Поэтесса и исполнительница авторской песни Вероника Долина приехала в Прагу с концертом "За вашу и нашу свободу". Концерт посвящен 50-летию подавления Пражской весны и демонстрации против вторжения армий СССР и его союзников в Чехословакию, состоявшейся на Красной площади. Перед концертом Долина рассказала корреспонденту Радио Свобода о своей программе, творчестве и восприятии происходящего в России.
– Вы приехали в Прагу с концертом, посвященным Пражской весне. Какие песни вы включили в программу?
– Я собралась с мыслями, и всему небезразличному человечеству не чуждые слова “За вашу и нашу свободу” превратила в название концерта. Пальцы перебрали листы в старых папках, я вытащила кое-что из старых песенок – про любовь, про Москву и про вселенское и человеческое беспокойство. Нужно быть небезразличным, для такого человека, как я, это важно. Быть не чужим, неравнодушным к тому месту, где ты оказался, куда тебя привела судьба. Чем человек небескультурный может поделиться с другим? Только свободой. А что такое свобода? Это вся твоя жизнь, это твои близкие, твои книги, то, чем ты располагаешь. Об этом программа.
– Вы выступали в Праге раньше?
– В 1987 году я впервые приехала в Прагу, это была моя первая заграничная поездка. Но тогда у меня не было концерта. Он состоялся только шесть лет назад, в пражской языковой школе имени Натальи Горбаневской. На концерт пришли мои приятели, которых я знала еще с 80-х годов. В то время они входили в издательский и журналистский круг, они были остро взволнованы изданием стихов и песен Высоцкого.
– Вы помните события августа 1968 года? Какие у вас остались впечатления?
– В августе 1968 года я была ребенком. Моя семья отдыхала на Черном море, в Пицунде. Мой папа был инженером, работающим в сфере освоения космоса. Он получил телеграмму о произошедшем, и наша семья немедленно помчалась в Москву. Писательский мир Пицунды и Коктебеля до сих пор с горечью и гордостью вспоминает о тех событиях. С гордостью за то, что были люди, которые не промолчали и выступили, а не только тихо плакали в кулак. Это и Аксенов, и Евтушенко. Моя семья пережила вторжение советских войск в Чехословакию с большой горечью.
– Вы говорили, что у вас есть стихотворение, посвященное тем событиям. Вы можете его прочитать?
– Вот минувшее делает знак и, как негородская пичуга,
Так и щелкает, так и звенит мне над ухом среди тишины.
Сердце бедное бьется – тик-так, тик-так, – ему снится Пицунда,
Сердцу снится Пицунда накануне войны.
Сердце бьется – за что ж извиняться? У папы в "Спидоле" помехи.
Это знанье с изнанки – еще не изгнанье, заметь!
И какие-то чехи, и какие-то танки.
Полдень – это двенадцать. Можно многого не уметь.
Но нечестно высовываться. Просто-таки незаконно.
Слава Пьецух – редактор в "Дружбе Народов", все сдвиги видны!
Снова снится Пицунда, похожая на Макондо.
Снова снится Пицунда накануне войны.
Сердце бьется, оно одиноко – а что ты хотела?
На проспекте Маркеса нет выхода в этом году.
И мужчина и женщина – два беззащитные тела
Улетели в Пицунду, чтоб выйти в Охотном ряду...
Улетели в Пицунду, чтоб выйти в Охотном ряду...
Интересно, что в 1992 году я также с мужем была в Пицунде. Мы отдыхали в писательском доме творчества. И тогда, я хорошо помню, над домом отдыха полетели самолеты (в 1992 году началась грузино-абхазская война. – РС). Из Гагры мы выбирались на автобусах, и тут я заметила, что все рифмовалось с 1968 годом.
– Согласно опросу "Левада-центра", все больше россиян считают, что Пражская весна 1968 года была “подрывной акцией Запада, который хотел расколоть социалистические страны”. Вам не кажется, что такая оценка исторических событий – тревожный знак?
