Ушел из жизни Петр Вайль. Он был автором и соавтором многих книг, в их числе – написанных вместе с Александром Генисом "Русская кухня в изгнании", "Родная речь" и "60-е. Мир советского человека", а также вышедших в последнее десятилетие книг "Гений места", "Карта Родины" и "Стихи про меня".
О значении литературного творчества Петра Вайля обозреватель РС Андрей Шарый беседует со своими коллегами, литераторами Игорем Померанцевым и Кириллом Кобриным.
Кирилл Кобрин: Русская литература – так уж сложилось в XIX веке, так продолжилось и в ХХ – это, за небольшим исключением, литература толстых романов. Романов о самом главном, серьезных романов. То, что сейчас называют на птичьем языке "фикшн", безусловно, в иерархии литературных ценностей всегда стояло значительно выше, чем эссеистика -- и выше чем то, что на том же птичьем языке называется "нонфикшн". Иными словами, прямой разговор о культуре, о жизни, о чем угодно ценился значительно меньше – и до сих пор, к сожалению, в общем, ценится гораздо меньше, чем романы, повести, рассказы.
Но презрение русской литературы к такому жанру начинает постепенно уходить, и уходит оно во многом благодаря тому, что делал Петр Вайль. Он был классиком послевоенной русской эссеистики, основателем одного из направлений этого жанра. Более того, он применил журналистские подходы и интонации к вещам, которые, казалось бы, этим интонациям не поддаются. Для него, безусловно, существовала определенная иерархия ценностей в этом мире – и, как я понимаю, главной из этих ценностей была культура в широком смысле этого слова. Он был западником в русской литературе - 100-процентным, жестким, если можно говорить применительно к нему о жесткости. Это сочетание убеждений с гибким, выразительным языком и с приверженностью к жанру эссеистики ставит Вайля на действительно уникальное место в отечественной словесности.
Игорь Померанцев: Помню конец 70-х годов, я жил в Германии, впервые прочел Вайля и Гениса – и очень обрадовался. Общий литературный пафос того времени – солженицынский пафос, антисоветский пафос. Я сам был антисоветчик не меньше, чем Солженицын, но я не разделял его тяжелой серьезности, которая вообще исключала жизнь как таковую. Получалось, что мы только и живем ради того, чтобы бороться с этой советской властью. Помню, Солженицын даже дал совет молодым писателям: "поменьше сатиры, пожалуйста, не увлекайтесь сатирой". Я все думал, о ком он – о Зиновьеве, о Войновиче или о Генисе и Вайле? Генис и Вайль пришли в литературу как своего рода легковесы. А оказалось, что легковесы имеют большее отношение к жизни, чем тяжелые идеологи.
Кроме того, все, что делал Петр – это была прикладная культура: ее можно было потрогать, можно было поехать туда, где он был, побывать на "местах Вайля", поесть то, что он рекомендует. Издание книги "Русская кухня в изгнании" – очень сильный жест. Все говорят о советской власти, коммунизме, Ленине. А эти говорят: "слушайте, ребята, давайте будем все-таки жить. Мы тут, в Америке живем, мы уже не в эмиграции". Это сильный психологический поступок. И "Русская кухня…" до сих пор популярна – в том числе, и в России. Очень редкий случай, когда о культуре говорят нормальным человеческим языком; Петр умел это делать превосходно.
Андрей Шарый: Кирилл, какой книге Петра Вайля вы симпатизируете больше всего?
Кирилл Кобрин: "Родная речь". Это связано с моей жизнью, моей персональной историей. Был конец 80-х годов, эта книжка была как раз тогда напечатана. Очень любопытный контекст: в это время в Советский Союз возвращалась, как было принято говорить, непечатная литература. "Новый мир" публиковал Солженицына, эмигрантских писателей, подпольных советских – всё возвращалось. И вот на фоне новых имен – или новых черт старых имен – вдруг появляется книга-стилизация под учебник литературы. Я вдруг увидел, что учебник литературы, учебное пособие – да что угодно – можно написать, как правильно сказал Игорь, нормальным человеческим языком.
