Марина Тимашева: 18 марта – день рождения писателя и сценариста Фридриха Горенштейна. Последние 20 лет своей жизни он прожил в эмиграции, в Германии. Наш берлинский корреспондент Юрий Векслер собирает материал для документального фильма о Горенштейне. Часть собранного - в цикле из трех передач под общим названием “Дом Горенштейна”. Сегодня – первая серия.
Юрий Векслер: Если великий писатель оставил после себя прекрасную, ставшую всемирно известной книгу, то интерес к его биографии можно с течением времени посчитать и излишним. Про автора “Дон Кихота”, например, современные читатели его романа вряд ли вообще что-либо знают, хотя жизнь Сервантеса была полна ярких событий. Но когда современники гениального писателя видят, что тот, кто произвел в жизни на них ярчайшее впечатление, или забыт, или вовсе неизвестен, то их желание рассказать о нем более, чем естественно. Фридрих Горенштейн. Андрей Тарковский в своем дневнике, после прочтения романа “Псалом”, пишет о гениальности Фридриха Горенштейна. Как о великом русском писателе говорят о Горенштейне и мои собеседники - Андрей Кончаловский, Марк Розовский, Леонид Хейфец и другие. Впрочем, послушайте. “Дом Горенштейна”. Передача первая. “Взятие Москвы”.
1962 год, Москва, Высшие сценарные курсы, на которые поступил вольнослушателем без стипендии, работавший до этого горным инженером на Украине Фридрих Горенштейн. Рассказывает кинорежиссер Александр Аскольдов. Записано в Берлине, в 2004 году, на вечере памяти писателя.
Александр Аскольдов: Я вам прочитаю несколько строчек - отзывов на вступительные работы, которые Фридрих представил на курсы, когда нужно было проходить творческий конкурс при поступлении.
“Не знаю, может быть, из автора получится зоотехник, но сценарист, как мне кажется, боле того, я убежден, навряд ли”. Это написал преуспевавший автор сценария “С легким паром” Эмиль Брагинский.
Второй отзыв. “На мой взгляд, Горенштейн не обладает творческой яркостью, необходимой для поступления на наши Высшие курсы”. Это написала профессор, доктор наук Нея Марковна Зоркая.
Знаменитый сценарист-деревенщик Будимир Метальников тоже очень определенно отозвался о таланте (или о бесталанности) Горенштейна. “С развитием грамотности,- написал Метальников,- сочинять стали многие, но не все имеют на это право. Важно направление таланта. Вот с этим у Горенштейна не все ладно”.
И еще один отзыв, который перевесил три негативных и позволил Горенштейну два года жить в хорошем общежитии, с горячей водой, с душем, со столовой, смотреть много фильмов и аккредитовываться в Москве. Вот этот отзыв. “Горенштейн - человек, серьезно относящийся к слову. Решительно рекомендую принять его на курсы”. Это был Юрий Бондарев. Я не защищал многие шаги Бондарева, которые и вы не приветствовали, и я не приветствовал, но я хочу помнить и не забывать, что в тех конкретных обстоятельствах те или иные конкретные люди делали добрые дела.
Юрий Векслер: Драматург и режиссер Марк Розовский.
Марк Розовский: Как-то так случилось, что Фридриха я не помню на вступительных экзаменах, у меня такое впечатление, что он как-то чуть позже к нам поступил. Он произвел такое впечатление, я бы сказал, несколько комическое, потому что он был в какой-то такой неряшливой одежде, и как говорил он - он был абсолютно местечковый. А я, в силу своего иронического характера, помнится, подошел к нему и спросил: “Ты от кого?”. А почему я так спросил? Потому что у нас были от Грузии - Амиран Чичинадзе, от Украины - Иван Драч, поэт, я с Юрой Клепиковым был от Москвы. “А ты от кого?”, - спросил я его. На что он так на меня посмотрел, он был выше меня, так сверху вниз, и говорит: “Я - сам по себе”. И говорил он с такой музыкой местечкового еврея. И говорил он весьма коряво, надо сказать, всегда импровизируя, всегда не готовыми фразами. И никто, конечно, не мог предположить в тот момент, что это - великий русский писатель. Вот этот разрыв между его бытовым и житейским изъявлением и тем, что он пишет, это мы не сразу прознали, потому что он писал кристальную прозу на кристально чистом русском языке, языке изумительном, языке, имеющем свою музыку, поэтику. И, конечно, это было большое удивление и открытие для всех, кто читал его произведения. Первая его публикация была в журнале “Юность”, рассказ назывался “Дом с башенкой”.
Юрий Векслер: Театральный режиссер, профессор Леонид Хейфец.
Леонид Хейфец: Я помню, что читал его ночью, и я был перевернут. Я был перевернут потому, что в этом маленьком рассказе вся моя собственная, очень далекая, но человеческая история, связанная с папой, с мамой, с войной, вся была написана. Я ошалел! Я сразу (не то, чтобы я сейчас, задним умом такой умный), нет, я честно говорю, я сразу этот рассказ для себя назвал гениальным.
Юрий Векслер: Кинорежиссер Андрей Кончаловский.
