85 лет назад, 22 января 1931 года скончался один из самых известных историков, пушкинистов и исследователей освободительного движения.

Он успел уйти сам, не схваченный, не разоблаченный, не оболганный. Хотя сам многое ухвативший, разоблачивший, а кое-кого и оболгавший. История не расквиталась с ним – ни в злом, ни в добром. Хитрован, несмотря на всю сверхдородность, он сумел проскользнуть между булавой и секирой. В отличие от многих современников и коллег по цеху.

Павел Щеголев родился в 1877 году в Воронежской губернии, в селе Верхняя Катуховка в семье дважды государственных крестьян. Дед Щеголева, кантонист, служил на Кавказе. Отец, как солдатский сын, с самого рождения был записан в военное ведомство и поступил в школу солдатских детей, а потом служил писарем и очень любил читать.

Закон 1856 года освободил солдатских детей от военной службы, и Елисей Никифорович был снова приписан к крестьянскому сословию. В 1862 году он вернулся в родное село, под Воронеж. Там и родился будущий историк.

Свинцовые мерзости царизма он познал с юных лет: едва поступив в Воронежскую классическую гимназию, он на следующий год попал в список исключаемых, поскольку министр народного просвещения Дмитрий Толстой, уверенный, что все зло от образования (вот ведь на государя императора Александра III покушались люди читающие!), запретил держать в гимназиях крестьянских детей. Щеголева спасли только отличные отметки и необычайное усердие: "Я оставался, – вспоминал он, – единственным крестьянским сыном в своем классе за весь гимназический период".

Читал он "запойно, целиком, полные собрания" – Гоголя, Достоевского, Жуковского, Пушкина, Тургенева, Льва Толстого. И, как полагается хорошему гимназисту, рано начал давать частные уроки. Однажды во время урока его ученик Коля Русанов, взволнованно проговорился, что к чаю придет Лев Николаевич, друживший с отцом. Толстой действительно пришел и с первого знакомства запомнил начитанного репетитора.

Поступил золотой медалист Щеголев в Петербургский университет – на санскритско-персидско-армянский разряд факультета восточных языков, но "ни ориенталиста, ни языковеда из меня не вышло", он перешел на историко-филологический, где специализировался на сравнительной истории апокрифов (золотая медаль за работу об Афродитиане Персиянине).

Но остаться при университете Щеголеву не удалось (хоть знаменитый Алексей Шахматов и рекомендовал еще более знаменитому Александру Веселовскому поручить крестьянскому сыну комментировать сатиры Салтыкова-Щедрина), потому что Щеголева захватили студенческие выступления: в 1899 году вместе с депутацией студентов он отправился к Льву Толстому за поддержкой:

"Л<ев> Н<иколаевич> очень поражался организованностью движения и той связью, которая установилась между учебными заведениями различных городов. Ему нравилось чувство товарищества, которое побуждало к протесту, по крайней мере, до возвращения в университет высланных и арестованных товарищей".

Все это были не просто разговоры: за организацию и участие в забастовке Щеголев отбыл двухмесячное заключение, затем (по делу об агитации рабочих Путиловского завода) – еще восемь месяцев и отправился на два года под полицейский надзор в Полтаву. Но и там он не оставил своих симпатий к подпольщине, распространяя "Искру" и "Южного рабочего".

С самого начала революционно-повседневное у Щеголева шло рука об руку с культурно-историческим: там же, в Полтаве он открыл для себя семейный архив Гоголя и подготовил несколько отменных публикаций.

Не успела закончиться полтавская высылка (1900–1901), как пришел вердикт по рабочему (Путиловскому) делу: три года вологодской ссылки, правда, с зачетом уже отбытого срока. И Павел Елисеевич отправляется в Вологду, где его догоняет следствие по распространению газет в Полтаве, – и три с половиной месяца в 1903-м он проводит в вологодском остроге.

По существу, около четырех лет молодой и недоучившийся филолог отбывает одно наказание за другим. И этим его судьба не насытилась.

Вологда 1903 года оказалась местом легендарным: каких только ссыльных здесь в разные годы не было! Хоть университет открывай: Николай Бердяев, Богдан Кистяковский, Александр Амфитеатров, Александр Богданов, Борис Савинков, Анатолий Луначарский, эсер Иван Каляев. Вологду называли "подстоличной Сибирью". И хотя все со всеми спорили, неприятель был у всех общий, и этого никто не забывал.

