Предлагают, просят, требуют без экивоков высказаться об Иларионе. Это глава отдела внешних церковных связей Московского патриархата митрополит Волоколамский. "Мы, священнослужители, - заявил он недавно, - не советуем нашим прихожанам выбирать себе вторую половину из другой религиозной традиции. Это связано с горьким опытом многих таких пар, в которых возникают трения, противоречия, споры на религиозной почве. Все это усиливается, когда рождаются дети и надо принимать решение о том, в какой религиозной традиции их воспитывать. Совместная церковная жизнь, совместная молитва, участие в богослужении - все это сближает людей. А если жена идет в воскресенье в церковь, а у мужа в пятницу намаз, если у мужа в воскресенье выходной, а у жены в субботу шабат, то это будет создавать определенные, а иногда очень значительные трудности. Особенно если эти два человека серьезно относятся к своей религиозной традиции", - сказал Иларион.

Теперь слушайте письмо на «Свободу»: «Я, Анатолий Иванович, не такая чтоб уж сильно православная, но церковь привыкла посещать. Дело в том, что в нашем храме я хорошо себя чувствую, хотя дым от свечей, когда их слишком много, затрудняет дыхание. Но это так, личное. Второе еще более личное. Я приуныла, когда услышала воззвание митрополита Илариона против религиозно смешанных семей. Для крепко верующих это почти запрет. Он некоторым образом касается и лично меня, моей будущей жизни, моих жизненных планов. Обсудить мне этот вопрос не с кем, даже с любимым человеком не решаюсь», - пишет эта молодая, как я понимаю, женщина. Любовь ей и совет, совет и любовь, говорю со всей серьезностью и удовольствием, тем более, что на память тут же приходит одна биографическая подробность, одна черточка из жизни этого священнослужителя. В монахи он пошел совсем молодым человеком, из-за своей первой и отвергнутой любви. Сказал себе: лучше постриг. Такое не совсем обычное признание второго в Русской православной церкви лица. Я однажды услышал его собственными ушами – я и многие телезрители. Пути к Богу поистине неисповедимы. А по сути письма нашей слушательницы… По сути вот что. Если бы люди жили, как их учат служителми всех религий и приходов, род человеческий уже давно пресекся бы. Так что совет вам да любовь с вашии иноверцем.

Господин Тертичный в своем письме приводит высказывание известного московского профессора, специалиста по современной политике, о недалеком, а может, и ближайшем будущем России – как он его видит. "Очень просто, - пишет, - выздоровление. Потому что сейчас страна и общество тяжело больны, и мы все это чувствуем… Нужно возвращение к норме: нормальному образованию, спокойному бизнесу, объективной информации. Этого хотят все, причем, за небольшим исключением, даже в окружении Путина. И все вздохнут с огромным облегчением, когда вернется норма. Когда перестанут нагнетать ненависть, а главной эмоцией перестанет быть страх. И тогда довольно быстро в страну вернутся деньги – в том числе российские, выведенные и спрятанные. И мы станем одной из лучших стартовых площадок для бизнеса, и экономический рост в течение десяти – двадцати лет может оказаться рекордным", - пишет профессор. Вот как откликается на это господин Тертичный. Читаю: «С помощью Радио Свобода, которое слушаю многие годы, я стал кое-что понимать. То, о чем говорит господин професор, может осуществиться, но при одном условии. Условие это вот какое, Анатолий Иванович. Немедленная амнистия всем, кто заслужил первые места на скамье подсудимых. А скамья эта – от Балтики до Тихого океана, Анатолий Иванович. Не так ли? Вот я и думаю: где та сила, где тот ум, а главное – сила, которая сможет объявить и соблюсти такую невиданную амнистию?». Не знаю, господин Тертичный. Я-то думаю и о другом, хотя, в общем, о том же. Если не будет такой амнистии, страна может стать ареной жестокой борьбы. Кандидаты на скамью ведь не будут безропотно ждать, когда их поведут к лобному месту. Они будут сопротивляться. Или не будут, как не стали сопротивляться столпы советского режима? Хотя – как не стали? С оружием в руках да, не стали. Большой стрельбы не было. Но вскоре они опомнилитсь и устроили такое мощное сопротивление, что оно длится по сей день, и довольно успешное сопротивление. Я, например, не ожидал такого успеха сил советского сопротивления. Ну, а если предствить себе, что и амнистии не будет, и путинизм уступит без боя, это ведь будет означать, что все его наросты остануться в том или ином виде. Прошлое опять останется не только безнаказанным, но не разобранным, не осмысленным, не осознанным. Куда ни кинь, везде клин. И амнистия – опасно, и без амнистии... Слушатели «Свободы» знают, что я говорю с важным видом в таких случаях. Эта проблема неразрешима, поэтому разрешить ее может только жизнь. Профессор говорит, что будет возвращение к норме. Значит, считает, что норма когда-то была. Когда же и что это за норма? На самом-то деле той нормы, о которой он мечтает, никогда в России не было. Свободы, законности, уважения к личности и собственности, что во многом одно и то же, не было. Если и говорить о желательной норме, то не о возвращении ее, а внедрении в русскую жизнь того, что давно является нормой для свободного мира при всех отступлениях и перехлестах.