Андрей Кончаловский: Так случилось, я не помню, каким образом, но я ему предложил переписывать сценарий “Первого учителя”. И я думаю, что, в первую очередь, заслуга Горенштейна в том, что он эту картину повернул в сторону трагедии. Потому что, в общем, сама вещь не трагическая, она драматическая, она даже мелодраматическая, можно сказать. Повесть Айтматова и сценарий Добродеева был написан в таком плане сентиментальном, очень лирическом, с драмой. Я хотел сделать из этого несколько другое произведение, такое раскаленное, и Фридрих, как никто, понимал вот эту раскаленность характера, которую он принес в сценарий - характер поменялся очень сильно. И, надо сказать, к чести Айтматова, он прочитал сценарий и сказал: “Мне очень нравится, не хочу ничего менять”. Я очень боялся, что Айтматов будет недоволен, потому что вещь была изогнута в совсем другом направлении. Мы с ним написали несколько сценариев, мы с ним написали “Рабу любви”.
Юрий Векслер: Как вам работалось? Дело в том, что вы с ним очень разные. У вас что за метод был: вы обсуждали, он писал?
Андрей Кончаловский: Нет, это одинаково: мы оговариваем, он пишет, я переписываю, он пишет, я переписываю, он переписывает то, что я переписываю… Но он всегда шел на несколько шагов впереди того, что можно было себе придумать, представить. По поведению он был человеком очень смелым в литературе, его характеры, их поведение было всегда крайним. Во-первых, с одной стороны, его мир растягивался и сужался, как у современного писателя - он мог затормозиться на каких-то деталях, абсолютно ненужных, а потом перескочить через огромный кусок жизни и опять на чем-то остановиться. Вот он сжимал и растягивал время в тех местах, где ему хотелось, если ему хотелось остановиться на абсолютно ненужном. Мне кажется, что вообще, чем больше так называемых “ненужных вещей” в произведении, тем более ярко выражается характер писателя, художника или режиссера. Но каждый останавливается на том, что он считает нужным, а другие - не нужным. И в этом смысле он, конечно, был непредсказуем абсолютно в том, как он писал. У него есть замечательное литературное эссе, которое можно назвать драматургическим - “Споры о Достоевском”. Я не могу сказать, что я очень люблю его как стилиста, через него проламываться иногда сложно, так же как сложно проламываться через прозу Достоевского, но глубина и изощренность - сродни Федору Михайловичу, изощренность характеров. В этом смысле, образ, который он написал, этот образ студента, который потом становится диктатором в России, который ест шоколад, накрывшись одеялом, чтобы не делиться - глубочайшая, странная, сюрреалистическая, при этом абсолютно реальная вещь. Реальная жизнь. Но одновременно с этим он мог вспылить. Если бы не мое уважение… нет, уважения у меня ни к кому не было тогда, скорее - любовь к нему, то вряд ли мы остались бы друзьями. Но вы знаете, есть люди, на которых трудно сердиться. Можно возмущаться, можно ударить по голове чем-то, а сердиться в глубине нельзя, потому что понимаешь, что эта гнусность, которая, кажется, что у него есть, на самом деле это все форма беззащитности. Он был абсолютно беззащитен перед историей, как личность. Я представлю себе, что таким был Мандельштам, я могу себе представить, что таким же беззащитным был Мандельштам.
Юрий Векслер: Он говорил, что “когда Никита Михалков снимал “Рабу любви”, я бывал на съемках, и Никита все мои замечания принимал”. Я думаю, что это иллюзия, или Михалков действительно мог принимать какие-то замечания, рекомендации?
Андрей Кончаловский: Абсолютно. Я думаю, что именно так и было. Во-первых, Никита в это время ощупывал себя, он искал себя, ему надо было найти себя, он еще был не уверен, он еще был молодой, это был совсем юный художник. Рядом был старший брат, который уже на шаг вперед шел, рядом со старшим братом был писатель, который, все понимали, что это не просто так, что он не хухры-мухры, что это не туфта, что он действительно большой. И Тарковский, и я, мы очень хорошо понимали, что такое Фридрих. И Фридрих пытался работать с Тарковским тоже. Поэтому я думаю, что Никита имел по отношению к Фридриху пиетет, и замечания Фридриха для него были очень важны.
Юрий Векслер: Драматург и режиссер Марк Розовский.
Марк Розовский: Я даже думаю, что вот “Урга” Никиты Михалкова тоже навеяна Фридрихом, как ни странно. Потому что весь этот клан - Кончаловские, Михалковы, Тарковские и Фридрих - они питали друг друга на первых порах, они питали друг друга взаимообменом идеями, размышлениями о жизни родины. Родина-то была общая, вот, в чем дело. И Андрей Тарковский, который, можно сказать, все свое творчество посвятил вот этой проблематике, и Андрон во многом, даже его “Сибириада”, даже какие-то вещи, которые имеют отголоски в произведениях Фридриха, и Фридрих имеет отголоски в их произведениях. Я, во всяком случае, их чувствую, я не могу сказать точно, где это, в какой момент, но ясно, что это была единая команда в те годы, в середине 60-х годов. Это, может быть, трудно наблюдать или трудно признать, потому что каждый, в конце концов, пошел своим путем и каждый, родившись как большой мастер и большой художник, нашел свои интересы, свои сюжеты и свои образы, но в первооснове все это варилось в одной кастрюле.
Марина Тимашева: Видеопрезентацию интернет-проекта Юрия Векслера, посвященного Фридриху Горенштейну, можно увидеть на странице нашего радио в интернете.
