Литературный критик Бенедикт Сарнов (1927–2014) хотел написать о творчестве Фридриха Горенштейна, но не успел. Может быть, потому, что и для него предмет был слишком сложен. В 2011 году он дал согласие написать короткое предисловие для серии книг Горенштейна в издательстве "Азбука". Сказал: "Я напишу коротко, личностно и тем не менее общо". Но потом отказался, так как издательство торопило, хотело текст к сроку, к которому он, как ему показалось, мог не успеть. Но интервью, слава Богу, дать успел.
В самом начале разговора, который происходил у Бенедикта Михайловича дома, я рассказал ему следующую историю: в процессе работы над фильмом о Горенштейне я нашел его интервью кинорежиссеру Савве Кулишу. Там Кулиш представляет Горенштейна и произносит: "Знаменитый русский писатель…" Неожиданно Горенштейн с иронической улыбкой поправляет его и говорит: "Скажи лучше русскоязычный". И это Горенштейн, который всю жизнь отстаивал свое право называться именно русским писателем! Что привело его, так сказать, к "сдаче позиций"? Исход еврейства из России и других стран СНГ, что? Сарнов рассмеялся, и долго потом не переставал улыбаться.
– Термин этот придумали, конечно, наши нацисты-шовинисты. Я однажды беседовал с одной дамой из "Литературной газеты", которая со мной сцепилась по этому поводу, когда я сказал, что этого понять не могу… Что значит русскоязычный? Вас интересует что? Гены писателя, его кровь, что? Что стоит за этим понятием? И я сказал: ну, вот Фазиль Искандер. Конечно, он русский писатель, какие сомнения? Хороший писатель, с хорошим русским языком. Русский писатель, как и Бабель и как Мандельштам. А она говорит: "А вот Чингиз Айтматов?"
Понимаете, я говорю, Чингиз Айтматов – это действительно другое дело. Он пишет на родном языке, а потом сам себя переводит. Это совершенно другое дело. Для него русский язык – это не язык, на котором он творит. Он просто владеет им настолько, что может сам переводить. И то, насколько я знаю из редакционной кухни, от новомирцев, которые его печатали, возились они с ним предостаточно…
Oн, Фридрих, хотел, я думаю, подчеркнуть вот что… Там у него в "Бердичеве" есть такой полукомический персонаж, зять Рахили, которого она ненавидит. Он там моржевал, и у него ампутировали отмороженный палец, помните? Так она про него говорит, что "он одним пальцем уже на том свете, слава Богу" (Сарнов хохочет). Tак вот, он всем про себя говорил: "Я – хусский! Хусский!"… [не умел произносить "р". – РC]. И вот Фридрих, видимо, очень не хотел, чтобы за ним стояли эти еврейские комплексы, как говорится, "с пафосом отъевреивания"… Я только так могу это объяснить.
Надо уславливаться о терминах, потому что писатель может быть великим и не гениальным, гениальным и не великим, но вот гениальность – это некая особая субстанция
Он близок был и дружил с моим другом Лазарем Лазаревым. И более того, Лазарь был хранителем всех его подпольных сочинений. И Лазарь с его разрешения (а Лазарь был, надо сказать, человек очень четкий в этом смысле) дал мне прочесть некоторые его рукописи, в частности, роман "Место", который меня тогда потряс. И когда Фридрих узнал об этом, он как-то уже стал, видимо, числить меня не просто в кругу шапочных знакомых, но в более близком, что ли, кругу…
– Каков, на ваш взгляд, вклад Горенштейна в литературу?
– Ну, вы знаете, я вообще очень высоко ценю Фридриха Горенштейна, в некоторых отношениях выше почти всех своих современников, хотя среди его современников немало писателей замечательных, крупных и любимых мною. Для ясности, для ориентира я назову и Гроссмана (ну, это старшее поколение), а из современников и почти сверстников – это Войнович, это Искандер, это Домбровский… Писатели крупные. Но Горенштейн, на мой взгляд, единственный в этом ряду, в ком я вижу черты гениальности…
Понимаете, тут в такого рода определениях надо уславливаться о терминах, потому что писатель может быть великим и не гениальным, гениальным и не великим, но вот гениальность – это некая особая субстанция… это то, что лежит за пределами понимания, то, что близко к понятию чуда. И Горенштейн, конечно, единственный из них (повторюсь, это все писатели крупные), единственный, или, может быть, с ним в этом смысле можно сравнить Искандера, – который занят проблемами, я бы сказал… космическими. Космическими и мировоззренческими, такими, как место человека во вселенной… То есть тут он (не буду говорить о масштабах) по задачам, по целям, которые он перед собой ставит, сопоставим с такими гигантами, как Толстой и Достоевский… Ну, а вот Чехов – другое… Конечно, нет писателей, которые не задумывались бы о Боге, о бессмертии души… Это все так, но это не то, что их терзало, мучило, – Чехова, в данном случае, – он был более земной человек… А писатель великий, тем не менее… Так вот, Горенштейн вот такой.