Я уже не спрашиваю ни людей, ни себя, сколько можно вспоминать дела тридцатилетней и даже сорокалетней давности так, словно все было вчера. Очевидно, те, кому это по разным причинам нравится, будут вспоминать столько, сколько захотят. И нам ничего не останется, как пытаться понять, в чем тут дело, почему оно их не отпускает и не отпускает, советское прошлое. Причем, это относится и к тем, кто вспоминает все, так сказать, по-честному, как оно было, и к тем, кто сочиняет сказки о нем для себя и для людей. Читаю: «Я, к вашему сведению, выходец из мелкого советского начальства, с которым, впрочем, порвал при первой возможности. Но встречал и больших начальников. Все они страдали от того, что ничего нельзя было захапать. Вспоминается один деятель. Его из партаппарата перевели в МВД и дали звание генерала. Так он знаете что сказал: денег стало столько, что девать некуда. Ему платили за должность и звание, где-то под тыщу рублей наверное. Но советских! А куда ему тратить? Машину приобрести? Есть служебная. Дачу? Уже. 3а границу поехать? 3апрещено. Или вот был у нас директор: заводов, управлений, трестов. Ну, так командовал он, командовл, пока ему не исполнилось шестьдесят лет. Он был тогда замначальника главка. Это сотни предприятий и чуть ли не полмиллиона народу. И что думаете? Поблагодарили его за доблестный труд, дали бляху и пошёл вон на пенсию. Не положено и всё. И пошёл он в слезах. Наворовать за все годы ничего не смог. Не было возможностей. И он надумал мобилизовать все связи и добиваться персональной пенсии. Дошел до министра социального обеспечения. Тот начертал на просьбе: «В виде исключения увеличить пенсию на пять рублей», - говорится в письме. Это сегодня привилегии тех начальников кажутся ничтожными или вовсе не существовавшими. Для тогдашних рядовых граждан эти привилегии и льготы выглядели огромными, вызывали зависть, обиду, гнев. Перечень руководящих должностей сверху донизу назывался номенклатурой. Тем, кто в нее входил, положены были те или иные преимущества - все то, что делает место привлекательным – красит его, так сказать, что, собственно, и привело в конце концов к падению советской власти. Каким был главный лозунг Ельцина? Вспомнили? Долой привилегии! Ничего нового ни под Луной, ни под Солнцем. Все революции всегда и везде были ни чем иным, как протестами против привилегий: сословных, цеховых, классовых, национальных, религиозных. Исключений из этого правила ждать не приходится. Письмо, которое вы сейчас услышали, лишний раз напоминает нам, что так будет и в России, потому что иначе не может быть никогда. Почему этот слушатель с таким напором вспоминает мелкие, по нынешним меркам, советские привилегии? Чтобы подчеркнуть огромность, нетерпимость нынешних.

Читаю из следующего письма: «Примерно с середины девятнадцатого столетия во многих странах родился доселе невиданный контингент – рабочий класс. Но куда ж он делся, этот могучий великан? Нельзя сказать, что он совсем исчез, но его не видно и не слышно. В демократиях он голосует на общих основаниях и мало чем отличается, а при диктатурах сидит тише воды и ниже травы. Этот самый гегемон куда-то пропал по большому счёту. Причём, первый об этом сигнализировал, как ни странно, знаете, кто? Это сделал, пожалуй, самый горластый коммунистический деятель. В конце тридцатых Лев Троцкий неожиданно провозгласил, что пролетариат органически не способен возглавлять государства вместо чиновников. Рабочий класс никуда не испарился, он растворился! Стал таким же, как большинство обывателей, мещан. В одной семье могут быть токарь, училка, мент, медсестра и лавочник. И нет никаких перегородок. Правда, зажиточных заводчан и в наше время мало, но людей с приличным доходом среди них много. В так называемом рабочем движении прошлого наверху преобладали романтики и авантюристы из более-менее образованных. Они-то и пролили океаны крови и посеяли безумие», - пишет этот слушатель.