Павел Елисеевич выделился и здесь. Еще один ссыльный, писатель Алексей Ремизов вспоминал:

"Все книги, выходившие в России, в первую голову посылались в Вологду, и не в книжный магазин Тарутина, а к тому же Щеголеву. И было известно все, что творится на белом свете: из Арзамаса писал Горький, из Полтавы – Короленко, из Петербурга – Д. В. Философов, он высылал "Мир искусства", А. А. Шахматов, П. Б. Струве, Д. Е. Жуковский и из Москвы – В. Я. Брюсов, Ю. К. Балтрушайтис и Леонид Андреев. Между Парижем, Цюрихом, Женевой и Вологдой был подлинно "прямой провод".

В Вологде Щеголев, писавший биографию Гоголя и получавший от друзей копии всевозможных документов, получил прозвище "Архивный фонд".

Ольга Волкогонова в своей биографии Николая Бердяева рассказывает: "В Вологде ссыльные устраивали не только обсуждения теоретических рефератов, но литературные и музыкальные вечера, лекции – интеллектуальная жизнь кипела! Это дало основание А. М. Ремизову назвать Вологду "Северными Афинами". Название прижилось, оно обыгрывалось ссыльными в повседневной жизни: например, городские Веденеевские бани назывались античными термами, простыни, обернутые вокруг тел парильщиков, выполняли роль хитонов, а в перерывах между заходами в парилку велись литературно-философские дебаты. После бани обычно шли на берег реки – там совершалось "торжественное омовение". Причем в холодную погоду купались только самые смелые – Павел Щеголев, который обладал богатырским телосложением и занимался спортом, и болезненный Николай Бердяев".

В Вологде Щеголев женился на актрисе местного драматического театра Валентине Богуславской. Их эмоциональные семейные отношения (включая три стихотворения, посвященные ей Александром Блоком) станут предметом светских пересудов на следующие тридцать лет.

В том же 1903 году Щеголеву разрешают вернуться в Петербург для сдачи университетских экзаменов (результат – диплом первой степени), и он поступает в редакцию "Исторического вестника" заместителем самого Сергея Шубинского. Щеголевский интерес к деятельности декабристов совпадает со временем первой русской революции и умножает читательское восприятие, вызывая лавину перекличек и уподоблений. Лев Толстой хвалит и одобряет исследование своего молодого знакомого, посвященное "Первому декабристу Владимиру Раевскому" (1903, отд. изд. 1905).

Через год – к 1906-му – Щеголев уже признанный авторитет: он изучает и публикует документы о Петре Каховском, Сергее Муравьеве-Апостоле, "Русскую Правду" Павла Пестеля, радищевское "Путешествие из Петербурга в Москву", следственное дело Александра Грибоедова и впервые вводит в оборот множество других исторических материалов.

Неудивительно, что его имя как редактора (наравне с Василием Богучарским) появляется в первом же номере "Былого" – "журнала, посвященного истории освободительного движения". Успех журнала был феноменальным: первый же номер потребовал двойной допечатки и разошелся 30-тысячным тиражом. В библиотеках, с удовольствием отмечали его редакторы, номера зачитывались до дыр. Лев Толстой, получавший журнал по почте, считал его "самым революционным журналом" и сразу приступал к чтению свежих номеров, говоря доктору Душану Маковицкому: "...Если бы я был молод, то после чтения "Былого" я взял бы в обе руки по револьверу".

Приблизительно так же воспринимала журнал и полиция. Разоблачения провокаторов в эсеровской среде, сделанные редакцией "Былого", быстро дошли до самих разоблаченных: собственно, сам Павел Елисеевич и съездил к Борису Савинкову в Гельсингфорс и назвал имя провокатора – Раскин (псевдоним Евно Азефа в охранке). Савинков, ничего не подозревая, тут же рассказал об этом самому Азефу, и тот добился закрытия "Былого" и ареста Щеголева. (Я неизбежно сокращаю эту драматическую историю, оставляя лишь достоверную линию.)