Наша пропагандистская машина запущена на такие обороты, на которые она никогда прежде не была способна
– Более чем. Но такой человек, как я, может этому только усмехнуться. Наша пропагандистская машина запущена на такие обороты, на которые она никогда прежде не была способна. Сегодня верховные глупости могут звучать в воздухе, быть напечатанными где-то. А это все бряканье крупных шестерней мясорубочной пропагандистской машины.
– Два года назад в интервью Радио Свобода вы говорили, что вам не нравится происходящее в стране. Как бы вы сейчас оценили то, что происходит – стало хуже или лучше?
– О лучшем не может быть и речи. Но человек есть человек. Помещенный в гетто, он привыкнет к гетто. Помещенный в черту оседлости, он привыкнет и к ней. Человек инстинктивно борется за свое существование. Но задача всякой администрации – города, деревни, страны – защитить человека, черт возьми! Сколько-нибудь позаботиться о девочке и старушке, о мальчике призывного возраста и мальчике, который играет на скрипке. Позаботиться о них, черт возьми, а не бросить в мясорубку!
– В своем facebook-аккаунте вы бурно отреагировали на пожар в торговом центре "Зимняя вишня" в Кемерове. Вам не кажется, что это близко к тому, о чем мы сейчас говорим: государство не способно позаботиться о своих гражданах?
– Государство не то что не может позаботиться, государство не замечает беззащитных. А в такой стране, бесправной и бедной, как Россия, человек совершенно беззащитен, и только город или страна могли бы это исправить. Но такого не происходит.
– 70-е, когда вы начали работать, называют эпохой застоя. Вам не кажется, что современная эпоха еще более застойная?
– У нас полный герметизм. Застой – это циклически-нежное слово. Наверно, появится слово, которым мы могли бы описать происходящее сейчас. В России сейчас очень тяжело.
– Какое слово вам приходит в голову для характеристики того времени, в котором мы живем?
– Изоляция. Антиевропейскость, антикосмизм, антикультура. Достаточно уже этих “анти”, достаточно милитаризма! Нам нужны обыкновенные прочные гуманистические основы в культуре, образовании, здравоохранении. Мы должны быть охранной грамотой один для другого, не должны гордиться озверением, которое предлагается пропагандистскими программами и именитыми воителями, входящими в нашу государственную администрацию. Это наш повседневный ужас, который вошел в школы, дома – агрессивнейшая интонация, настоящий милитаризм.
Вся правда жизни на Руси – колоссальная беззащитность, бесправие, безденежье
– Вы следите за политической и социальной повесткой. Но почему в ваших произведениях не затрагиваются эти темы?
– Я обыкновенный лирический поэт, мама большого семейства – мои дети работают в культурной и театральной сферах. Мое дело – повседневность, меня всегда интересовала будничность. Меня интересует пятидневка будней, я занимаюсь этим, в моих стихах этого очень много. Много горькой интонации, но не шлепаний себя по рукам или по щекам, или вскриков “Проснитесь, люди” – это не мой язык.
– В 2013 году в интервью “Новой газете” вы говорили: жалею о том, что не уехала в Израиль. Ваше решение не изменилось с того времени?
– Нет. Я еще более привязана к своей аудитории. В том интервью была обыкновенная рефлексия, оглядка взрослого человека на прожитое. В Израиле живет несчетное количество моих друзей и моя родня, и я сожалею, что я не с ними. К тому же это страна высокой мотивации. Там людям с рождения сообщают высокий смысл их человеческой жизни, культуры или образования, защиты человека человеком. А Москва это перечеркивает каждый день. Пропаганда абсолютно перечеркивает человека – это такая колоссальная, дутая неправда, на фоне которой можно только в вакууме жить. Вся правда жизни на Руси: это колоссальные беззащитность, бесправие, безденежье. Вот и справились с людьми. Ну что же, крепостное право.
– Давайте поговорим о ваших концертах, где их сейчас больше – в России или за рубежом?
– В России, конечно. Мой маленький голос присутствует, он виден и слышен. Я немалую часть времени провожу на фейсбуке с немалым числом моих подписчиков. Я большой неформал, мне нужно всего лишь написать стихи, и я была бы не против, если бы они были услышаны и расслышаны.