Судьба его меня всегда волновала. Я помню примерно в середине шестидесятых (когда был напечатан "Дом с башенкой? В 1964-м?) мы говорили с одним моим другом, физиком, но человеком очень гуманитарного склада, который интересовался литературой, жил поэзией (с физиками это бывает). "Ну, а как вы себе представляете, – спросил он меня, – вот когда рухнет, допустим, советская власть, во всяком случае цензура, когда вот настанет свобода, абсолютная свобода, абсолютная свобода выражения и самовыражения для художника… у меня такое впечатление, что вся нынешняя литература как-то отойдет на периферию, на обочину… А появятся совершенно новые, неизвестные нам люди, которые сейчас где-то там сидят и что-то свое пишут… свою "нетленку" (Сарнов улыбается. – РС), значит, в стол". И я, знаете, не очень задумываясь, сказал: "Нет, вы знаете, я думаю, что это будут те же самые люди…. Те же Искандер, Войнович, Аксенов, Домбровский… (я и поэтов нескольких назвал, в частности, Слуцкого, Самойлова, Коржавина), те же люди, которых мы знаем сейчас…Но они раскроются перед нами [по-новому. – РС]… они напишут новые книги… и они вынут из закромов те книги, которые сейчас нам неизвестны, но это будут они же… Единственный писатель, сказал я, которого вы сейчас не знаете, и который безусловно войдет в первую десятку, если даже не превзойдет ее, это Фридрих Горенштейн". – "А кто это?" Я говорю: "А вот это автор одного рассказа, "Дом с башенкой", был напечатан год-полтора тому назад в журнале "Юность". И вот по этому рассказу… вы знаете, как Пушкин говорит: "Он по когтям узнал меня тотчас (правильно – "в минуту". – РС.) Вот по этому рассказу виден был масштаб дарования, и сила дарования… Яркость дарования и масштаб дарования. Но конечно, по этому рассказу нельзя было предсказать таких крупных его вещей, как "Место", как "Искупление", как "Псалом"…
Вот Булгаков говорил о себе: "Я – мистический писатель". Не знаю, насколько серьезно он к этому относился. Потому что в его мистике (я имею в виду его "Мастера и Маргариту", он ведь писал и вполне реалистические вещи, я-то считаю его художественной вершиной "Театральный роман", но это уже мое мнение, дело не в этом), так вот, в его мистике есть какая-то не скажу нарочитость, но и какая-то юмористическая, сатирическая краска… У Горенштейна все это всерьез, и другого писателя такого, я не скажу уже масштаба, а направления, я вокруг не вижу, и, конечно, он в этом смысле явление поразительное…
Ну, и как это всегда бывает с такими людьми, он не понят, не открыт еще, недооценен… Я помню, как глубоко поразило меня, и даже возмутило присуждение первого [русского. – РС] "Букера". Там, значит, расклад был такой… Я помню не все. Помню, кто получил, – Харитонов. Хороший писатель и очень милый, прелестный, интеллигентный человек, ему достался этот первый русский "Букер" А в шорт-листе было два крупных писателя: Горенштейн (самый крупный) и Петрушевская. Она не такого масштаба, как Горенштейн, но тем не менее…
– Там был и Маканин…
Для Горенштейна Достоевский был если и какой-то ориентир, то скорее соперник, антагонист, понимаете...
– Маканин, да, но он не такой крупный… Но Горенштейн – это гигант. "Место". Он там был представлен романом "Место". У него есть тоже провалы, но "Место" – это фундаментальная вещь. И романом "Место" он был представлен, номинирован на эту премию… Ну, и уступающая ему, но тоже, конечно, крупное дарование, крупный писатель, которая, может быть, не вполне реализовала себя и оправдала те [возлагавшиеся на нее иными. – РС] надежды … это Петрушевская… Однако вот – ни она, ни он… Там была тогда в жюри Эллендея Проффер. Очаровательная дама и замечательный человек, создавшая вместе со своим покойным мужем одно из самых замечательных русских (Сарнов улыбается. – РС) …если хотите, русскоязычных книгоиздательств в Америке и вообще на Западе. Она была в это время в Москве, поскольку был "Букер". Мы были с ней знакомы раньше, по Москве когда-то, при жизни Карла, и в Америке тоже встречались. И она (это было, по-моему, у Войновича), когда зашла речь [о претендентах на премию. – РС], спросила (меня): "Кто, по-вашему?"