Даже казенные эксперты говорят, что хозяйственное развитие России сдерживается и будет все больше сдерживаться, как они выражаются, «демографическим фактором». Это они – о нехватке рабочей силы, достаточно здоровых, умелых и старательных работников, того, что называется квалифицированной рабочей силой, и даже мужчин и женщин, годных к нехитрому физическому труду. Убывает, сходит на нет простой народ как класс. Остаются, извините, сливки, но они сливаются за границу. Это образованная, способная по-современному зарабатывать молодежь. Убыль простого люда - явление сложное и чрезвычайно интересное, как ни странно звучит это слово в таком разговоре. Дело в том, кроме прочего, что люди, ничему не учившиеся после школы, а в школе учившиеся кое-как, они живут заметно меньше, чем люди, у которых пусть плохонькое, но высшее образование. Тем временем убывающему населению России продолжают внушать, что она беззащитна перед многолюдным Китаем. Он-де уже, по сути, в нее вторгся и хорошо себя чувствует, для начала - за Уралом. Это, мол, видно невооруженным глазом. Этой пропагандой все громче занимаются даже лучшие друзья путинизма, не говоря о его недоброжелателях. Так вершится одно интересное дело: нравственное разоружение («деморализация») русских, подрыв их духа. Смущают русскую душу. Пока что заметный ущерб ей причиняет не Китай, а именно эта пропаганда. Страх перед Китаем неизмеримо вреднее, чем все Китаи, будь их много. Вообще, все больше признаков, что скрепы трещат по всем швам. Их разрывает страх и другие не лучшие чувства. Обида, ожесточение, уныние.

Следующее письмо: «Уважаемый Анатолий Иванович! Во исполнение вашего призыва и по примеру моей дочери я решила стать качальщицей своих потребительских и прочих прав и вообще – сутягой. Увидев в магазине упаковку с просроченной рыбой, я вызвала администратора и сказала: поскольку рыба просроченная, то хочу эту пачку взять бесплатно. А она, между прочим, дорогущая! Он позвонил своим начальникам и ответил, что нет! Мы, мол, обязаны просроченный продукт снять с полок, а вам за бдительность подарить качественный и не просроченный. Бедный или, что одно и то же, советский человек потому и бедный, что за свои права бороться не умеет или стесняется, - продолжает эта слушательница «Свободы». - Он никогда не пойдёт просить надбавку к зарплате, например. У него страх: а вдруг вообще выгонят? Вот моя дочь с ее женихом, они уже профессиональны в нашей жизни. Она так и говорит: «Когда я клиент или покупатель, то я в себе уверена. Да, Анатолий Иванович, она есть, новая Россия, она уже часто обламывает СССР - обламывает напором, уверенностью в себе, знанием своих прав. Ездят за границу, многие там учатся, работают. Они быстро усваивают то, что им надо. Они знают, что клиент всегда прав, добиваются скидок, бонусов, подарков! Но при этом многие купят у бабушки ею связанные носки, не торгуясь, ещё и лишние пятьдесят рублей дадут, букетик сирени и пучок укропа купят не потому что нужен, а чтобы помочь бабушке. У дочери это с детства. Она в шесть лет могла получить скидку на товар, которую тут же отдавала старушке у церкви». Такое вот письмо. В сотый раз скажу: самые большие, самые важные перемены – те, которых люди не замечают. Это относится едва ли не в первую очередь к тем переменам, что совершаются в них самих. Качальщик своих и чужих прав - бесценный человеческий тип. Чем больше таких в демократии, тем она прочнее. Эти-то люди и делают постоянный ремонт демократии. Ремонт квартиры, как известно, нельзя закончить. Его можно только остановить. А демократическая страна – это квартира, ремонт которой нельзя останавливать ни на минуту, иначе сгниет. Демократическая законность - самая хрупкая вещь на свете. Беречь ее, как зеницу ока, никому не давать подступиться к ней со шкурным интересом - это задача и таких сутяг, коих еще называют журналистами или цепными псами демократии.

