таймыр" и "Ермак", которым предстояло выйти на орбиту Плутона и испытывать там новые технологии, благодаря которым космические корабли получили практически мгновенный доступ ко всем планетам нашей галактики. Были созданы планетолеты класса "Призрак", мгновенно перемещавшиеся по законам небесной механики, а дальше уже возникали те удивительные социальные проекты и острые проблемы, которые описаны в книгах братьев Стругацких, в повести "Трудно быть богом", в романе "Обитаемый остров", в "Попытке к бегству", в цикле, с нашей легкой издательской руки названном циклом мира Полудня.

– Но разве это будущее наступило?

– Нет, но мы считаем, что там описано одно из будущих, которое могло быть у этой страны, этой территории, у этого языка и культуры. В книгах Стругацких говорят на русском и английском – базовых языках, несущих свой культурный код. Будущее меняется, оно вариативно, и здесь, на культурно-художественной площадке самое место говорить о разном будущем, оставить в покое древние театры вроде политики и правосудия и обратиться к другим театрам – вроде личной жизни, человеческих взаимоотношений, построить ту модель, в которую мы входим: удивительную, разнообразную. Она не всем понравится, но это не та привычная модель, из которой мы выйдем не так, как многие ожидают, а через совсем другие двери. В общем, наш музей будет учебной, просветительской площадкой и площадкой изменения онтологии человека. Ведь Пулковская обсерватория – это небесные ворота страны, в ней рожден старый миф, и в ней должен зародиться новый: когда ты прикасаешься к звездам, у тебя меняется представление о мире.

– Сергей, а как вы относитесь к этой идее?

– Советская фантастика – это область культурологических, исторических, экономических исследований, только иными средствами, и с ее исчезновением эти исследования прекратились. Для меня музей – это, прежде всего, исследовательская площадка. Далее – через музей в большой степени будет происходить взаимодействие людей с Пулковской обсерваторией, и это даст ей новую энергетику. Проект, связанный с библиотекой, тоже меня касается, работа библиотеки связана с такой сложной вещью, как метаонтология. Мир Стругацких – это пять или шесть миров-онтологий, взаимодействие между ними не выстроено. В 90-е годы издательство Terra Fantastica сделало сборку мира Стругацких вокруг мира Полудня. Задача сборки миров Стругацких в целом не решена и даже еще не поставлена, и это одна из задач музея.

– А скажите, Сергей, почему мы всегда с таким придыханием говорим о братьях Стругацких – наверное, фантастика играла большую роль в советское время?

– Мы называем одним словом абсолютно различные жанры – в советское время было несколько фантастик, решавших разные задачи. Есть, например, фантастика, которую можно назвать жюль-верновской, она приспосабливает человека, только что явившегося из деревни, к реалиям научно-технической революции. Это просветительская фантастика, в СССР ее было много. Была развлекательная фантастика, хотя и развитая у нас меньше, чем в США. И была фантастика, пытавшаяся решать проблему взаимоотношений между имманентным, то есть бытийным, находящимся здесь и сейчас, и трансцендентным, то есть находящимся вне всего. Это одна из задач, которые человечество решало всю свою историю. Так уж получилось, что в ХХ столетии в двух великих странах, в СССР и в США, эта задача решалась, прежде всего, определенным типом фантастики. Еще – музыкой, театром, поэзией, но какое-то время именно фантастика была центром приложения усилий.

Новые концепции мироустройства возникают очень редко и не во всех странах, их очень мало – начиная со времени высокого Средневековья. Так вот, единственный вклад России в концептуальные исследования за всю историю – это ноосферная модель, связанная с именами ученого Вернадского и писателей-фантастов Ивана Ефремова и братьев Стругацких. Получается, что на больших весах бесконечности в качестве вклада России будет лежать вот эта концепция и полет Гагарина. Победа в Великой Отечественной войне тоже будет лежать. Это то, что останется от Советского Союза, и отсюда наш интерес к советской фантастике. Она продвигала концепцию мира, созданную в России. Ведь тогдашнее столкновение СССР и США было не только столкновением ядерных сил, экономики, но прежде всего – концепций мира. Во время холодной войны у нас был один мир будущего, у них – другой. Сейчас у нас тоже вроде есть противостояние, но вопрос: а что же мы делим? Они говорят – впереди глобальное рыночное будущее, мы говорим – впереди глобальное рыночное будущее, и получается, что мы делим деньги. Но если за будущее можно многое потерять, вплоть до своей жизни, то за деньги мне, например, совершенно неохота ее терять.