На два года Щеголев попал в тюремную одиночку. Но печалиться о его судьбе особенно не стоит: пушкинист Мстислав Александрович Цявловский рассказывал:

"Сидел он в доме предварительного заключения (петербургская следственная тюрьма на Шпалерной. – Ив. Т.) по делу о "Былом". С преступниками этой категории царское правительство обходилось весьма мягко. О том, какой режим был в этой тюрьме во время сидения Щеголева, свидетельствует рассказ мне В. Д. Бонч-Бруевича <...>, сидевшего одновременно с ним. По словам Бонч-Бруевича, Щеголев был старостой политических заключенных, и в его ведении, между прочим, находилось питание их. Камера Бонч-Бруевича была рядом с камерой Павла Елисеевича, и Владимир Дмитриевич ежевечерне слушал, как Чичиков у Петуха, подробный заказ Щеголева приходившему к нему вахмистру, меню на завтра. С огромным знанием дела, смакуя все подробности приготовления, Щеголев пространно объяснял, как нужно приготовить то или иное блюдо. Не менее богато Щеголев был обставлен и относительно пищи духовной. По ходатайству Шахматова у президента Академии Наук Великого князя Константина Константиновича, Павлу Елисеевичу в камеру доставлялись не только все нужные ему книги из библиотеки Академии Наук, но фотографии с рукописей Пушкина из собрания С. А. Венгерова. На этот раз Щеголев не обманул лиц, для него старавшихся. В тюрьме им была написана работа, в то время представлявшая собой высшую точку развития пушкиноведения ("Утаенная любовь Пушкина". – Ив. Т.)".

Эти идеальные обстоятельства для работы без всякой иронии были оценены коллегами по цеху. Цявловский прямо говорил: "Хорошо зная Щеголева, я позволяю себе с уверенностью утверждать, что едва ли бы была написана эта работа, если бы он не сидел в тюрьме".

Отсюда и пошла в среде пушкинистов россыпь шуток на эту тему. Семен Афанасьевич Венгеров писал Павлу Елисеевичу уже после революции: "Вот если бы вас большевики посадили месяцев на шесть – препользительно было бы для российской науки".

А сетуя на отсутствие хорошей биографической монографии о поэте, Борис Львович Модзалевский (по воспоминаниям Николая Васильевича Измайлова) "не раз говорил, что следовало бы еще раз посадить Щеголева на годик-другой в Петропавловскую крепость – и биография Пушкина была бы написана".

Надо сказать, глядя на советскую историю, что великие ученые дошутились. Не сам, правда, Павел Елисеевич, но многие другие из того же цеха отправились подумать о наследии первого поэта: Измайлов провел пять лет в лагерях; десять лет отсидел на зоне Юлиан Григорьевич Оксман; в Лефортово от сердечного приступа умер арестованный Григорий Александрович Гуковский, Борис Модзалевский, как старший ученый хранитель Пушкинского дома, не выдержал чудовищного административно-чекистского давления и ушел из жизни в возрасте 53 лет; его сын Лев Борисович Модзалевский был выброшен неизвестными из тамбура поезда Ленинград – Москва (и кто будет утверждать, что то были проделки хулиганов?);

Не дожив до конца 1907 года, "Былое" вынуждено было закрыться, не помогло и привычное лукавство – смена вывески: один только 1908-й просуществовали "Минувшие годы". Но с "Былым" (а позднее и одноименным издательством) Щеголев будет связан практически до конца своих дней, "Былое" его не отпустит.

А пока историк полностью повернулся к фигуре Пушкина – и здесь в том же общественно-политическом ракурсе: его интересовали сцепления "Пушкин и тайные общества", "поэт и власть". Влияние всего, написанного Щеголевым на эти темы, легкость и увлекательность его книг так прочно сориентировали отечественную пушкинистику в этом "единственно-правильном" направлении, что, по существу, эта идеологическая парадигма (Пушкин – друг декабристов) не изжита до сих пор. И все новейшие усилия предложить иные ракурсы (преданный Царю – непременно с заглавной буквы! – православный поэт) приживаются не слишком прочно.

Оппозиционность Пушкина, его существование на пороге антиправительственного заговора стали упрямой темой ученого: он убедительно показал, что и петербургская "Зеленая лампа", и кишиневская масонская ложа "Овидий" имели не "оргиастическое" или "эпикурейское" направление (как считали пушкинисты-предшественники), но были "побочными управами" декабристских обществ, в данном случае Союза благоденствия: "...неведомо для Пушкина, – писал Щеголев, – для большинства членов, Союз давал тон, сообщал окраску собраниям "Зеленой лампы". И, несмотря на то что Пушкин не был членом Союза благоденствия, не принадлежал ни к одному тайному обществу, он испытал на себе организующее влияние тайного общества".

Эти работы Щеголева, собранные в книгу "Пушкин: Очерки" ( Москва, Шиповник, 1912), удостоились Пушкинской премии Академии наук, а саму книгу отпечатали (без всякой задней мысли) в Типографии Санкт-Петербургской одиночной тюрьмы, где автор провел двадцать трудолюбивых месяцев.