«Ехал в автобусе, - пишет Данила Александров, - просматривал ленту ФБ с телефона и через какое-то время сидящий рядом дедуля (возраст от пятидесяти до семидесяти, выглядел достаточно бодро) делает движения, как будто собирается выходить (хватается за свой дипломат, привстает). Я думаю, что надо выпустить, сам привстаю, чтобы он мог пройти, но выясняется, что выходить он не собирается. Так повторилось несколько раз. Я даже на всякий случай уточнил, не скоро ли ему выходить, а он такой вдруг: «ФСБ по вам плачет!» Я выразил сомненияе, что сотрудники этой организации могут плакать. Он сказал: «Ничего. Скоро наведут порядок!» Я попытался уточнить, что за порядок и почему его до сих пор не навели. Оказалось, что «десять лет херней страдали, но теперь начнут, наконец. Всего-то человек пятнадцать надо посадить и будет все замечательно!» Вот как обманчивы жесты! Думаешь, что человек выходить собирается, а оказывается, у него просто зрение хорошее», - пишет господин Александров. Дедуля, который заглядывал в его телефон, плохо осведомленный человек. Не знает ни мировой, ни отечественной истории, вот и выдает желаемое за действительное. Или мечтатель, который желенное ему будущее не примерял к себе и к своим близким. Если и когда посадят человек пятнадцать, да с должным телевизинным сопровождением: как врагов народа, шпионов всех разведок, диверсантов и саботажников, то вслед за этим придется посадить тысяч пятнадцать, а там и сто пятдесят. И не вторая, так третья волна накроет и его самого или кого-то из его родни. Доносчику, как известно, – первый кнут, ну, а тут будет не первый, а один из следующих. Когда правитель оказывается палачом, то сажают не по выбору, а кого попало, наугад. Так было и при царе Горохе. Верных сталинистов от руки Сталина погибло больше – неизмеримо больше! – чем сомневающихся и колеблющихся.

«Здравствуйте! – следующее письмо. - Если можно, я бы хотел задать вам вопрос. Когда-то давно вы говорили о конфликте города и деревни, села. Советская власть однажды приняла политику на уничтожение этого самого села, крестьянина. Мне хотелось бы спросить, то есть, поинтересоваться для себя, конечно же, прошу прощения: как бы вы сегодня оценили конфликт города и села? Спасибо большое и извините, если я что-то переврал». Шероховатости между городом и деревней испытывает почти каждый современный человек. Испытывает на себе, вернее, в себе. Эти шероховатости в нем самом, в его - не скажу: природе, а в биографии, в жизненном пути если не его, то предков. Город возник как скопление сельских жителей. Их сельскость стала передаваться из поколения в поколение. Она, конечно, постепенно слабела. В самых богатых и свободных городах ее уже трудно заметить, а в таких, как, например, Москва – сколько угодно, больше, чем нужно было бы для лучшей жизни - более свободной, более осмыленной, более продуктивной. Село отстает от города. Лучше всех это всегда сознавало оно само. Поэты и писатели все еще не отказывают себе в удовольствии воспевать его, но оно трезвее их, оно точно знает себе цену, оно отдает себе отчет, что город далеко впереди. Маркс ставил задачу перед всемирной историей по пути к коммунизму стереть разницу между городом и деревней. Что он имел в виду? Что исчезнут различия между сельским и городским трудом. Сельскохозяственный труд станет разновидностью промышленного. Это значит, что деревня в привычном виде просто исчезнет. Так и происходит. Если совсем коротко, то город – это свобода, это демократия, это индивидуализм, это когда личность выше всякой общности, даже семьи. Село – несвобода, это патриархальность, то есть власть стариков, это когда сельский мир – все, а личность – ничто.