Я говорю: "Для меня нет сомнений, конечно, Горенштейн!" А она, знаете, снобка такая, так пожала плечами, и пренебрежительно сказала: "Но ведь Достоевский уже написал "Бесов"!" Я говорю: "Ну, Эллендея, ну допустим даже, что это так, и что Горенштейн написал "Бесов" ХХ века… Тоже немало. Вполне достаточно для того, чтобы… Во всяком случае для "Букера" – более, чем достаточно". А на самом деле (хотя, конечно, "Бесы" тут вспоминаются и не могут не вспомнится), но на самом деле эта книга не [эпигонская. – РС]…
Вот, скажем, о романе Гроссмана, великом романе "Жизнь и судьба", очень значительном произведении… О нем можно сказать, что он… ну, не эпигон, но последователь, продолжатель Толстого… А о Горенштейне этого не скажешь. Он не эпигон, и не продолжатель, и не последователь…
Для Горенштейна Достоевский был если и какой-то ориентир, то скорее соперник, антагонист, понимаете… Но тем не менее дело даже не в этом. Дело в том, что "Место" – это роман совершенно независимый, и в нем, если что и роднит его с Достоевским…
Вот как Бунин ненавидел Достоевского и говорил: "От него это все пошло. Это он виноват, это он создал всю эту гниль, и она выперла на поверхность – вот большевики, эта революция, понимаете ли"… То есть он придавал этому самому Достоевскому как бы значение демиурга, человека творящего… не отражающего исторический процесс, а творящего его… И в этом есть некая фантазия, но есть и некое зерно истины. Так вот, это к Горенштейну относится в полной мере… В этом романе "Место" он вот эту подпольную гнилую Россию, так сказать, все уродства и все кошмары нарождавшегося тогда, а, может быть, даже еще и не нарождавшегося русского фашизма, который мы сегодня видим уже во всей его красе, он это угадал. Откуда он это взял? Я не знаю. Было это, и я этого не знал, а он знал? Может быть. Но думаю, что главным образом он достал это, как и Достоевский своего Ставрогина, своего Петрушу Верховенского, Кириллова достал из себя… Так и он всех этих своих персонажей. Это плод его фантазии, это, как говорится, выброс его души, его психики… Вот это я и называю гениальностью.
Хотя повторяю, как у каждого большого писателя, (за исключением, может быть, Пушкина, у которого нет плохих стихов... ну, у гениального Блока были плохие стихи… О Маяковском говорить нечего, а он гений, – сколько ерунды он накарябал, эти свои агитки…), и у Фридриха были и провалы…
Солженицын не такой крупный писатель, как Горенштейн
Но потом знаете, эта его одаренность языковая – это тоже ведь чудо. Вот это его обращение к языку XVII, XVIII века это вообще поразительно. Этот человек, который говорил в жизни, в быту с еврейским акцентом … и вот такое совершенное владение, такое проникновение в живую ткань русского языка.
Вы знаете, в начале ХХ века возникла такая дискуссия о евреях в русской литературе. Я уже не помню, кто там участвовал, хотя поднатужившись, смогу вспомнить… Помню только одного – Корнея Ивановича, молодого тогда Корнея Ивановича. И они все единодушно – и тот, кто представлял, как говорится, еврейскую сторону, и Корней Иванович, который представлял, так сказать, русскую критику, они все сходились к одному, что действительно, евреи в русской литературе где-то там на периферии, на обочине, что они еще не настолько владеют русским языком, как родным, чтобы войти с полным правом… войти и занять достойное место, а тем более войти и занять место, ну, не главенствующее, но в первых рядах русских писателей, и что дo этого еще бесконечно далеко… Они ссылались на живопись, где уже был Левитан, скажем, на музыку, где были братья Рубинштейны… И говорили, что с литературой, к сожалению, так не получается…
Это происходило тогда, когда уже только опубликовал или должен был вскоре опубликовать свою книгу "Камень" Мандельштам…Но в общем, короче говоря, в пределах того же поколения появились такие вообще корифеи русской литературы еврейского происхождения, как Мандельштам, Пастернак, как Бабель, наконец… Тот же Гроссман… Вот как это бывает. И такое же чудо произошло с Фридрихом Горенштейном. И, конечно, в высоком смысле слова он, конечно, русский писатель. Русский хотя бы потому, что никто не дал, не показал нам такую Россию, какую показал он… И такую художественно убедительную, такую при всей ее фантасмагоричности реальную, такую… что просто, вы знаете, я не знаю с кем его тут можно сравнить…
– Наша беседа проходит за день до презентации вашей книги "Феномен Солженицына", и я не удержусь от вопроса: что бы вы сказали, если бы вы сопоставили два имени – Горенштейн и Солженицын, мировоззренчески, писательски?