Возникает вопрос: наше отставание по отношению к Западу – конечно, технологическое, но я отношусь к этому спокойно, – технологии всегда можно украсть, не удастся украсть – можно купить, нельзя купить – можно, на худой конец, даже самим сделать. Есть инфраструктурное отставание, но не факт, что в ближайшем будущем мы будем так уж зависеть от инфраструктуры в сегодняшнем понимании. А вот отставание в концепциях – это очень важно. С 80-х годов ХХ столетия американцы создали как минимум две сильные концепции – концепцию (по счастью, уже покойную) устойчивого развития и конца истории, и концепцию технологической сингулярности – тоже не бог весть что, но это было два новых шага. Мы же за это время потеряли модель Ефремова – Стругацких и не сделали ничего нового. Вот это проблема.

– Екатерина, рассказывая о музее, вы все время говорите: "мы", "наша команда" – а о ком идет речь?

– Во-первых, это все те, кто здесь сидят. Во-вторых, в советское время существовала такая общность людей, которая называлась "фэндом", и мы выросли оттуда. Это любители фантастики, начинающие писатели-фантасты, наши мэтры – Ефремов, Стругацкие, Булычев. Мы собирались, обменивались мнениями, обсуждали книжки, присуждали премии по фантастике, одна из первых была "Аэлита", потом "Странник", "Интерпресскон". Эта общность людей существует до сих пор, из нее выросли писатели, критики, профессиональные литературоведы, и их всех я считаю своей командой.

– И там есть те, чьими руками будет делаться музей?

– Да. Как только люди узнают о музее, сразу говорят: куда приносить раритеты, у меня их столько, их должны увидеть люди! Есть куча автографов, все эти премии были в металле, братья Стругацкие ездили на церемонии, выступали там. Иногда звонят люди: вот мой телефон, если надо помыть окна, вынести мусор – звоните, я с вами!

– Николай, что это за удивительное сообщество фэндом – существует ли оно сейчас, какую роль оно сыграло?

– Фэндом существует во всех развитых странах, где читают книги, смотрят кино. Слово родилось в США. Фэндом – это отдельное пространство коммуникации. Как говорил Борис Натанович, любая фантастическая литература стоит на трех китах: чудо, тайна, достоверность. Так вот, эти люди обсуждают не реальность, а то, что могло бы быть, и об этом они могут поговорить, у них есть страсть к слову. И если ее не удовлетворить, жизнь буквально утрачивает смысл. Фэндом – это настоящий феномен, с ним можно сравнить только клубы любителей детективов, которых значительно меньше.

В СССР клубы любителей фантастики не слишком приветствовались, но, понимая, что бороться с ними бесполезно, их пытались систематизировать, направлять в нужное русло и так далее. Но это была зона свободы. Возможное там обсуждалось легко и свободно – как уже реализованное. Эта свобода мысли вовлекала туда техническую, гуманитарную интеллигенцию, и все это было сильно связано с философией, недаром фантастику иногда называют авантюрно-философским романом ХХ века: это авантюра мысли. И фэндом – территория, где эта мысль может совершенно свободно перемещаться. Говорили: эскапизм – ну и что? А на самом деле – свобода.

– Сергей, вы согласны с такой схемой?

– У нас было всего три массовых движения – это Клуб самодеятельной песни, туристические клубы и фэндом-клубы, сейчас есть клубы любителей детектива, есть еще очень немалые клубы любителей военной истории, но вот туда как раз 80% пришли из фэндом. "Фэндом" – все-таки английское слово, а мы назывались КЛФ – "Клуб любителей фантастики". И чем они отличаются, например, от футбольных болельщиков? Те ни за что не пойдут играть на поле, а из фэндом вышло множество вполне известных писателей и критиков. А сверх того, фэндом создавал вокруг себя субкультуру – рукописные вещи, фанфик – это книги на чьи-нибудь сюжеты или с чьими-нибудь героями. Кто-то относится к этому жанру негативно, кто-то – с юмором, но там есть произведения, по силе воздействия не уступающие оригиналу.

Кстати, если на то пошло, у Стругацких "Второе нашествие марсиан", в принципе, можно рассматривать как фанфик к Уэллсу. В общем, люди из фэндом, познакомившись с философией фантастики, с ноосферной моделью, занимались культурой, производством, бизнесом, и именно фэндом придал смысл существованию многих. В Советском Союзе не было бога, не было христианства, вся наша связь с небом осуществлялась через фантастику.

– То есть вы считаете, что религиозная составляющая изначально присуща нашей душе, и если нет религии, то она ищет выход в чем-то другом?

– Вся человеческая история – это длинный и часто путаный рассказ о том, как в разные времена в разных местах организовывали эту связь с небом: через религию, философию, культуру. Через город – ведь это система, соединяющая небо и землю, люди там могут какую-то часть своего времени смотреть на красивое (а это уже связь с небом) и думать про важное, а не про актуальное. Для этого и существует город. Связь с христианством была утрачена еще в последние десятилетия существования империи, в Советском Союзе ее не было. У нас был страшный кризис городов, до сих пор не преодоленный, но фантастика дала Советскому Союзу грандиозное небо. СССР давно нет, но эта связь все еще существует через советскую фантастику. Не случайно она все еще издается, продается и покупается – значит, читается.