«Самую большую ошибку, - пишет Олег Львович, - которую может сделать взрослое поколение России - это не желать признать, что подрастающие дети России совсем другие. С ними нельзя говорить языком садизма и запретов, жестокости и назидания. С ними нужно выстраивать отношения. Они другие, другие на уровне физиологии, работы мозга. Если взрослые не поймут этого, то просто будут списаны подросшими детьми с корабля истории», - пишет Олег Львович. Тут возникает такой важный, да и трудный, вопрос: что сделало, что продолжает делать детей в России такими, какими он их видит, а он не ошибается, это любой скажет: совсем другие, совсем не такие, как даже их молодые родители, не говоря о родителях родителей, тоже не таких уж старых. Это дети свободы. Это надо сказать прямо. Свободы в России не ахти как много, а вот поди ж ты! Если судить по детям, ее, свободы, в России намного больше, чем кажется людям, недовольных путинизмом. Это наглядно связано с двойственностью русской жизни. Одна ее часть почти вся под государством, под начальством, под казенным враньем и запугиванием, а другая кипит сама по себе, под спудом. Именно кипит, если взять во внимание скорость, с какой мелькают большие и малые события, как быстро распространяются новости, как трудно пока за всем этим уследить даже бесчисленным гэбэшникам.

Госпожа Тихонова передает высказывание своей знакомой: "Сколько можно вспоминать все эти ужасы: войны, голод, нищета, лагеря? Сейчас-то, слава богу, живем хорошо. Ну, стало немного труднее. Но ведь не мрак!". Что она хочет сказать? Что если нам сегодня хорошо, то не надо вспоминать о тех, кому когда-то было плохо? Почему не надо вспоминать? Задавать этот вопрос таким людям бесполезно. Они или сердятся, или отвечают поговорками и пословицами. Что было, то прошло. Было, да сплыло. Быльем поросло. Такова особенность массовой, народной памяти. Не хотят люди вспоминать ужасы своей и своих предков жизни. Или уж если что-то вспоминается невольно, то в приукрашенном, смягченном, облегченном виде. Народная память склонна скорее оправдать давно пребывшего злодея, чем держать его перед собой таким, каким он был. Когда-то меня поразило, как закончил свое страшное повествование об Иване Грозном Карамзин. Современники называли его, Ивана, Мучителем, а потомки стали называть всего-навсего Грозным – «более в хвалу, чем в укоризну». Почему? Он завоевал три монгольких царства, покорил Казань, Астрахань, взял Сибирь, ввел новый судебник. «Добрая слава Иоаннова, - пишет историк, - пережила его худую славу в народной памяти: стенания умолкли, жертвы истлели». И последние три слова: «История злопамятнее народа!» - восклицательный знак.

В позапрошлой передаче я прочитал письмо от женщины, которая была пять раз замужем и, похоже, не поставила еще точку. Заканчивала она свое письмо славословием в честь свободы, и я не скрыл своего согласия с этим славословием, с тем, что свобода – это если не все, то почти все. Это возмутило нашу слушательницу Ольгу Сорокину. Читаю: «Господин Стреляный, вот эта ваша "Чернышевская женщина", она ведь все перечеркнула, все! Давайте все, никому ничего не объясняя, будем заключать туристические браки, финансовые, по сегодняшним обстоятельствам (у жениха саркома, помрет через две недели). Боже, господин Стреляный, вы в уме и светлой памяти? Или работа на радио у вас выбила все человеческое? Похоже, вы уже недалеки от Министерства Правды». Спасибо за ваш искренний отклик на мою передачу, госпожа Сорокина. Вы дали мне повод лишний раз призвать слушательниц и слушателей «Свободы» разделить ваши взгляды на любовь и брак. Да и еще раз да: выходить замуж и жениться желательно по любви. Говорю тем, кто этого не знает. Да, по любви. Очень желательно. Я бы даже сказал: похвально.

Людмила Метелешко живет и работает в Швейцарии. Она врач, пишет, как ей там в первый и в последний раз пытались дать взятку. Читаю: «Это были благодарные родители югославского мальчика. Вручили мне конверт. Часто больные дарят открытки с пожеланиями и кладут их в конверт. Когда я его открыла и обнаружила двести франков, у меня отнялись от страха ноги. Конверт вернула, шефу и головному группы и директору клиники доложила. Иначе - лишение врачебной должности. А это уже навсегда и во всей Европе». То, о чем пишет эта женщина, наводит на мысль, которая посещает едва ли не каждого из нас. Не брать взяток, кажется, легче, чем не давать. Особенно мелких взяток, тех, что называются подарками. Неловко не дать. Не хочется, чтобы докторша или конторская барышня подумала о вас, что вы жадина, неблагодарная тварь.