В 1916 году Щеголев выпустил первым изданием книгу, составившую эпоху в русской культуре, – "Дуэль и смерть Пушкина". Почти сразу потребовалось исправленное издание, где французские документы давались бы в русском переводе. Книгу читали все – поэты, прозаики, студенты, депутаты Государственной думы, коллеги по цеху, музыканты. Марина Цветаева при чтении "задыхалась от негодования": книга подвигла ее на написание "Моего Пушкина". Анна Ахматова в своих пушкиноведческих штудиях сказала: "Мой предшественник Щеголев".

Павел Лукницкий записал в своем дневнике 15 мая 1926 года: "Вчера я выразил АА свое удивление по поводу того, что она совершенно не была огорчена словами Щеголева о том, что все, найденное ею, уже известно... (АА, передавая разговор со Щеголевым, сказала мне, что все это известно и это ее очень радует, потому что, значит, она правильно все делала.) АА в ответ на мое удивление сказала, что Щеголев совсем не в такой форме говорил, чтобы ей огорчаться, – наоборот. И конечно, ей нужно радоваться словам Щеголева: ведь разве не приятно сознавать, что ты сделал без всяких соответствующих знаний, без всякой подготовки – и сделал правильно – то, что и многие специалисты не сделали, не умели или не смогли".

1917 год принес искателю исторических документов лучший из профессиональных подарков: оковы рухнули, режим пал, и Павел Елисеевич был среди тех, кто окунулся в океан секретных еще вчера материалов.

Первое, что сделал Щеголев, он возобновил любимое детище – историко-революционный журнал "Былое", завел при нем одноименное издательство и, что отвечало его ненасытной натуре, распахнул двери собственного книжного магазина, в котором, правда, он не столько торговал продукцией своего издательства, сколько неистово скупал у петроградцев всевозможные книжные редкости.

Среди издательских уникумов попалась ему однажды и брошюрка Демьяна Бедного, да не простая, а в сафьяновом переплете, подносной экземпляр с дарственной надписью – К.Р.'у – великому князю Константину Романову. Щеголев знал, какой звериный оскал будет на лице у Демьяна, предполагавшего, что через своих агентов он скупил уже все возможные экземпляры. Благодаря Щеголеву в его руки попадал, может быть, последний и, несомненно, самый редкий, и теперь можно было надеяться, что никто не вспомнит написанного Демьяном в начале творческого пути:

Греми, моя лира!
Я гимны слагаю
Апостолу мира,
Царю Николаю.

До поры до времени Павел Елисеевич чувствовал себя хозяином двадцатых годов. Таким хозяином, что мелкие (с его точки зрения) уступки эпохе (исторические концепции или чистота исследования) казались ему незначащими.

Параллельно с историко-освободительной и пушкинской темами шла у Щеголева (одвуконь – как сказал бы Роман Гуль) и тема загульная: он любил побаловаться, рискованно пошутить, нахитрить. Рано сложившийся, всего начитавшийся, он был человеком сатирического и вполне даже циничного склада и свои знания мог за хорошую плату или за снисходительность властей дать в выгодную аренду. Общественное мнение было в 1925 году потрясено громким открытым разбирательством по делу о провокаторе Иване Окладском, которого ГПУ и политическое руководство решило сделать козлом отпущения, свалив на него все беды и провалы народовольцев. Но большевикам было не разобраться в необъятных документальных залежах царской охранки. Им нужен был политически доверенный эксперт.

Историк Виталий Раул пишет:

"Советское следствие (…) не было заинтересовано в дискредитации "Народной Воли" как революционной организации, поэтому Иван Окладский второй раз в жизни стал жертвой политической интриги. Неприятным моментом во всей этой детективной истории было участие в ней профессора (был ли он профессором? – Ив. Т.) П. Е. Щеголева, который своими "историческими консультациями" освещал следственно-судебный процесс. Он отлично знал не только детали "агентурной" работы Окладского, но и всю политическую подоплеку его дела. Историк Щеголев без труда усвоил, что советская власть собирается возвысить "Народную Волю" до героического уровня, а для этого нужен предатель в ее рядах, желательно мелкий и корыстный. Щеголев принял заказ властей и вписался в советский исторический оркестр на правах первой скрипки.

Защитник Семен Борисович Членов имел полное право спросить эксперта Щеголева: "Что же это за секретный сотрудник, у которого нет ни одного признака секретного сотрудника?"

Даже эмигрант Владислав Ходасевич в своем парижском некрологе Щеголеву не удержался и, посреди отчетливых похвал, вспомнил этот грех: "Роль Щеголева в деле бывшего провокатора Окладского была в высшей степени прискорбна".