– Прежде всего, я должен сказать, что, на мой взгляд, Солженицын не такой крупный писатель, как Горенштейн. Солженицын вообще… ну, он поразительная, феноменальная личность. Роль его и миссию его, и значение его трудно переоценить. Но как писатель он был сильно переоценен… Знаете, как это у нас бывает вообще в России… Как Достоевский на похоронах Некрасова, не думая так, а желая так просто польстить молодежи, которая бесновалась там, сравнил его с Пушкиным, сказал, что он стоит рядом с Пушкиным – Некрасов, то раздались голоса "Не рядом, а выше, выше!"… Вот это вот случилось и с Солженицыным. Я читал тут дневники Шмемана, который потом испытал горчайшее разочарование в нем… Ну, "он выше Пушкина, он выше Толстого, великий писатель земли русской…" – причины понятны, но сильно раздут как писатель. "Иван Денисович" – это замечательная вещь, и романы (хотя они с провалами) – "В круге первом" и "Раковый корпус" – вещи замечательные… Ну а "Колесо" – это говорить нечего, это неудобочитаемо…
Но, в принципе, Солженицын, конечно, прежде всего, писатель, у которого получается хорошо и даже выше, чем хорошо, замечательно, великолепно, когда он пишет о пережитом… Но как только он начал писать этот первый его роман "Август четырнадцатого", уже видно было, что это не его… Но, конечно, рука есть, мастерство есть, еще сохранилась сила, заинтересованность в теме, особенно когда там столыпинская эта глава, где его это волнует уже по еврейской линии, это понятно все… То есть, не хочу и приуменьшать его, так сказать, роль и литературное значение, но вот… не мистический при всем своем православии, не космический, сугубо земной, в большей мере политик и деятель и вообще, человек, одержимый своей великой миссией… Единственное, что их сближает [Солженицына и Горенштейна. – РС], это тот патологический, тухлый, граничащий (переходящий эту грань) с фашизмом русский национализм, который Горенштейн так талантливо вскрыл в этом своем романе "Место". Но Солженицын, конечно, в этом смысле представляет собой не материал для сравнения, а как бы объект eго… Он и сам, в конце концов, в конце жизни впал в этот смрад вообще. Так что вот эта точка соприкосновения очень для Солженицына неприятная… Нет, Горенштейн, понимаете ли, это особое, конечно, явление. Вот это даже непонятно, как [оно возникло. – РC] на этой советской ниве: мы же все-таки все безбожники… Солженицынское православие – это, конечно же, чистая липа. Ведь он объявил себя православным, а что там на самом деле? Здесь больше показухи… Вообще, я не могу забыть этот театральный жест, которым он перекрестил гроб Твардовского. Это все, как у Галича, – "это рыжий все на публику".
Хорошо вы вспомнили "Репортаж о футбольном матче"…
Нет, для Фридриха этот "Псалом" – это вещь, абсолютно отражающая его сознание, тут нет никакой литературщины… Для Булгакова Воланд – это тоже реальность, но… Антихрист у Горенштейна это действительно какая-то мистическая фигура…Воланд… – недаром они все гадают, кто это: Сталин или Ягода. На самом деле, конечно, это чушь, это не кто иной как сатана, но тем не менее [там присутствует. – РС] этот элемент сатиры и разоблачительства и соотнесения советского муравейника с осью координат, каковой для Булгакова является христианство… Булгаков не врал, когда говорил, что он мистический писатель. Это просто в его природе, в его натуре. У него это еще отчасти связано с семейными традициями. Отец как никак был причастен к духовному званию, не был пострижен, но все-таки преподавал в духовной академии… Но у Фридриха это выражено сильнее… – считал Бенедикт Сарнов.
Мнение Сарнова о Горенштейне сформировалось задолго до нашей с ним встречи. Оно, в частности, было изложено им в 2007 году в материале журнала "Знамя"… Если же говорить о тех, чьи имена безусловно останутся и в истории отечественной литературы, и в сознании читателя, то у меня сразу возникают в памяти совсем другие книги. Прежде всего "Чонкин" Владимира Войновича, “Сандро из Чегема” Фазиля Искандера, “Остров Крым” Василия Аксенова, романы “Место” и “Псалом” Фридриха Горенштейна, проза и драматургия Людмилы Петрушевской, “Москва – Петушки” покойного Венедикта Ерофеева. Я был поражен, когда узнал, что первой Букеровской премии в России не удостоились ни Горенштейн, ни Петрушевская, хотя оба этих автора попали тогда в “шорт-лист”. При всей моей симпатии к лауреату первого русского “Букера” Марку Харитонову я счел тогда и считаю сейчас это решение жюри огромной ошибкой.
Оказавшись в Москве в феврале 2014-го по поводу премьеры горенштейновского "Бердичева" в театре имени Маяковского, я позвонил Сарнову с намерением пригласить его на премьеру. Ответила жена Бенедикта Михайловича, которая сообщила, что он в больнице с переломом шейки бедра. Больше мне, к сожалению, не довелось ни увидеться, ни поговорить с Сарновым. 20 апреля 2014 года он скончался.