– Вы выступали в Украине в прошлом году. Как вас встретили?
– Отлично. Я даже дважды была в Украине в прошлом году: на поэтическом фестивале в Киеве в мае, а затем в Днепре в октябре. Там меня встретили с дружбой, любовью, неформальным отношением и полным комфортом.
– Какая у вас была программа?
– Ничего особенного, все то же: любовь, дружба, Москва.
– Вы можете прочитать что-то из своих последних стихотворений?
Иные дни, там только не,
Рассказы Кафки.
Но расскажу о самом дне,
О рыбной лавке...
Где разлюбезный кулинар
Стоит в перчатках
И вам устроит семинар
В своих камчатках.
А те лежат, клешня в клешне,
Сцепились крепко.
А ты стоишь – мошна, кашне,
Очки и кепка.
Поскольку месяц дубака
И патриота.
А ты – предвестье дурака
И идиота.
Но все-таки он как родной –
Морей посредник.
И у него не выходной,
На нем передник...
И он хватает братана –
Чудное имя...
И братану уже хана
Во льду и дыме.
Я руку крабу протяну,
Возьму мерлана...
Я и сама иду ко дну,
Тут без обмана.
Отвесь кусочек кабийо
Мне, брат-художник.
Треска в основе.
Ты ее Сноваположник....
Ну вот и все. Онфлер, прости
Меня с пакетом...
Но ты же в дружбе и в чести –
С любым поэтом,
Который все-таки попал
На эту дыбу,
А не пропил и не проспал
И жизнь, и рыбу.
– Вы разделяете свое творчество на периоды?
– Само разделится. А каждая книжка последних пяти лет делится на пять времен года.
– Почему на пять?
– Начинается с зимы и входит снова в зиму: зима, весна, лето, осень и снова зима.
– Следите ли вы за современными поэтами?
– Конечно, я люблю киевлянина Сашу Кабанова, россиян Веру Павлову и Веру Полозкову.
– Вы говорили о том, что песни рождаются из стихов. Как вы выбираете, что остается в стихотворной форме?
– Не скажу, это секрет. Хотя он очевиден – более музыкальные стихи имеют свои закономерности. Когда я записываюсь в студии, это видно и слышно. К тому же музыкальные стихи в некотором роде сцепляются друг с другом. Две недели можно писать немузыкальные стихи и потом вдруг неделя – музыкальных.
– Какие ваши планы после выступления в Праге?
– Надеюсь, вернусь в Москву. Я уже долгое время там не была. А я ужасно взрослая, а Москва – очень тяжелая. И тогда я себя изгоняю из этого города. И во время этого рабочего сезона, который начался в конце сентября, я уже не знаю, сколько времени провела в изгнании и в дебрях разнообразных городов.
– Почему Москва для вас – тяжелый город?
– Там трудно сейчас, потому что руки опущены по швам. Невероятный психологический аспект жизни, люди стянуты смирительными рубашками: и постарше, и помоложе. Мне страшно смотреть, что происходит в начальной школе… Мне нужно, чтобы дети сидели, как во всем мире, на полу в музее имени Пушкина и рисовали кто копии с картин Матисса, кто статуи. Пусть импровизируют, пусть их злобно не окрикают тетки в музеях, не одергивают гиды, пусть им все будет можно.
– Когда в Москве в последний раз чувствовался дух свободы?
– Больше 10 лет назад. У нас жестко и трудно. Это же царство огромной фальши. Будто бы нет войны, будто бы нет повсеместного набора в армию, будто бы нет абсолютного ослабления всех гуманитарных дисциплин, будто бы нет царственного пребывания таможенной, налоговой и других охранительных институций на Руси. Это же все замалчивается. А мне нужны исторические, филологические, философские да иностранных языков факультеты, чтобы они царили в Москве.
– Может, все изменится к лучшему?
– Сильно сомневаюсь. Зато мы можем в собственных домах учредить у себя кафедры этих факультетов и заниматься своим потомством.