Ничего удивительного, что, погнавшись за хорошим гонораром, Павел Елисеевич на пару с Алексеем Толстым, как считается, сочинили подложный "Дневник Вырубовой", который и печатали в ленинградском журнале "Минувшие дни" (1927). Об этой публикации много и громко говорили в печати. Более того, "собственный" дневник прочла и сама Анна Вырубова, жившая в эмиграции в Финляндии.

Если бы мистификаторы действовали с ведома властей, это им сошло бы с рук, но для них это оказалось чуть ли не пьяной шуткой. Так считали в литературно-журналистских кругах того времени.

Если шутка была и пьяная, то впору говорить о долгом запое, поскольку русский текст дневника (сочиненный двумя приятелями) был сочинен сперва по-русски, затем переведен на французский и после этого отдан в обратный перевод на русский. Для классического заметания следов.

Начальственный гнев был велик. Историк Покровский добился принятия решения ЦК ВКП(б) о закрытии журнала "Минувшие дни". Исследователь истории нашумевших фальсификаций В. П. Козлов пишет:

"Вся совокупность элементов "прикрытия" фальсификации, богатейший фактический материал говорят о том, что перо фальсификатора находилось в руках историка-профессионала, не только прекрасно ориентировавшегося в фактах и исторических источниках рубежа двух столетий, но и владевшего соответствующими профессиональными навыками. Уже первые критические выступления намекали на фамилию известного литературоведа и историка, археографа и библиографа П. Е. Щеголева. В этом трудно усомниться и сейчас, хотя документальных подтверждений этой догадки до сих пор обнаружить не удалось".

Ходили слухи, что Толстой со Щеголевым готовили еще одну фальшивку – "Дневник Распутина". Но после скандала вокруг "Минувших дней" все было остановлено.

В 1928 году вышло третье (последнее при жизни), дополненное издание "Дуэли и смерти Пушкина". Возвращение Щеголева к Пушкину было широким и, что называется, комплексным: сборник статьей "Пушкин и мужики", отредактированная книга о дуэли и заготовленный, но не увиденный автором том "Из жизни и творчества Пушкина" – ранняя книга Щеголева, но в пересмотренном виде.

Повторное обращение к пушкинским сюжетам ученый переживал как новый прилив молодости. Летом 1926 года он позвонил Корнею Чуковскому, и тот 23 августа записал в дневнике: "Сейчас говорил по телефону с Щеголевым. Против обыкновения, он говорил со мной долго и не по делу. ''Я, говорит, вернулся к своему старому занятью: пишу. Вообразите, забросил все и пишу. И это доставляет мне счастье''..."

Трудно сказать, что именно, – возраст ли, перенапряжение, ощущение ли профессиональной сытости, – но "Дуэль и смерть" в своем третьем издании кажется книгой, где автор несколько развязывает галстук и больше не держит спину ровно. Ходасевич в некрологе говорил об этом так:

"Даже простота изложения, всегда бывшая одним из выдающихся достоинств Щеголева, в недавние годы была им доведена до того утрированно-советского стиля, который своей поддельной простецкостью напоминает стиль ростопчинских афиш. Все это (и еще многое, о чем не буду распространяться) слишком часто в знающих Щеголева и привыкших его уважать вызывало чувство горечи и негодования".

А дальше Ходасевич в свойственной ему манере формулирует свою двучастную позицию как мемуариста: "Отрицать или замалчивать эти факты над могилой историка было бы особенно неуместно. Однако же еще менее допустимо не упомянуть того, чем наука русская, несомненно, обязана Щеголеву".

Вот оценка Ходасевича: "В своих трудах, помимо широчайшей осведомленности во всем, что касается Пушкина и его эпохи, проявлял Щеголев, за печальными исключениями последних лет, строгую точность метода, трезвый и осторожный ум, соединенные с проницательностью и интуицией, без которой нет истинной науки. Необходимо еще отметить, что Щеголеву было свойственно тонкое понимание поэзии, чем он выгодно отличался от многих исследователей, порой сочетающих обширные познания в области биографии и палеографии с непониманием самой поэзии Пушкина".

Ну и наконец, уже заканчивая эту заметку, я решил заглянуть в набоковский комментарий к "Евгению Онегину", потому что почувствовал, что совершенно не помню, ссылается ли на него автор.

И был приятно удивлен: Набоков, не спускавший советским пушкинистам ни одного ляпа, пользуется без оговорок щеголевскими выкладками и характеризует их отзывом: "Убедительно".