Игорь Померанцев: Петр постоянно обращался к теме языка. Мне почему-то в голову приходит песенка "Легкой джазовой походкой". Петр – тяжеловес, крупный мужчина; а когда он писал, то это была легкая джазовая походка. И ходил он легко. И – замечательное чувство юмора. Благодаря ему, я часто ловил себя на том, что глубокое может быть смешным.
Андрей Шарый: Меня в Петре поражало и по-хорошему всегда удивляло чувство его адекватности. Я, пожалуй, не знаю других людей, которые находились бы в столь тесном соответствии с реалиями жизни и с собственными представлениями о внутреннем достоинстве, о порядочности. Это же, мне кажется, распространялось и на литературу. Может быть, в этом одна из причин того, что тексты Петра выглядят одновременно такими простыми и такими адекватными жизни. В них легко узнать собственные проблемы и легко поймать какие-то собственные мысли.
Кирилл Кобрин: Простота - главное если не содержательное, то стилистическое достоинство текстов Вайля. Безусловно, быть простым в богатой на сложные книжки литературе не так просто – особенно быть простым, не впадая в площадную простоту. Это умение, которое настоящими ценителями литературы прекрасно понимается, чувствуется; вот этим Петр и обладал. То, что вы называете адекватностью, я бы назвал повышенным – или, может быть, почти идеальным – чувством нормы. Он прекрасно понимал, чем является норма. А норма – это все-таки главное понятие для европейской культуры.
Игорь Померанцев: В книгах Петра Вайля есть одно ценное свойство, присущее европейским писателям, европейским эссеистам. Есть такое магическое, волшебное слово - "research", "поиск". Всему, что он писал, предшествовал поиск. Он проверял все источники, все цитаты. Он побывал всюду в тех местах, которые он описывает. Он сначала трогал рукой, а потом писал.
Андрей Шарый: Я бы это еще назвал любопытством.
Игорь Померанцев: Любопытство любопытством, но технология "research" в принципе не присуща русским очеркистам. Они все больше о проблемах, об эмоциях, о людях, о человеческом характере. Тему надо сначала выучить, а потом уже – эмоции, люди и так далее. "Гений места" – это все сначала выучено, даже вызубрено так, как будто он кандидат наук. А потом мы читаем это как легкий текст.
Кирилл Кобрин: То есть он был не ленив и любопытен, переворачивая пушкинскую формулу.
О значении литературного творчества Петра Вайля обозреватель РС Андрей Шарый беседует со своими коллегами, литераторами Игорем Померанцевым и Кириллом Кобриным.
Кирилл Кобрин: Русская литература – так уж сложилось в XIX веке, так продолжилось и в ХХ – это, за небольшим исключением, литература толстых романов. Романов о самом главном, серьезных романов. То, что сейчас называют на птичьем языке "фикшн", безусловно, в иерархии литературных ценностей всегда стояло значительно выше, чем эссеистика -- и выше чем то, что на том же птичьем языке называется "нонфикшн". Иными словами, прямой разговор о культуре, о жизни, о чем угодно ценился значительно меньше – и до сих пор, к сожалению, в общем, ценится гораздо меньше, чем романы, повести, рассказы.
Он был западником в русской литературе - 100-процентным, жестким, если можно говорить применительно к нему о жесткости
Но презрение русской литературы к такому жанру начинает постепенно уходить, и уходит оно во многом благодаря тому, что делал Петр Вайль. Он был классиком послевоенной русской эссеистики, основателем одного из направлений этого жанра. Более того, он применил журналистские подходы и интонации к вещам, которые, казалось бы, этим интонациям не поддаются. Для него, безусловно, существовала определенная иерархия ценностей в этом мире – и, как я понимаю, главной из этих ценностей была культура в широком смысле этого слова. Он был западником в русской литературе - 100-процентным, жестким, если можно говорить применительно к нему о жесткости. Это сочетание убеждений с гибким, выразительным языком и с приверженностью к жанру эссеистики ставит Вайля на действительно уникальное место в отечественной словесности.