– Сергей, если возвратиться к вашим словам о двух моделях будущего, действовавших во время холодной войны, – что с ними стало сейчас, когда вокруг опять "похолодало"?

– Ребенком я прочел в одной книжке фразу, произведшую на меня огромное впечатление. Речь шла о Гамлете, который просто не мог свернуть со своего пути, сказать: знаете, я был Гамлет, принц датский, так вот, больше не буду. Та же ситуация случилась с Россией, которая когда-то воспринималась как христианская надежда человечества, место наступления царства божьего на земле. В СССР это царство пытались создавать прямо на земле своими способами: получилось не очень, но попытка была интересная.

– Честно говоря, Сергей, от самих способов – что при Грозном, что при "тишайшем" Алексее Михайловиче, что при Петре, что при большевиках у нормальных людей всегда леденела кровь в жилах. Какой же интерес в создании такого античеловеческого царства?

– Он в том, что в этом плане Россия всегда выступала с определенных концептуальных позиций. Да, Третий Рим – довольно бедная концепция, но она довольно жестко отличалась от идей уже секуляризованного к тому времени западного мира. Для России была принципиально важной идея того, что наше существование как страны связано с идеальным, а не с материальным. В концепции мира Полудня об этом написаны десятки страниц, там дана философская конструкция. Последняя вменяемая европейская идея – это марксизм XIX столетия. Попытки сделать философскую концепцию из постмодерна в 60-е годы прошлого века точно не дали результата. В этом смысле Европа как концептуальный центр в XIX столетии закончила свое существование.

США работали гораздо интереснее, у нас вообще зря недооценивают американскую мысль. У них была концепция государства неограниченных возможностей, базовый элемент – поощрение любых форм миграции, лишь бы человек умел работать. И это создало культуру плавильного котла. Я когда-то посчитал, сколько она стоила – думаю, американский флот вместе с атомной программой обошлись дешевле, но это действительно было грандиозным достижением. Далее появилась концепция американской мечты, тоже неплохо работавшая, затем – концепция общества потребления: видно, что она сделана на коленке, и прожила она недолго, но в какое-то время была им важна. Потом были другие концепции – все они так себе, но они есть и постоянно обновляются. А европейская концепция не обновлялась 150 лет, наша – 50. А вот в середине ХХ века у нас было что противопоставить им, и это было очень интересно: обе стороны говорили о свободе.

– Я просто не понимаю, о какой свободе в СССР вы говорите – с цензурой, с лагерями, с государственным террором. Почти все всегда говорят свободе, включая тиранов, но ведь важно, что при этом делают…

– СССР заставлял людей мыслить. Именно когда мышление было связано с риском для свободы и всего остального, оно становилось ответственным. Человек понимал, чего может ему стоить его мысль.

– Вы хотите сказать, что для стимуляции мысли человека надо как можно плотнее зажать его в тиски, посадить в тюрьму, пытать, морить голодом?

– Такой способ существует – так называемая социальная тепловая машина: ее делают в мире, но только в СССР. Это распространенный технический прием, как заставить людей мыслить, но не в нем была суть. У человека был свободный выбор – он мог мыслить и точно знал, что может дорого за это заплатить, и он мог не мыслить и прожить, пусть не шибко богато, но уж с голоду точно не умирал. А теперь подумайте, как надо воспитывать людей, чтобы достаточно большой процент при этом все же не отказался мыслить!

– Вы как будто любуетесь таким страшным социальным экспериментом. Вообще-то, даже если согласиться с вашей теорией, тут не менее важно посчитать, сколько было тех, кто отказался мыслить – так сказать, антирезультат: сколько потеряла страна вследствие работы адской "тепловой машины". И какое же это имеет отношение к фантастике?

– Философии в СССР не было, история была в глубочайшем загоне, и возникла ситуация, при которой именно через фантастику можно было выразить плоды своего мышления, это был, по сути, единственный канал трансляции на широкую аудиторию. И в США была симметричная ситуация, что очень интересно. У нас давили через лагеря, а там делали это через деньги, и это тоже прекрасно работало. В итоге и там единственным каналом трансляции для тех, кто хотел высказаться о будущем, о картинах мира, не соответствующих стандартам того времени, тоже была фантастика. Вот почему советские и американские фантасты, поверьте, отлично друг друга понимали.

– Екатерина, в будущем музее как-то будут отражены эти захватывающие вещи, о которых говорит Сергей?

– Естественно, будут. Они ведь в фантастике транслировались легким, понятным языком. Молодежь – люди до 30 – читают книги Стругацких, и в их среде я услышала одну очень интересную фразу: а если не будет музея Стругацких, что я буду читать своим детям? Это сказал молодой человек, у которого еще нет детей.