Игорь Померанцев: Помню конец 70-х годов, я жил в Германии, впервые прочел Вайля и Гениса – и очень обрадовался. Общий литературный пафос того времени – солженицынский пафос, антисоветский пафос. Я сам был антисоветчик не меньше, чем Солженицын, но я не разделял его тяжелой серьезности, которая вообще исключала жизнь как таковую. Получалось, что мы только и живем ради того, чтобы бороться с этой советской властью. Помню, Солженицын даже дал совет молодым писателям: "поменьше сатиры, пожалуйста, не увлекайтесь сатирой". Я все думал, о ком он – о Зиновьеве, о Войновиче или о Генисе и Вайле? Генис и Вайль пришли в литературу как своего рода легковесы. А оказалось, что легковесы имеют большее отношение к жизни, чем тяжелые идеологи.
Кроме того, все, что делал Петр – это была прикладная культура: ее можно было потрогать, можно было поехать туда, где он был, побывать на "местах Вайля", поесть то, что он рекомендует. Издание книги "Русская кухня в изгнании" – очень сильный жест. Все говорят о советской власти, коммунизме, Ленине. А эти говорят: "слушайте, ребята, давайте будем все-таки жить. Мы тут, в Америке живем, мы уже не в эмиграции". Это сильный психологический поступок. И "Русская кухня…" до сих пор популярна – в том числе, и в России. Очень редкий случай, когда о культуре говорят нормальным человеческим языком; Петр умел это делать превосходно.
Андрей Шарый: Кирилл, какой книге Петра Вайля вы симпатизируете больше всего?
Кирилл Кобрин: "Родная речь". Это связано с моей жизнью, моей персональной историей. Был конец 80-х годов, эта книжка была как раз тогда напечатана. Очень любопытный контекст: в это время в Советский Союз возвращалась, как было принято говорить, непечатная литература. "Новый мир" публиковал Солженицына, эмигрантских писателей, подпольных советских – всё возвращалось. И вот на фоне новых имен – или новых черт старых имен – вдруг появляется книга-стилизация под учебник литературы. Я вдруг увидел, что учебник литературы, учебное пособие – да что угодно – можно написать, как правильно сказал Игорь, нормальным человеческим языком.
Игорь Померанцев: Петр постоянно обращался к теме языка. Мне почему-то в голову приходит песенка "Легкой джазовой походкой". Петр – тяжеловес, крупный мужчина; а когда он писал, то это была легкая джазовая походка. И ходил он легко. И – замечательное чувство юмора. Благодаря ему, я часто ловил себя на том, что глубокое может быть смешным.
Андрей Шарый: Меня в Петре поражало и по-хорошему всегда удивляло чувство его адекватности. Я, пожалуй, не знаю других людей, которые находились бы в столь тесном соответствии с реалиями жизни и с собственными представлениями о внутреннем достоинстве, о порядочности. Это же, мне кажется, распространялось и на литературу. Может быть, в этом одна из причин того, что тексты Петра выглядят одновременно такими простыми и такими адекватными жизни. В них легко узнать собственные проблемы и легко поймать какие-то собственные мысли.
Кирилл Кобрин: Простота - главное если не содержательное, то стилистическое достоинство текстов Вайля. Безусловно, быть простым в богатой на сложные книжки литературе не так просто – особенно быть простым, не впадая в площадную простоту. Это умение, которое настоящими ценителями литературы прекрасно понимается, чувствуется; вот этим Петр и обладал. То, что вы называете адекватностью, я бы назвал повышенным – или, может быть, почти идеальным – чувством нормы. Он прекрасно понимал, чем является норма. А норма – это все-таки главное понятие для европейской культуры.
Игорь Померанцев: В книгах Петра Вайля есть одно ценное свойство, присущее европейским писателям, европейским эссеистам. Есть такое магическое, волшебное слово - "research", "поиск". Всему, что он писал, предшествовал поиск. Он проверял все источники, все цитаты. Он побывал всюду в тех местах, которые он описывает. Он сначала трогал рукой, а потом писал.
Андрей Шарый: Я бы это еще назвал любопытством.
Игорь Померанцев: Любопытство любопытством, но технология "research" в принципе не присуща русским очеркистам. Они все больше о проблемах, об эмоциях, о людях, о человеческом характере. Тему надо сначала выучить, а потом уже – эмоции, люди и так далее. "Гений места" – это все сначала выучено, даже вызубрено так, как будто он кандидат наук. А потом мы читаем это как легкий текст.
Кирилл Кобрин: То есть он был не ленив и любопытен, переворачивая пушкинскую формулу.
